ка  его  "Волга",  грохоча  треснувшим коленвалом, катила к
Москве.
     -- Да ведь твой-то отец. Виталий, был матросом на красном миноносце, он
же дрался как раз за Крым, идиот  ты  паршивый!  --  так  же  орал  в  ответ
Лучников.  -- Вы тут ослепли совсем из-за того, что вам не дают снимать ваши
говенные фильмы! Ослепли от злобы,  выкидыши  истории!  России  нужна  новая
сперма!
     Перед  Москвой  в  какой-то  паршивой столовке они вроде бы помирились,
утихли, с  усмешечками  в  прежнем  ироническом  стиле  своей  дружбы  стали
обращаться  друг к другу "товарищ Лучников", "господин Гангут", договорились
завтра же встретиться, чтобы пойти вместе к саксофонисту Диме Шебеко, хотя и
знали оба, что больше не встретятся, что теперь их  жизни  начнут  удаляться
одна  от  другой,  что  каждый  может  уже причислить другого к списку своих
потерь.
     Чем  было  для  поколения   Гангута   в   Советском   Союзе   курьезное
политико-историко-географическое понятие, именуемое Остров Крым? Надеждой ли
на  самом  деле,  как вскричал в запальчивости Гангут? С детства они знали о
Крыме одну лишь исчерпывающую формулировку: "На этом клочке  земли  временно
окопались  белогвардейские  последыши  черного  барона  Врангеля.  Наш народ
никогда не прекратит борьбы против ошметков  белых  банд,  за  осуществление
законных  надежд  и  чаяний  простых тружеников территории, за воссоединение
исконной русской земли с великим Советским Союзом". Автор изречения был  все
тот  же,  основной  автор  страны, и ни одно слово, конечно, не подвергалось
сомнению. В 56-м, когда сам автор был подвергнут  сомнению,  в  среде  новой
молодежи  к  черноморскому  острову  возник  весьма кипучий интерес, но даже
тогда, сели бы одному  из  активнейших  юношей  Ленинграда  Виталию  Гангуту
сказали,   что   через  десять  лет  близким  его  другом  станет  "последыш
последышей", он счел бы это вздором. дурацкой шуткой,  а  то  и  "буржуазной
провокацией".  Его  отец действительно дрался за Остров во время гражданской
войны и находился на миноносце "Красная Заря", когда тот был  накрыт  залпом
главного калибра с английского линкора. Вынырнув из-под воды, папаша занялся
периодом  реконструкции,  потом  опять  утонул. Вынырнув все-таки из ГУЛАГа,
напиши Гангут рассказывал о многом, иногда и о Крыме. Наш флот был  тогда  в
плачевном  состоянии,  говорил  он.  Если  бы  хоть  узенькая  полоска  суши
соединяла Крым с материком, если бы Чонгар не был так глубок, мы  бы  прошли
туда   по   собственным  трупам.  Энтузиазм  в  те  времена,  товарищи,  был
чрезвычайно высок.
     В  первые  послесталинские  годы  Остров  потерял  уже  свою   мрачную,
исключающую  всякие вопросы формулировку, но от этого не приблизился, а, как
ни странно, даже отдалился от России. Возник образ подозрительного  злачного
места,  международного  притона,  Эльдорадо  авантюристов, шпионов. Там были
американские военные базы, стриптизы,  джаз,  буги-вуги,  словом,  Крым  еще
дальше  отошел  от  России,  подтянулся  в  кильватер  всяким там Гонконгам,
Сингапурам, Гонолулу, стал как бы символом западного разврата,  что  отчасти
соответствовало действительности. Однажды в пьяной компании какой-то морячок
рассказывал  историю о том, как у них на тральщике вышел из строя двигатель,
а они, пока чинились, всю ночь болтались в виду огней Ялты и даже  видели  в
бинокль  надпись  русскими буквами "дрынк кока-кола". Буквы-то были русские,
но Ялта от берегов русского смысла была даже дальше, чем  Лондон,  куда  уже
начали  ездить,  не  говоря о Париже, откуда уже приезжал Ив Монтан. И вдруг
Никита Сергеевич  Хрущев,  ничего  особенного  своему  народу  не  объясняя,
заключил   с  Островом  соглашение  о  культурном  обмене.  Началось  мирное
сосу-сосу. Из Крыма приехал скучнейший фольклорный татарский ансамбль,  зато
туда отправился Московский цирк, который произвел там подобие землетрясения,
засыпан  был  цветами,  обсосан  всеобщей любовью. В шестидесятые годы стали
появляться первые русские визитеры с Острова, тогда-то и началось знакомство
поколения Гангута со своими  сверстниками,  ибо  именно  они  в  основном  и
приезжали,  старые  врэвакуанты  побаивались.  В ранние шестидесятые молодые
островитяне  производили  сногсшибательное  впечатление   на   москвичей   и
ленинградцев.   Оказывается,   можно   быть  русским  и  знать  еще  два-три
европейских языка, как  свой  родной,  посетить  десятки  стран,  учиться  в
Оксфорде  и Сорбонне, носить в кармане американские, английские, швейцарские
паспорта. У себя дома крымчане как-то умудрялись  жить  без  паспортов.  Они
каким-то  странным  образом  не  считали свою страну страной, а вроде как бы
временным лагерем. И все-таки были русскими, хотя многого не понимали.  Они,
например,  не понимали кипучих тогдашних споров об абстрактном искусстве или
о джазе. Острейшие московские вопросы вызывали у них только улыбки,  пожатие
плечами,  вялый  ответ-вопросец  --  Why  not?  -- "Почему нет? " Поколению,
выросшему под знаком "Почему да? ", трудно объяснить свою борьбу,  проблемы,
связанные  с брюками, с прическами, с танцами, с манерой наложения красок на
холсты, с "Современником", с  Театром  на  Таганке.  Впрочем,  находились  и
такие,  кто  все хотел понять, во все старался влезть, и первым из таких был
Андрюша Лучников.
     Гангут познакомился с Лучниковым, как ни странно, на  Острове.  Он  был
одним  из  первых  "советикусов"  на  Ялтинском  кинофестивале.  В  тот  год
случилась какая-то странная пауза в генеральном деле "закручивания гаек",  и
ему  вдруг  разрешили  повезти  свою  вторую картину на внеконкурсный показ.
Утром в гостиницу явился к нему рыжий малый в застиранном джинсовом пиджаке,
хотя и с  часами  "роллекс"  на  запястье,  член  совета  адвайзеров  газеты
"Русский Курьер" Андрей А. Лучников, принес толстый, как подушка, воскресный
выпуск,  в  котором о нем, Гангуте, было написано черным по белому: "Один из
ведущих режиссеров "новой волны" мирового синема Виталий Гангут  говорит  по
этому  поводу...  "  Так  непринужденно,  в одном ряду со всякими Антониони,
Шабролями, Бергманами, Бунюэлями, "один из... " Гангут, конечно, от  Острова
обалдел,  поддался  на соблазны, полностью морально разоружился. Быть может,
тогда у него впервые и явилась идея, что Остров Крым  принадлежит  всему  их
поколению, что это как бы воплощенная мечта, модель будущей России.
     В  те  времена все говорилось, писалось, снималось и ставилось от имени
поколения. Где они  сейчас,  наши  шестидесятники?  Сколько  их  ринулось  в
израильскую  щель  и  рассеялось  по  миру?  Вопросы  не риторические, думал
Гангут. В количестве и в географии расселения --  тоже  приметы  катастрофы.
Отъезд  --  это  поступок,  так говорят иные. Нельзя всю жизнь быть глиной в
корявых лапах этого государства. Однако есть ведь и другие  поступки.  Самые
смелые  сидят  в  тюрьмах.  Отъезд  -- это климакс, говорят другие, и, может
быть, это вернее. Оставшиеся говорят: "Катастрофа", -- и покупают  "Жигули".
Вдруг  оказывается, что можно хорошие деньги делать в "Научпопе", плюнуть на
честолюбие  и  заниматься  самоусовершенствованием,  которое   оборачивается
ежедневным  киселем  в  кресле  перед  программой "Время". Все реже звонил у
Гангута телефон, вес реже он выходил вечерами из дома, все меньше оставалось
друзей... вот и Андрей Лучников в списке потерь, да и какой он  русский,  он
не  наш,  он западный вывихнутый левак, и пошел бы он подальше... все меньше
становилось друзей, вес меньше баб, впрочем, и  дружок  в  штанах  все  реже
предъявлял требования.
     Смутный  этот  фон,  или,  как  сейчас говорят, "бэкграунд", дымился за
плечами  Виталия   Гангута,   когда   он   стоял,   согнувшись,   вперившись
потревоженным  взглядом  в  лицо  спорткомментаторши Таньки Луниной. Три или
четыре минуты она полыхала на экране,  а  потом  сменилась  сводкой  погоды.
Гангут  рванулся,  схватил  пиджак... Год назад он облегал фигуру, теперь не
застегивался. Три дня не буду жрать, снова начну бегать...  схватил  пиджак,
заглянул в бумажник... те, прежние, большие деньги, "башли триумфа", никогда
не  залеживались,  эти  нынешние  малые  деньжата,  те,  что нагорбачивались
унижением, всегда в бумажнике... прошагал по квартире, отражаясь  в  грязных
окнах,  в пыльных зеркалах, гася за собой свет, то есть исчезая, и, наконец,
у  дверей  остановился  на  секунду,  погасил  свое  последнее  отражение  и
вздохнул:  к  ядреной  фене,  завтра же с утра в ОВИР за формулярами, линять
отсюда, линять, линять...
     Ознобец восторга, то, что в уме он называл "молодой  отвагой",  охватил
Гангута  на  лестничной площадке. Как он все бросит, все отряхнет, как чисто
вымоет руки, как затрещат в огне мосты, какие ветры  наполнят  паруса!  Было
бы,  однако, не вполне честно сказать, что "молодая отвага" впервые посещала
знаменитого в прошлом режиссера. Вот  так  же  вечерами  выбегал  на  улицу,
нервно, восторженно гулял, в конце концов напивался где-нибудь по соседству,
а  утром  после  трех  чашек кофе ехал на "Научпоп" и по дороге вяло мусолил
отступные мысли о климаксе, о поколении, о связях с почвой, о том,  что  вот
недавно  его  имя  мелькнуло  в  какой-то обзорной статье, значит, разрешили
упоминать,  а  потом,  глядишь,  и  фильм  дадут  ставить,  а   ведь   любой
мало-мальски  не  конформистский фильм полезнее для общего дела, чем десяток
"Континентов". Фальшивое приглашение в Израиль, возникшее в короткий  период
диссидентщины,  тем  не  менее  тщательно  сохранялось как залог для будущих
порывов "молодой отваги".
     Конечно, сегодняшний порыв был из ряда  вон  выходящим,  в  самом  деле
какой-то  приступ  молодости, будто вдруг открылись пороховые погреба, будто
забил где-то в низах гормональный фонтанчик. Прежде  всего  он  найдет  Таню
Лунину и узнает у нее об Андрее. Нужно немедленно искать коммуникацию с ним.
В  Крыму  мощная  киноиндустрия.  В  конце  концов  не  оставит  же редактор
"Курьера" своего старого кореша. В конце концов он все-таки Виталий  Гангут,
"один  из",  в конце концов еще совсем недавно в Доме кино сказал ему, когда
икру-то жрали, тот красавчик-голливудчик-молодчик: "I know, I know, you  are
very  much director". В конце концов его отъезд вызовет "звук". Итак, прежде
всего он найдет Таню Лунину и, если будет подходящий случай, переспит с ней.
     Красный глазок лифта тупо взирал Гангуту под правую ключицу. Лестничная
шахта  четырнадцатиэтажного  кооперативного  дома  гудела  что-то   как   бы
авиационное. Откуда-то доносилась песня "Hey Jude". Двери лифта разъехались,
и  на  площадку вышел сосед Гангута, глядящий исподлобья и в сторону мужчина
средних лет с  огромной  собакой  породы  "московская  сторожевая".  Он  был
соседом  Гангута  уже несколько лет, но Гангут не знал ни имени, ни звания и
даже за глаза упоминал его, как по сценарной записи, "глядящий исподлобья  и
в  сторону  мужчина  средних  лет  с  огромной  собакой  породы  "московская
сторожевая". Сосед никогда не здоровался с Гангутом, больше  того--  никогда
не  отвечал  на  приветствие.  Однажды Гангут, разозлившись, задержал его за
пуговицу: "Отвечать надо". -- "Что?  "  --  спросил  сосед.  --  "Когда  вам
говорят  "доброе  утро",  надо  что-нибудь  ответить". -- "Да-да", -- сказал
сосед и прошел  мимо,  глядя  исподлобья  и  в  сторону.  Диалог  произошел,
разумеется,  в  отсутствие  собаки  породы  "московская  сторожевая". Гангут
полагал, что урок пойдет впрок, но этого  не  случилось.  Сосед  по-прежнему
проходил мимо Гангута, будто не видал его или видел впервые.
     -- Ах,  здравствуйте,  -- вдруг сказал сосед прямо в лицо. Собака мощно
виляла хвостом. Гангут изумился.
     -- Здравствуйте, если не шутите.
     Народное клише весьма подходило к случаю.
     Сосед плутовато засмеялся.
     -- Чудесный ответ и в народном духе. Какой он все-таки у нас умница.
     -- Кто? -- спросил Гангут.
     -- Наш народ. Лукав, смекалист. Сосед слегка придержал Гангута рукой за
грудь. Лифт ушел.
     -- Да зайдемте ко мне, -- сказал сосед.
     -- Простите? -- не понял Гангут.
     -- Да зайдемте же в самом деле ко мне. -- Сосед хитровато  смеялся.  --
Что же в самом деле, живем, живем... Он был слегка пьяноват.
     -- Никогда бы к вам не зашел, -- сказал Гангут. -- А вот сегодня зайду.
     -- Именно  сегодня,  --  продолжал хихикать сосед. -- Гости. Юбилей. Да
заходите же.
     Гангут был введен в пропитанную запахами  тяжелой  праздничной  готовки
квартиру.  Оказалось,  полстолетия художественному редактору Ершову, то есть
"человеку, глядящему исподлобья и в сторону",  нелюбезному  соседу.  Большое
изобилие  украшало  стол,  торчали  ножки венгерских индеек, недоразрушенные
мраморные плоскости студня отсвечивали богатую люстру. С первого же  взгляда
на гостей Гангут понял, что ему не следовало сюда приходить.
     -- А  это  наш  сосед,  русский  режиссер  Виталий Семенович Гангут, --
крикнул юбиляр.
     Началось уплотнение, после которого  Гангут  оказался  на  краю  дивана
между  дамой  в лоснящемся парике и хрупким ребенком-школьником, из тех, что
среди бела  дня  звонят  в  дверь  и  ошарашивают  творческую  интеллигенцию
вопросом: "Извините, пожалуйста, нет ли у вас бумажной макулатуры? "
     -- ...  русский  режиссер...  небесталанный,  одаренный...  мы бы, если
бы...  ну,  помнишь,  эта  штука  историческая  о  нашей  родине...  русский
режиссер... задвинули на зады... сами знаете кто...
     С разных концов стола на Гангута смотрели. Кувшинные рыла.
     --- Это  почему  же  такой  упор  на национальность? -- спросил он свою
соседку.
     -- А потому, что вас тут раньше жидом считали,  Виталик,  --  с  полной
непринужденностью   и   некоторой   сердечностью  ответила  дама,  поправляя
одновременно и грудь и паричок.
     -- Ошиблись, -- крикнул мужской голос с другого конца стола.
     Послышался общий смех. потом кто-то предложил  за  что-то  выпить,  все
стали  быстро  выпивать-закусывать,  разговор  пошел  вразнобой,  о  Гангуте
забыли, и лишь тогда, то есть с весьма значительным опозданием, он оттолкнул
локтем тарелку, на которую уже  навалили  закуски  --  кусок  студня,  кусок
индюшатины,  кусок  пирога,  селедку,  винегрет,  -- и обратился к соседке с
громким вопросом:
     -- Что это значит?
     Через стол тут протянулась крепкая рука, дружески сжала ладонь Гангута.
Мужественная усатая физиономия -- как это раньше не замечена  --  улыбалась,
по-свойски, по-товарищески, как раньше бы сказали -- от лица поколения.
     -- Евдокия,  как  всегда,  все  упрощает.  Пойдем.  Виталий, на балкон,
подымим.
     Воздвиглась над столом большущая и довольно спортивная фигура в  черном
кожаном  пиджачище,  ни  дать ни взять командарм революции. Гангут поднялся,
уже хотя бы для того, чтобы выбраться из-за стола, избавиться  от  диванного
угла и от соседки, копошащейся в своем кримплене.
     --- Олег  Степанов,  -- представился на балконе могучий мужчина и вынул
пачку "Мальборо". -- Между  прочим,  отечественные.  Видите,  надпись  сбоку
по-русски. Выпускается в Москве.
     -- Первый  раз  вижу,  --  пробормотал  Гангут.  -- Слышал много, а вот
пробую впервые. -- Затянулся. -- Нормальный "Мальборо".
     -- Вполне.  --  Олег  Степанов   прогулялся   по   обширному   балкону,
остановился  в  метре  от  Гангута.  --  Будете  смеяться, но мы о вас много
говорили у Ерша как о еврее.
     -- Несколько вопросов, -- сказал Гангут. -- Почему вы говорили обо мне?
Почему много? Почему как о еврее или о нееврее, о  татарине,  об  итальянце,
что это значит?
     -- Сейчас  люди  ищут  друг друга. Идет исторический отбор, -- просто и
мягко пояснил Олег Степанов.
     -- Вы славянофилы?
     -- Да, конечно, --  улыбнулся  Олег  Степанов.  --  Согласитесь,  нужно
помочь  национальному гению, он задавлен. Естественно, ищешь русских людей в
искусстве. Вот ваше творчество, эти  три  ваших  картины,  несмотря  на  все
наносные  модные  штучки,  казались  лично мне все-таки русскими, в них было
здоровое ядро.  Конечно,  звучание  фамилии,  отчество  Семенович,  а  самое
главное -- ваше окружение, вызывали недоверие, но исследование показало, что
я был прав, и я этому рад, поверьте, Виталий, искренне.
     -- Исследование? -- переспросил Гангут. Олег Степанов серьезно кивнул.
     -- Мы выяснили ваши корни. Может быть, вы и сами не знаете, что Гангуты
на Руси  пошли  с  того  самого  дня русской славы, с той самой битвы у мыса
Гангут. Был взят в плен шведский юнга. Потом уже идет только русская  кровь.
Что же, шведы, варяги -- это приемлемо...
     -- Вы это серьезно? -- спросил Гангут.
     Они  стояли на балконе десятого этажа в четырнадцатиэтажном доме. Внизу
на перекрестке светился дорожный знак и мигал светофор. Далее  за  тоненькой
полоской  реки  громоздился  скальными  глыбами  и  угасал перед лицом ночи,
превращаясь в подобие пещерного города, новый микрорайон. Над ним бедственно
угасало деревенское небо, закат прозябания, индустриальные топи Руси. Жуткая
тоска вдруг налетела на Гангута. Вид тоски, когда нельзя  отыскать  причины,
когда  тебя  уже  нет,  а  есть  лишь  тоска. Он сделал даже резкое движение
головой, как будто боролся с водоворотом.  Вынырнул.  Олег  Степанов  стоял,
облокотившись  на  перила  балкона  и  глядя  в те же зеленоватые, ничего не
обещающие хляби.
     -- Евреи -- случайные гости  на  нашей  земле,  --  проговорил  он,  не
двигаясь.
     "Надо  уйти, -- подумал Гангут. -- Немедленно вон из этого вертепа". Он
не ушел чуть ли не до утра, напротив, жрал из своей, похожей уже на  помойку
тарелки,  пил  все  подряд  и  дурел,  и слушал Олега Степанова, который все
уговаривал его завтра же позвонить какому-то Дмитрию Валентиновичу,  который
может ему помочь. Да, кто он такой? Министр, секретарь ЦК, генерал? Он птаха
невидная,  да  певучая.  Позвони ему завтра и назовись, глядишь, и изменится
твоя судьба.
     На рассвете тот же Степанов перетащил Гангута через лестничную площадку
в его квартиру, положил на тахту, вытер даже извержения.
     Некоторое  время  он  сидел  рядом  с  бесчувственным  телом,   пытаясь
перевернуть  его  с  живота на спину. Все было тщетно -- глыба русской плоти
только сопела и ничего не чувствовала.  Олег  Степанов,  отчаявшись,  сел  в
кресло  к  письменному  столу.  Перед ним стояла фотография -- двое парней и
одна девушка на фоне морского прибоя. Глядя на эту фотографию, он  сдержанно
зарычал. Потом удалился, оставив на письменном столе номер телефона.
IV. Любопытный эпизод
     Марлен  Михайлович  Кузенков  тоже  видел  в  тот  вечер  на телеэкране
комментатора  Татьяну  Лунину,  но  она   не   произвела   на   него   столь
оглушительного   впечатления,  сколь  на  впечатлительного  артиста  Виталия
Гангута. Просто понравилась. Приятно видеть, в  самом  деле,  на  телеэкране
хорошо  отдохнувшую,  мило  одетую женщину. Марлен Михайлович полагал, что и
всему народу это приятно, за исключением  совсем  уже  замшелых  "трезоров",
принципиальных  противников эпохи телевидения. Между тем симпатичные лица на
экране не вредны, напротив, полезны. Сейчас можно иной раз на  улице  или  в
театре  заметить  лицо,  не  отягощенное социальными соображениями. На месте
товарищей из телевидения Марлен Михайлович активно привлекал бы в свою  есть
такие   лица  и  не  только  по  соображениям  агитационным,  как  некоторым
верхоглядам может показаться, но и  ради  глубоких  исторических  сдвигов  в
стране.   Такие   лица   могут  незаметно,  год  за  годом,  десятилетие  за
десятилетием, изменять психологическую структуру населения.
     Эта мысль о лицах промелькнула в голове Кузенкова, пока он  смотрел  на
Таню,  но не исчезла навсегда, а зацепилась где-то в спецхране его мозга для
будущего использования. Таким свойством обладал Марлен Михайлович -- у  него
ничего не пропадало.
     Он, конечно, еще утром узнал,