овишься не уверен.
Стукач  я  или  не  стукач?  Какой  же  я стукач, если они за мной гоняются?
Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач...
     Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул  его  ладонью  и  зашептал  Лучникову
через ладонь в ухо:
     -- Знаешь,  какая  мысль  меня поразила. Луч? А может быть, в косвенном
смысле у нас каждый гражданин -- стукач?  Все  ведь  что-то  делают,  что-то
говорят, а все ведь к ним стекается...
     -- Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач?
     -- В  косвенном  смысле  я,  конечно  же,  стукач,  -- пораженный своим
открытием, бормотал Дим Шебеко. -- Возьми наш оркестр. Играем  антисоветскую
музыку.  Иностранцы  к нам табуном валят, и значит, мы их вроде обгребываем,
что  у  нас  тут  вроде  бы  кайф,  свобода.  Едем  в  Ковров  на  гастроли,
пацаны-мотоциклетчики  варежки  раскроют,  балдеть начнут, а их потихоньку и
засекут.  Да-да,  у  нас.  Луч,  в  нашей  с  тобой  России  сейчас,  --  он
торжественно кашлянул, -- каждый человек -- прямой или косвенный стукач.
     -- Мерзко  так  думать, -- сказал Лучников. -- И ты уж прости меня, Дим
Шебеко, я сам тебя  навел  на  эти  мысли.  Мне  надо  было  проверить  свои
соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости.
     -- Перестань!  --  отмахнулся  Дим  Шебеко. -- Теперь мне все ясно, все
стукачи... -- Он задумался и замычал что-то,  потом  сказал  в  сторону  еле
слышно: -- Кроме одного человека.
     -- Кого? -- Лучников положил ему руку на плечо.
     -- Моя мама не стукач, ни в каком смысле, -- прошептал Дим Шебеко.
     Промелькнули  огоньки какого-то поселка, пьяный парень, волокущий сбоку
свой мопед, освещенная  стекляшка  "Товары  повседневного  спроса".  Автобус
снова ушел в лес.
     -- Ты  не  мог бы мне одолжить рублей сто? -- спросил Лучников. -- Если
хочешь, могу обменять на валюту по курсу "Известий".
     -- На фига мне твоя валюта, -- забормотал Дим Шебеко. --  Я  тебе  могу
хоть  двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас башлей навалом. Нам сейчас
за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда? Мы против них играем,  а
они  нам  платят.  Смешно, а? Мы от них убегаем, а они рядом с нами бегут да
еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам теперь убегать?
     Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток  и  попросил  его  остановить
автобус. Они прошли вперед.
     -- Отлить, что ли, ребята? -- спросил водитель.
     У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой.
     Кто-то  из  музыкантов  поднял  голову, когда автобус остановился. Что,
приехали?
     -- Куда нам теперь убегать. Луч? -- спросил Дим Шебеко пьяным голосом.
     -- У вас путь один, -- сказал Лучников. -- В музыку вам надо убегать  и
подальше.  Я  тебе  завидую,  Дим  Шебеко.  Вот кому я всегда завидую-- вам,
лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать,  не
достанут.
     -- Думаешь?  --  спросил  Дим  Шебеко.  --  Уверен?  А  ты-то  сам куда
убегаешь?
     Лучникову тоже показалось, что он мертвецки  пьян.  Из  открытой  двери
автобуса,  из  черноты  России  несло  сыростью.  Ему  казалось, что оба они
мертвецки пьяны, вместе с молодым  музыкантом,  как  будто  два  бухарика  у
какого-нибудь ларька, -- свинские невнятные откровения.
     -- Я  бегу  куда глаза глядят, -- проговорил он. -- Только глаза у меня
стали фиговые, Дим Шебеко. Я немного слепну на  исторической  родине,  друг.
Пока  я  вон  туда  побегу, -- показал он жестом Ленина в темноту. -- Бег по
пересеченной местности. Гуд бай нау!
     Он спрыгнул  на  обочину,  и  автобус  сразу  отъехал.  Облегчаясь  над
кюветом.  Лучников  смотрел  ему  вслед.  Огромный комфортабельный "чемодан"
казался совершенно неуместным на узкой дороге  с  разбитыми  краями  и  дико
нашлепанными   асфальтовыми  заплатами.  Тем  не  менее  он  шел  с  большой
скоростью, и вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом.
     Вдруг установилась тишина, и оказалось, что в России  не  так  темно  в
этот  час.  Стояла  полная  луна.  Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под
насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за  ним
поселение с развалинами церкви.
     Он  поднял  воротник  пальто и пошел по левой стороне дороги. Сзади да,
кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром  нарастало  сияние
фар.  Через  минуту  с жутким грохотом прошли одна за другой встречные груды
грязного металла.
     Он поднялся по склону шоссе и увидел на обочине маленький  костерок.  В
бликах  костерка  шевелилось  несколько  фигур.  Трос  мужчин, все в бязевых
шапочках  с  целлулоидными  козырьками,  в  распущенных  рубашонках,  в  так
называемых  тренировочных  штанах,  свисающих  мешками  с  выпяченных задов,
толкали  застрявшую  машину.  Очень  толстая  молодая   женщина,   одергивая
цветастое платье, подкидывала под колеса ветки.
     -- Эй, товарищ! Товарищ! -- закричала она, увидев фигуру Лучникова.
     Он  подошел  и  увидел  наполовину  свалившийся  в  кювет "караван", ту
модель, которую здесь почему-то называют  "рафик".  У  машины  были  разбиты
стекла и изуродована крыша.
     -- Вот  как  раз  одного  мужичка  не  хватает,  --  сказал  кто-то  из
присутствующих. -- Помоги толкнуть, друг.
     Он сошел на обочину, башмаки  стали  пудовыми,  налипла  мокрая  глина.
Навалились  впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг зацепились,
"рафик" потихоньку пошел. Все сразу повеселели.
     -- Вот кого нам не хватало, гребена плать, --  дышал  в  ухо  Лучникову
пыхтящий рядом парень. -- Во, фля, кого нам, на фер, не хватало.
     -- Возле тебя, друг, закусывать можно, -- улыбнулся ему Лучников.
     -- А  ты,  по-моему,  хорошее  пил,  друг,  -- сказал парень. -- Чую по
запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь?
     -- Отгадал, -- кивнул  Лучников.  "Рафик"  выехал  на  асфальт.  Парень
показал Лучникову на изуродованную крышу.
     -- Понял,  на  фер,  плать  какая, трубы на прицепе по ночам возит и не
крепит их, шиздяй. Одна труба  поперек  дороги  у  него  висит  и  встречный
транспорт фуячит.
     -- Хоть  живы-то  остались, слава-тебе-господи, -- визгливо высказалась
женщина, оттягивая собравшееся на груди платье вниз на живот.
     Слава Богу, вы живы остались, -- сказал Лучников.  встал  на  колени  и
широко перекрестился.
VII. ОК
     Вот уже несколько лет, как Площадь Лейтенанта Бейли-Лэнда на набережной
Ялты превратилась   в  огромное,  знаменитое  на  весь  мир  кафе.  На  всем
пространстве от  фешенебельной  старой  гостиницы  "Ореанда"  до  стеклянных
откосов  ультрасовременного  "Ялта-Хилтон" стояли белые чугунные столики под
парусиновыми ярчайшими зонтиками. Пять  гигантских  платанов  бросали  вечно
трепещущие  тени  на  цветной  кафель,  по  которому шустро носились молодые
официанты,  шаркала  полуголая  космополитическая  толпа  и,  пританцовывая,
прогуливались  от  столиков  до  моря  и  обратно сногсшибательные ялтинские
девушки, которые сами себя называли на советский манер "кадрами".  Были  они
не  то  чтобы полуголыми, но, попросту говоря, неодетыми -- цветная марля на
сосках и лобках, по сравнению с которой любой самый смелый  бикини  прошлого
десятилетия казался монашеским одеянием.
     -- Сексуальная  революция  покончила с проституцией, -- говорил Арсений
Николаевич Лучников своему другу нью-йоркскому банкиру  Фреду  Бакстеру.  --
Неожиданный  результат,  правда?  Ты  видишь,  какое здесь выросло поколение
девиц? Даже меня они удивляют всякий раз, когда я приезжаю в Ялту.  Какие-то
все  нежные,  чудные,  с добрым нравом и хорошим юмором. О половых контактах
они говорят, словно о танцах. Внук мне  рассказывал,  что  можно  подойти  к
девушке  и  сказать ей: "Позвольте пригласить вас на "пистон". Это советский
сленг, модный в этом сезоне. То же самое и в полном равенстве позволяют себе
и девицы. Как в дансинге.
     Бакстер хихикал, весь лучиками пошел под своей панамой.
     -- Однако, Арсен, таким-то, как мы с тобой, старым  пердунам,  вряд  ли
можно рассчитывать на буги-вуги.
     -- Я до сих пор предпочитаю танго, -- улыбнулся Арсений Николаевич.
     -- До сих пор? -- Бакстер юмористически покосился на него.
     -- Изредка. Признаюсь, нечасто.
     -- Поздравляю, -- сказал Бакстер. -- Вдохновляешься, наверное, на своих
конных заводах?
     -- Бак,  мне  кажется,  ты  сексуальный контрреволюционер, -- ужаснулся
Арсений Николаевич.
     -- Да, и горжусь этим. Я контрреволюционер во всех смыслах, и если  мне
взбредет  в старую вонючую башку потанцевать, я плачу за это хорошие деньги.
Впрочем, должен признаться, дружище, что  эти  расходы  у  меня  сокращаются
каждый год, невзирая на инфляцию.
     Два высоких старика, один в своих неизменных выцветших одеяниях, другой
в новомодной парижской одежде, похожей на робу строительного рабочего, нашли
свободный  столик  в тени и заказали дорогостоящей воды из местного водопада
"Учан-Су".
     Солнце почти дописало свою ежедневную дугу над развеселым  карнавальным
городом  и  сейчас  клонилось  к  темно-синей  стене  гор, на гребне которых
сверкали знаменитые ялтинские "климатические ширмы".
     -- Что они добавляют в эту воду? -- поинтересовался Бакстер. --  Почему
так бодрит?
     -- Ничего не добавляют. Такая вода, -- сказал Арсений Николаевич.
     -- Черт  знает  что,  -- проворчал Бакстер. -- Всякий раз у вас здесь я
попадаюсь на эту рекламную удочку "ялтинского чуда". Нечто гипнотическое.  Я
в  самом деле начинаю здесь как-то странно молодеть и даже думаю о женщинах.
Это правда,  что  в  "Ореанде"  произошла  та  чеховская  история?  "Дама  с
собачкой" -- так? Какая собачка у нее была -- пекинес?
     -- Неужели  ты  Чехова  стал  читать,  старый Бак? -- засмеялся Арсений
Николаевич.
     -- Все сейчас читают что-то русское, -- проворчал Бакстер.  --  Повсюду
только и говорят о ваших проклятых проблемах, как будто в мире все остальное
в  полном  порядке -- нефть, например, аятолла в Иране, цены на золото... --
Бакстер вдруг быстро вытащил из футляра очки, водрузил их на мясистый нос  и
вперился  взглядом  в  женщину, сидевшую одиноко через несколько столиков от
них. -- Это она, -- пробормотал он. -- Посмотри,  Арсен,  вот  прототип  той
чеховской дамочки, могу спорить, не хватает только пекинеса.
     Арсений  Николаевич, в отличие от бестактного банкира, не стал нахально
взирать на незнакомую даму, а обернулся только спустя некоторое время, и как
бы случайно. Приятная молодая женщина с приятной  гривой  волос,  в  широком
платье  песочного  цвета,  сидевшая  в  полном одиночестве перед бокальчиком
мартини, показалась ему даже знакомой, но уж никак не чеховской героиней.
     -- Фреди, Фреди, -- покачал он головой. -- Вот как в ваших американских
финансовых мозгах преломляется  русская  литература!  Никакая  собака,  даже
ньюфаундленд,  не  приблизит  эту  даму  к Чехову. Лицо ее мне явно знакомо.
Думаю, это какая-то французская киноактриса. Наш Остров, между прочим,  стал
сплошной съемочной площадкой.
     -- Во  всяком  случае,  вот  с ней я бы потанцевал, -- вдруг высказался
старый Бакстер. -- Я бы потанцевал с ней и не пожалел бы хороших денег.
     -- А вдруг она богаче тебя? -- сказал Арсений Николаевич.
     Это предположение  очень  развеселило  Бакстера.  У  него  даже  слезки
брызнули и очки запотели от смеха.
     Друзья   забыли  о  "даме  без  собачки"  и  стали  говорить  вообще  о
француженках, вспоминать француженок в разные времена,  а  особенно  в  44-м
году,  когда  они  вместе  освобождали  Париж  от  нацистов и подружились со
множеством освобожденных француженок; в том  году,  несомненно,  были  самые
лучшие француженки.
     Между  тем  одинокая дама была вовсе не француженкой и не киноактрисой,
что же касается предполагаемого богатства, то узнай  о  нем  Бакстер,  сразу
прекратил  бы  смеяться.  Таня  Лунина,  а это была она, получала стараниями
товарища Сергеева суточные и квартирные по самому высшему советскому тарифу,
однако в бешено дорогой Ялте этих денег ей еле-еле  хватало,  чтобы  жить  в
дешевом  отеле  "Васильевский  Остров"  окнами  во двор и питаться там же на
четвертом уровне Ялты в ближайшем итальянском ресторанчике. Конечно, и номер
был хороший, и кондиционер замечательный,  и  ковры  на  полу,  и  ванная  с
голубоватой  ароматной  водой,  и  еда  у  итальянцев  такая, какой в Москве
просто-напросто нигде не сыщешь, но... но... спустившись на три квартала,  к
морю,  она  попадала  в  мир,  где ее деньги просто не существовали, а перед
витринами на Набережной Татар возникали заново, но уже как злая насмешка.
     Словом, если бы до Тани долетели слова старика Бакстера и  если  бы  ее
английского  достало,  чтобы  их  понять,  она, возможно, и не отказалась бы
потанцевать со стариканом. "Хохмы ради" она даже думала иногда о  мимолетном
"романешти"  с  каким-нибудь  мечтательным  капиталистом,  мелькало  такое в
Таниной лихой башке, но она тут же начинала над  собой  издеваться  --  где,
мол,  мне,  старой  дуре,  если  тут  по  Площади  Лейтенанта такие девчонки
разгуливают. Словом, только и  оставалось  сидеть  в  предвечерний  час  под
платанами,  изображать  из  себя  что-то вроде Симоны Синьоре, потом идти по
Татарам, небрежно  заглядывая  в  витрины,  а  потом  небрежно,  как  бы  из
туристического  любопытства,  сворачивать  в  переулок,  возвращаться в свой
"Васильевский Остров" и звонить по всем телефонам Андрея  и  всюду  получать
один  и тот же ответ: "Господин Лучников отсутствует, никакими сведениями не
располагаем, пардон, мадам... "
     Счет за телефонные разговоры был уже огромным, и она собиралась  завтра
же  или  послезавтра  плюнуть  на  осторожность,  зайти  в  местную  контору
"Фильмэкспорт СССР", то есть к коллегам товарища  Сергеева,  и  передать  им
этот   счетик.   Тоже  мне,  рыжую  нашли,  работаю  на  вас,  так  извольте
раскошеливаться. И так уже прибавила не меньше двух килограммчиков  на  этих
пиццах, а о хорошем бифштексе не могу даже и мечтать... Гады, жадные и нищие
гады!
     Тане  было оказано величайшее доверие -- индивидуальная поездка в Ялту!
Все советские туристические, спортивные и  делегационные  маршруты  обходили
этот  город  стороной,  считалось почему-то, что соблазны космополитического
этого капища  совсем  уже  невыносимы  для  советского  человека.  Считалось
почему-то,   что   Симферополь,   с   его  нагромождением  ультрасовременной
архитектуры,   стильная   Феодосия,   небоскребы   международных    компаний
Севастополя,  сногсшибательные  виллы  Евпатории  и Гурзуфа, минареты и бани
Бахчисарая, американизированные Джанкой и Керчь, кружево стальных  автострад
и  поселения богатейших яки -- менее опасны для идейной стойкости советского
человека, чем вечно пританцовывающая, бессонная, стоязычная Ялта, пристанище
киношной  и  литературной  шпаны  со  всего  мира.  По  мнению  мудрецов  из
Агитпропа,  в  Ялте значительно расплавляются такие священные для советского
человека  понятия,  как  "государственная  граница",  "серпастый-молоткастый
паспорт",  "бдительность", "патриотический долг", что именно здесь советский
люд начинает терять "собственную гордость",  "сверкающие  крылья",  начинает
мечтать  об  анархических  блужданиях и на буржуев он здесь смотрит не очень
свысока. Скорее всего это были  досужие  вымыслы  тугодумного  Агитпропа,  и
ничего  особенно опасного для всепобеждающих идей социализма в Ялте не было.
Весь не существующий в природе Остров Крым, или, как официально он назывался
в советской прессе, "Зона  Восточного  Средиземноморья",  представлял  собой
ужасную  язву  для  Агитпропа, начиная еще с гражданской войны (неожиданное,
сокрушительное  поражение  непобедимой  Красной  Армии)  и  кончая  нынешним
процветанием.  Лучше  было бы для Агитпропа, чтобы Остров этот действительно
не существовал, но, увы, где-то за пределами Агитпропа, в  каких-то  других,
отделенных  от  Агитпропа  сферах  этот  Остров почему-то самым определенным
образом существовал и был объектом каких-то неясных  размышлений  и  усилий.
Оттуда,  из отделенных от Агитпропа сфер, пришла непререкаемая идея развития
контактов на данном историческом этапе, и хочешь не  хочешь  контакты
пришлось    разворачивать   и   напрягать   тяжелые   умы   для   проведения
разъяснительной работы, и вот как результат напряжения  агитпроповских  умов
-- Ялта была негласно объявлена идеологическим "табу".
     Конечно,  и  в  Ялту ездили, однако только самые высокие чины, да самые
знаменитые артисты, да детишки самых высоких чинов -- поразвлечься.
     И вот Таня Лунина сподобилась, обыкновенный тренер по легкой  атлетике,
обыкновенный  комментатор  телевидения,  сидит без сопровождения, совершенно
одна, эдакая драматическая дама в стиле Симоны Синьоре  из  старых  фильмов,
под  платанами  на  Площади  Лейтенанта.  Смотри, Татьяна, какие перспективы
открываются перед тобой, стоит только примкнуть к  тайному  ордену.  Одна  в
Крыму! Одна в Ялте! Пьешь мартини на Площади Лейтенанта!
     Напутствуя   в   дорогу,   Сергеев,  конечно,  прозрачно  намекал,  что
всевидящее око будет следить каждый ее шаг, но Таня после полного, с концами
исчезновения Андрея Лучникова из-под носа  специально  созданного  для  него
сектора  уже  не  очень-то  верила в эти могущества. Уже и оттуда, и из этой
высшей категории, тянет халтуркой, так думала она и  сейчас,  поглядывая  на
двух  старых  сухопарых англичан, сидящих неподалеку (один из них казался ей
знакомым, наверное, актер какой-нибудь), на "климатические ширмы", создающие
на гребне Яйлы фантастический силуэт какого-то миражного и вечно манящего  в
путь  города,  на  голых  девушек, выскакивающих из моря и в брызгах бегущих
прямо к столикам кафе,  на  красавцев  официантов-яки,  которые  обслуживали
несметное  число посетителей кафе, словно играли в какой-то веселый бейсбол,
на бродящих по набережной  музыкантов  и  фокусников,  на  качающиеся  мачты
турецких,  греческих, итальянских, израильских, крымских судов, на две белые
глыбы круизных лайнеров, на подходящие  к  порту  океанские  яхты,  на  пару
вертолетов   со   стеклянными   брюшками,  несущих  над  городом  неизменное
"Кока-кола не подведет! ",  на  русские,  английские  и  татарские  надписи,
начинающие  уже  загораться  над  крышами  второй,  небоскребной линии Ялты,
поглядывая на все это и попивая сухой мартини, который давно бы  уж  хватила
залпом,  если  бы  была  в Москве. Попивая маленькими глотками суточное свое
содержание, она и думать забыла о всевидящем оке, о товарище Сергееве думала
только в связи с проклятыми телефонными счетами.
     Честно говоря, она уже однажды бывала тайно  в  Ялте,  когда  Андрей  в
очередной раз украл ее после отбоя из пансиона в Ласпи, где жила их команда.
На  бешеном  его  "турбо-питере"  они примчались сюда, ужинали на качающейся
крыше отеля "Невский Проспект", там же и переспали.  Помнится,  ее  поразила
рассветная Ялта. Выйдя из гостиницы, она увидела, что за столиками открытого
кафе  на  маленькой  площади  сидят и разговаривают разноплеменные люди, под
пальмой девица в остром колпачке еле слышно играет на флейте, а  на  веранде
"Клуба  Белого  Воина"  кружатся  несколько костюмированных под прошлое пар.
Мекка всемирного анархизма, сумасбродства, греха, шалая и беспутная Ялта!
     Между прочим, в разговорах с товарищем  Сергеевым  оказалось,  что  она
стукачишек  своих  спортивных  все  же  недооценивала. Все эти романтические
побеги   в   "турбо-питере",   оказывается,   были   у   товарища   Сергеева
зарегистрированы,  равно  как и прилеты Андрея в Париж, в Токио, в Сан-Диего
на свидания. Мягко, без всякого нажима товарищ Сергеев дал  ей  понять,  что
потому  и  не  было  "дано  хода" этим "телегам", что они в конечном счете к
нему, Сергееву, попадали, а у  него,  Сергеева,  были  свои  на  Таню  виды,
надежда на творческое сотрудничество.
     Таня