л  ее  в
тамбур, и она тут же встала и пошла за мной. В тамбуре были мешки с углем, я
постелил  на  них  свою  шинель, а винтовку поставил рядом. Я подсадил ее на
мешки, она подняла юбку. Никогда, ни до, ни после, я  острее  не  чувствовал
физической  любви. Поезд остановился на каком-то полустанке, какие-то мужики
пытались разбить стекло и влезть в тамбур, но  я  показывал  им  винтовку  и
продолжал  любить  мою  девушку.  Мужики  тогда  поняли,  что  происходит, и
хохотали за стеклом. Она, к счастью, этого не видела, она  сидела  спиной  к
ним на мешках.
     -- Потом ты ее потерял? -- спросил Антон.
     -- Да,  потерял  надолго, -- сказал дед Арсений. -- Я встретил ее много
лет спустя, в 1931 году в Ницце.
     -- Кто же она? -- спросил Антон.
     -- Вот она. -- Дед Арсений показал  на  портрет  своей  покойной  жены,
матери Андрея.
     -- Бабка!?!  --  вскричал  Антон.  --  Арсений,  неужели  это  была моя
бабушка?
     -- Sure, -- смущенно сказал дед почему-то по-английски.
II. Программа "Время"
     Татьяна Лунина вернулась  из  Крыма  в  Москву  утром,  а  вечером  уже
появилась  на  "голубых  экранах". Помимо своей основной тренерской работы в
юниорской сборной  по  легкой  атлетике,  она  была  еще  и  одним  из  семи
спортивных  комментаторов  программы "Время", то есть она, Татьяна сия, была
личностью  весьма  популярной.  Непревзойденная  в  прошлом  барьеристка  --
восемьдесят  метров  сумасшедших  взмахов чудеснейших и вечно загорелых ног,
полет рыжей шевелюры и финишный порыв грудью к  заветной  ленточке,  --  она
унесла  из  спорта  и  рекорд,  и  чемпионское  звание,  и  если звание, что
естественно, на следующий год отошло к другой девчонке, то  рекорд  держался
чуть ли не десять лет, только в прошлом году был побит.
     Она  вернулась  в Москву взбаламученная неожиданным свиданием с Андреем
(ведь решено было еще год назад больше не встречаться,  и  вот  все  снова),
весь  полет  думала  о  нем,  даже  иногда вздрагивала, когда думала о нем с
закрытыми глазами, а глаза и открывать-то не хотелось, она просто  обо  всем
на свете позабыла, кроме Андрея, и уж прежде всего позабыла о своем законном
"супруге", "супружнике" или, как она его попросту называла. -- "СУП". Однако
он-то  о  ней,  как обычно, не забыл, и первое, что она выделила из толпы за
таможенным барьером,  была  статная  фигура  "супруга"-десятиборца.  Приехал
встречать на своей "Волге", со всем своим набором московского шика: замшевым
пиджаком,   часами   "сейко",  сигаретами  "винстон",  зажигалкой  "ронсон",
портфелем "дипломат"  и  маленькой  сумочкой  на  запястье,  так  называемой
"педерасткой".  Чемоданчиком  своим,  поглядыванием  на  "сейку",  чирканьем
"ронсоном", а также  озабоченным  туповато-быковатым  взглядом  муж  как  бы
показывал  всем окружающим, возможным знакомым, а может быть, и самому себе,
что он здесь чуть ли не случайно, просто, дескать, выдался часок  свободного
времени,  вот  и  решил катануть в Шереметьево встретить "супружницу". Тане,
однако, достаточно было одного взгляда, чтобы понять,  как  он  ее  ждет,  с
каким  подсасыванием  внизу живота, как всегда, предвкушает. Достаточно было
одного взгляда, чтобы вспомнить о пятнадцатилетних  "отношениях",  обо  всем
этом:   медленное,  размеренное  раздевание,  притрагивание  к  соскам  и  к
косточкам  на  бедрах,  нарастающий  с  каждой  минутой  зажим,  дрожь   его
сокрушительной похоти и свою собственную мерзейшую сладость. Пятнадцать лет,
день за днем, и больше ему ничего не надо.
     -- Вот  такие  дела, Танька, вот такие, Татьяна, дела, -- говорил он по
дороге из аэропорта, вроде бы рассказывая  о  чем-то,  что  произошло  в  ее
отсутствие, сбиваясь, повторяя, чепуху какую-то нес, весь сосредоточенный на
предвкушении.
     В  Москве,  конечно,  шел дождь. Солнце, ставшее здесь в последние годы
редким явлением природы,  бледным  пятачком  висело  в  мутной  баланде  над
черными  тучами,  наваливавшимися  на  башни жилквартала, на огромные буквы,
шагающие с крыши на крышу: "Партия -- ум, честь и  совесть  нашей  эпохи!  "
Тане  хотелось  отвернуться от всего этого сразу -- столь быстрые перемены в
жизни, столь нелепые скачки! -- но она не смогла отвернуться и  смотрела  на
тучи, на грязь, летящую из-под колес грузовиков, на бледный пятак и огненные
буквы, на быковатый наклон головы смущенного своим бесконечным предвкушением
супруга  и  с  тоской  думала  о том, как быстро оседает поднятая Лучниковым
сердечная смута, как улетает в прошлое, то есть в тартарары, вечный карнавал
Крыма, как начинает  уже  и  в  ней  самой  пошевеливаться  пятнадцатилетнее
привычное "предвкушение".
     Он  хотел было начать свое дело чуть ли не в лифте, потом на площадке и
в дверях и, конечно, дальше прихожей он бы ее не  пропустил,  но  вдруг  она
вспомнила  Лучникова,  сидящего  напротив нес в постели, освещенного луной и
протягивающего к ней  руку,  вспомнила  и  окаменела,  зажалась,  дернулась,
рванулась  к  дверям.  Вот идиотка, забыла, вот ужас, забыла сдать, нет-нет,
придется подождать, милейший супруг, да нет же, мне нужно бежать,  я  забыла
сдать,  да  подожди  же  в  самом  деле, пусти же в самом деле, ну как ты не
понимаешь, забыла сдать ВАЛЮТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ! Какая хитрость,  какой  инстинкт
-- в  позорнейшей возне, в диком супружеском зажиме сообразила все-таки, чем
его можно пронять,  только  лини,  этим,  каким-нибудь  священным  понятием:
валютные  документы. Он тут же ее отпустил. Татьяна выскочила, помчалась, не
дав ему опомниться, скакнула и лифт, ухнула  вниз,  вырвалась  из  подъезда,
перебежали  улицу и, уже плюхаясь в такси, заметила им балконе полную немого
отчаяния фигуру супруги, статуя Титана с острова Пасхи.
     В Комитете ей сегодня совершенно нечего было делить, но она  ходили  но
коридорам  очень  деловито, даже торопливо, как и полагалось тут ходить. Все
на  нее  глазели:  среди  рутинного  служилого  люда,   свыкшегося   уже   с
застоявщейся  погодой, она, загорелая и синеглазая, в белых брюках и в белой
же рубашке из плотного полотна -- костюм, который ей вчера  купил  Андрей  и
самом  стильном  магазине  Феодосии,  -- они выглядела существом иного мира,
что, впрочем. частично так и было: ведь вчера еще вечером неслась в "питере"
под сверкающими небесами, вчера еще  ночью  и  "Хилтоне"  мучил  ее  любимый
мужик, вчера еще ужинали но французском ресторане на набережной, смотрели на
круизные  суда  и  яхты со всех концов мира, а над ними каждые четверть часа
пролетали и темном небе "боинги" на Сингапур, Сидней, Дели... и обратно.
     Вот так дохожусь я тут в Комитете проклятом до беды,  подумала  она,  и
действительно доходилась. Из первого отдела вышла близкая подруга секретарша
Веруля с круглыми глазами.
     --- Татьяна, "телега" на тебя, ну поздравляю, такую раньше и не читала.
     -- Да когда же успели?
     ---- Успели...
     -- А кто?
     -- Не догадываешься?
     Она  догадывалась,  да  впрочем,  это  и  не  имело значения, кто автор
"телеги". Она и не сомневалась ни на минуту, что после встречи с  Лучниковым
явится  ни свет "телега". Поразила ее лишь оперативность -- сразу, значит, с
самолета стукач помчался в первый отдел.
     -- Ой, мамочка, там написано, деточка-лапочка,  будто  ты  две  ночи  с
белогвардейцем в отеле жила. Врут, конечно?
     Они  устроились  в  закутке,  за  машбюро, куда никто не заходил, и там
курили  припеченные   Татьяной   сигареты   "Саратога".   Веруля,   запойная
курильщица, готова были за одну такую сигарету продать любую государственную
тайну.
     -- Не  врут?  Ну,  поздравляю,  Танька. Да я не за две, а за одну такую
ночь, за полночи, за четвертиночку всю эту шарашку со всеми стукачами на фиг
бы послала.
     "Дела, -- подумали Татьяна Лунина, так и подумала в манере своего мужа,
-- ну и дела". Кик ни странно, атмосфера Комитета со снующими  по  коридорам
бывшими  чемпионами  успокаивала  и  бодрила.  Все  эти  деятели спортивного
ведомства сами были либо героями киких-либо "телег",  либо  сочинителями,  а
часто  и  тем  и  другим  одновременно.  То  и  дело  кто-нибудь  становился
"невыездным" на год -- на два -- на три, но сели за это время не  опускался,
не  спивался,  не  "выпадал  в  осадок",  в  конце концов его снова начинали
посылать сначала в соц-, а потом и в капстраны. Так что  иначе,  как  словом
"дела", об атом и не подумаешь, да и думать не стоит. Мысль об Андрее в этот
момент  Татьяну  не  посетила. Они подарила Веруле всю парфюмерию, которая у
нее оказалась в сумке, и рассказала о белом костюме, который вроде вот и  не
глядится  здесь,  в Москве, а между тем куплен в феодосийском "Мюр-Мерилизе"
за 600 тичей, и там-то он глядится, любой западный человек с первого взгляда
понимает, где такая штука  куплена.  Тут  до  нее  в  закуток  стало  иногда
долетать  ее  собственное  имя.  "Лунину  не видели? " "Говорят, Таня Лунина
здесь", "Сергей Палыч спрашивал -- не здесь ли товарищ Лунина? " Она поняла,
что нужно побыстрее смыться.
     -- Какая странная жизнь, -- вздохнула прыщеватая лупоглазенькая Веруля,
-- Ведь здесь за такой костюм и двадцатника не дадут, а  джинсовка  идет  за
двести. Сколько стоит, Танька, в Крыму джинсовый сарафан с кофточкой?
     -- Тридцать  пять  тичей, -- с полной осведомленностью сказала Татьяна.
-- А на "сейле" можно и за двадцать.
     -- Ах, как странно, как странно... -- прошептала Веруля. Тут прошел  по
близкому  коридору какой-то массовый топот, голоса, стук дверей, и сразу все
затихло: началось собрание. Татьяна тогда быстро расцеловала  погруженную  в
размышления  Верулю,  выскочила  в  коридор,  прошлепала  вниз  по лестнице,
распахнула двери в переулок и увидела напротив зеленую "Волгу"  и  за  рулем
истомившегося  ожиданием  супруга.  "Ну,  ничего  не поделаешь", -- подумала
тогда она и направилась к машине. Наличие "телеги" и секретном отделе как бы
приблизило к ней мужа и в предстоящем совокуплении уже не виделось ей ничего
противоестественного.
     И все-таки опять сорвались у "супруга" сокровенные планы. Какие-то злые
силы держали его сегодня за конец на вечном  взводе.  Эдакие  сверхнагрузки,
перегрузки  не  всякий  и  выдержит без соответствующей подготовки. Едва они
подъехали к своему кооперативу на бетонных лапах -- "чертог любви", так  его
застенчиво  называл в тайниках души бывший десятиборец, -- как тут же у него
сердце екнуло: у подъезда стоял  "рафик"  с  надписью  "телевидение",  а  на
крыльце  валандались  фрайера из программы "Время" -- явно по Танькину душу.
Оказалось, некому сегодня показаться на экране: из  всех  спорткомментаторов
одна  Лунина  в  городе.  А  если бы самолет опоздал, тогда как бы обошлось?
Тогда как-нибудь обошлись бы, а  вот  сейчас  никак  не  обойдемся.  Логика,
ничего не скажешь. Что же это за жизнь такая пошла, законный супруг законной
супруге  целый  день  не  может  вправить.  Какой-то скос в жизни, не полный
порядок.
     Даже Татьяна немного разозлилась, и, разозливщись, тут же  поняла,  что
это  уже  московская  злость  и  что  она  уже окончательно вернулась в свой
настоящий мир, а Андрей Лучников снова-- в который уже раз - уплыл  в  иные,
не  вполне  реальные  пространства,  куда вслед за ним уплыли и Коктебель, и
Феодосия, и весь Крым, и весь Западный мир.
     Тем не менее она появилась в этот вечер  на  экранах  на  обычном  фоне
Лужников  какая-то  невероятная  и даже идеологически не вполне выдержанная.
Она читала дурацкие спортивные новости, а миллионам мужиков по  всей  стране
качалось,  что  она  вещает  откровения  Эроса. Супруг ее имел ее на ковре у
телевизора. Он так все-таки умело сконцентрировался, что теперь  доводил  ее
до  изнеможения. Он был влюблен и каждую ее жилочку и весьма изощрен в своем
желании до каждой жилочки добраться. Надо сказать,  что  он  никогда  ее  не
ревновал: хочешь романтики, ешь на здоровье, трахаешься на стороне, ну и это
не беда, лишь бы мне тоже обламывалось.


III. Жуемотина
     Виталий  Гангут ранее, еще год назад, находя в себе какие-либо малейшие
признаки старения, очень  расстраивался,  а  теперь  вот  как-то  пообвыкся:
признаки,  дескать,  как  признаки  --  ну, волосок седой полез, ну, хруст в
суставах, ну, что-то там иногда с мочевым пузырем случается, против биологии
не очень-то возразишь. Призванная на помощь верная  спутница  жизни,  ирония
весьма  выручала.  Как же иначе прикажете встречать все эти дела, как же тут
обойдешься без иронии? Веселое тело кружилось и пело, хорошее  тело  чего-то
хотело,  теперь  постарело  чудесное  тело и скоро уж тело отправят на мыло.
Так, кокетничая с собой, совсем еще не старый, со  средней  позиции,  Гангут
встречал признаки старения.
     И вдруг обнаружился новый, обескураживающий. Вдруг Гангут открыл в себе
новую  тягу.  Карты  на  стол,  джентльмены,  он  обнаружил,  что теперь его
постоянно тянет вернуться домой до 9-ти часов  вечера.  Вернуться  до  9-ти,
заварить  чаю  и  включить  программу  "Время" -- вот она, старость, вот он,
близкий распад души.
     Я, брошенный всеми в этой затхлой квартире, слегка зибрюшенный и совсем
заброшенный господин Гангут наедине  с  телевизором,  наедине  с  чудовищным
аппаратом  товарища  Ланина.  "Вахта  ударного  года".  Сводка  идиотической
цифири.  Четыре  миллиона  зерновых  --  это  много  или  мало?   Всесоюзная
читательская  конференция.  Все  аплодируют.  Мрачные  уравновешенные  лица.
Вручение ордена Волгоградской области. Старики в орденах.  Внесение  знамен.
Бульдозеры.  Опять "Вахта ударного года". Ширится борьба за права человека в
странах  капитала.  Порабощенная  волосатая   молодежь   избивает   полицию.
Израильская  военщина  издевается  над арабской деревенщиной. Снова - к нам!
Мирно играют арфистки, экая благодать, стабильность,  ордена,  мирные  дети,
тюльпаны...  экая  жуемотина... Гангут по старой диссидентской привычке вяло
иронизировал, но на самом-то деле  размагничивался  в  пропагандном  трансе,
размягчался,  как  будто  ему почесывали темя, и сам, конечно, сознавал, что
размагничивается, но отдавался, распадался, ибо  день  за  днем  все  больше
жаждал  этих  ежевечерних  размягчений.  Прокатившись по кризисным перекатам
западной  действительности,  поскользив  по  мягкой   благодати   советского
искусства, программа "Время" приближалась к самому гангутовскому любимому, к
спортивным  событиям. Где-то он вычитал, что современный телезритель, хотя и
следит за спортивными  событиями,  размягчившись  в  кресле,  тем  не  менее
все-таки  является как бы их участником, и в организме его без всяких усилий
в эти моменты происходят спортивные оздоровляющие изменения. Вздор, конечно,
но приятный вздор. "О спортивных событиях расскажет ниш комментатор... "  Их
было семь или восемь, и Гангут относился к ним чуть ли не как к своей семье,
нечто вроде "родственничков" из романа Брэдбери. Для каждого комментатора он
придумал  прозвище  и  не  без  удовольствия  пытался  угадать,  кто сегодня
появится  на  экране:  "Педант"   или   "Комсомолочка",   "Дворяночка"   или
"Агит-Слон",  "Засоня",  "Лягушка",  "Синенький"...  Оказалось,  сегодня  на
экране редкая  гостья  --  "Сексапилочка"  Татьяна  Лунина.  Вот  именно  ее
появление  и тряхнуло Гангута, именно Лунина с ее поблескивающими глазами на
загорелом лице, в ее сногсшибательной по скромности и шику белой куртке  как
бы  сказала  в  тот вечер Гангуту прямо в лицо: ты. Виталька, расползающийся
мешок дерьма, выключайся и катись на свалочку, спекся.
     Они когда-то были знакомы. Когда-то  даже  что-то  наклевывалось  между
ними.  Когда-то  пружинистыми  шагами  входил  на корт... Там Таня подрезала
подачи. Когда-то  показывал  в  Доме  кино  отбитый  в  мучительных  боях  с
бюрократией  фильм... Там в первом ряду сидела Татьяна. Когда-то заваливался
в  веселую  компанию  или  в  ресторан,  задавал  шороху...  Там  иной   раз
встречалась  Лунина.  Они  обменивались  случайными  взглядами,  иной  раз и
пустяковыми репликами, но каждый такой взгляд и  реплика  как  бы  говорили:
"Да-да,  у  нас с вами может получиться, да-да, и почему же нет, конечно, не
сейчас, не подходящий момент, но почему бы не  завтра,  не  послезавтра,  не
через   год...   "   Потом   однажды   на   подпольной   выставке,   вернее,
подкрышно-чердачной выставке художника-авангардиста  он  встретил  Лунину  с
Лучниковым, заморским своим другом, крымским богачом, каждый приезд которого
в  Москву  поднимал  самумы  на  чердаках и в подвалах: он привозил джазовые
пластинки, альбомы, журналы, джинсы и обувь для наших нищих ребят, устраивал
пьянки, колесил по Москве, таща за собой, вечный шлейф девок,  собутыльников
и  стукачей,  потом  улетал  по  какому-нибудь  умопомрачительному маршруту,
скажем, в Буэнос-Айрес, и вдруг возвращался из  какого-нибудь  обыкновенного
Стокгольма,  но для москвича ведь и Стокгольм и Буэнос-Айрес в принципе одно
и то же, одна мечта.  Тогда  на  том  чердачном  балу  не  нужно  было  быть
психологом,  чтобы  с  первого  взгляда  на Андрея и Татьяну понять-- роман,
романище, электрическое напряжение, оба под высоковольтным током счастья.  А
у Гангута как раз по приказу Комитета смыли фильм, на который потрачено было
два года: как раз вызывали его на промывку мозгов и Союз, как раз не пустили
на  фестиваль в Канн, зарезали очередной сценарий, и жена его тогдашняя Дина
устроила безобразную сцену из-за  денег,  которые  якобы  пропиваются  в  то
время,  как  семья  якобы  голодает,  шумела  из-за  частых  отлучек,  т. е.
"откровенного борделя под видом творческих восторгов". Словом,  неподходящий
был  момент  у  Гангута  для  созерцания  чужого  счастья.  Вместе с другими
горемыками он предпочел насосаться гадкого вина,  изрыгать  антисоветчину  и
валяться по углам.
     Впрочем,  чудное  было время. Хоть и душили нас эти падлы, а время было
чудесное. Где теперь это время? Где теперь тот авангардист?  Где  две  трети
тогдашних  гостей?  Все  отвалили  за  бугор.  Израиль,  Париж,  Нью-Йорк...
Телефонная книжка -- почти ненужный хлам. "Ленинград, я еще не хочу умирать,
у меня телефонов твоих номера... ", а в Питере звонить уже почти некому. Как
они проходят, эти проклятые,  так  называемые  годы,  какие  гнусные  мелкие
изменения  накапливаются  в  жизни  в отсутствии крупных изменений. Кошмарен
счет лет. Ужасно присутствие смерти. Дик и бессмертный быт.
     Виталий Гангут рывком выскочил из продавленного  кресла  и  вперился  в
цветное  изображение  Татьяны  Луниной.  У  нее  такой вид, какой был тогда.
Неужели наши девки еще могут быть  такими?  Неужели  мы  еще  живы?  Неужели
Остров Крым еще плавает в Черном море?
     "Сборная  юниоров  на соревнованиях в Крыму победила местных атлетов по
всем видам программы. Особенного успеха добились... "
     Что она говорит? Почему я не  женился  на  ней?  Она  не  дала  бы  мне
опуститься, так постареть, так гнусно заколачивать деньгу на "Научпопе". Она
ведь  не  Динка,  не Катька, не прочие мои идиотки, она -- вот она... Где же
Андрюшка? Сколько лет мы не виделись с этим рыжим?  В  прошлом  году  или  в
позапрошлом  мы  ехали вместе с юга на моей развалюхе и ругались всю дорогу.
Как безумные, мы только о политике тогда и бубнили: о диссидентах, о КГБ,  о
герантократии, о Чехословакии, о западных леваках, о национальной психологии
русских,  о  вонючем  мессианстве,  об  идиотской его теории Общей Судьбы...
Именно тогда Лучников сказал Гангуту, что он, его друзья и  газета  "Курьер"
борются  за  воссоединение  Крыма  с  Россией, а тот взорвался и обозвал его
мазохистом, идиотом, самоубийцей, вырожденцем с расщепленной  психологией  и
"рехом жоржовым".
     -- Вы,  сволочи  буржуазные,  с  жиру беситесь, невропаты проклятые, вы
хотите опозорить наше поколение, убить до срока нашу  надежду,  как  и  ваши
отцы, золотопогонная падаль, прожрали в кабаках всю Россию и сбежали! -- так
орал  Гангут,  по