ую паузу.
     Марлен Михайлович знал, что из всех слетевших и вполне как бы небрежных
реплик для "Видного лица" самой важной  была  "поворот  на  сто  восемьдесят
градусов".
     Лучниковская  проблема  невероятно  тяготила  Кузенкова.  Во всех своих
устных докладах и записках он представлял Андрея как сложную  противоречивую
личность, которой еще не открылась окончательная мудрость Учения, но которая
является  искренним  и  самоотверженным  другом Советского Союза и страстным
сторонником объединения Крыма с Россией, то есть "почти своим".
     Как "почти свой" (да еще такой важный  "почти  свой")  Лучников  и  был
принят  в  святая святых, в дружеском Эрмитаже сухого пара. То, что вроде не
оценил доверия, еще  можно  было  как-то  объяснить  особенностями  западной
психологии, дворянского воспитания. Но последующие вольты? Его исчезновение?
Бегство  в  глубь  России?  Мальчишеская  игра в "казаки-разбойники" с нашей
серьезнейшей организацией? Все его приключения на периферийных просторах? И,
наконец, немыслимое, до сих пор непонятное, чудовищное  --  исчезновение  из
страны,  какое-то  фантастическое  проникновение  через  границу (где? каким
образом? ) и появление в Крыму. Впрочем, даже и вольты эти можно было бы еще
как-то объяснить кое-кому в руководстве, не всем, конечно, но  некоторым  --
неизжитое  мальчишество,  авантюризм,  следы того же порочного воспитания...
Но... Но главное заключалось в том, что после возвращения Лучникова  в  Крым
"Курьер"  резко  переменил  направление.  Из отчетливо просоветской, то есть
прогрессивной, газеты он обернулся настоящим органом диссидентщины. Одна  за
другой  появились  совсем  ненужные,  чрезвычайно  односторонние информации,
заметки, комментарии, и, самое  главное,  все  написано  с  подковырками,  в
ироническом,   а   то   и   просто  в  издевательском  тоне.  И  наконец  --
"Ничтожество"! Это уж действительно слишком.  Только  лишь  чуждый  человек,
именно  последыш  белогвардейщины или внутренний нравственный ублюдок, может
так подло обратиться  с  нашей  историей,  с  человеком,  имя  которого  для
поколений  советских  людей  означает  победу, порядок, власть, пусть даже и
насилие, но величественное, пусть даже мрак, но  грандиозный.  Низведение  к
ничтожеству  деятелей  нашей  истории  (да  и  нынешнее  руководство тоже не
поднято) -- это вражеский, элитарный, классово и национально  чуждый  выпад.
Что же случилось с Лучниковым, естественно, удивляются товарищи. Цэрэушники,
что ли, перекупили? Похерил он свою Идею Общей Судьбы?
     Марлен  Михайлович  спокойно взял в руки увесистый "Курьер" (откровенно
говоря, обожал  он  этот  печатный  орган,  души  в  нем  не  чаял),  быстро
прошелестел  страницами  и  сразу  за огромным, во всю полосу, объявлением о
предстоящем "Антика-ралли" нашел статью "Ничтожество".
     -- Я бы вам, братцы, хотел  прочесть  последний  абзац.  Вот,  обратите
внимание: "Сможет ли новая большая и сильная группа людей не раствориться...
"  Ну,  дальше  эта  неумная  метафора... "Но стать ферментом новых... мм...
ммм... процессов? "
     -- Ну так что? -- спросил Фатьян Иванович.  --  Дальше-то  на  боженьку
выходит! Не зря крестик носит. Религиозник.
     -- Подожди,  Фатьян  Иванович,  -- отмахнулся от него Марлен Михайлович
(от Фатьяна Ивановича можно было  отмахнуться).  --  В  этой  фразе  большой
смысл, братцы.
     Он как-то всегда был несколько стеснен в банном обращении к компании --
официальное  "товарищи"  тут  явно  не годилось, а "ребята" сказать (или еще
лучше "робяты") как-то язык не поворачивался. Поэтому  вот  и  появилось  на
выручку   спасительное   "братцы",   хотя   и   оно  звучало  как-то  слегка
неестественно и в компании не приживалось.
     -- Из этой фразы, братцы, я делаю совершенно  определенный  вывод,  что
Лучников  ни  на йоту не изменил свою позицию, а, напротив, готовится ко все
более и более решительным действиям в рамках формируемого  им  и  всей  этой
могущественной группой "одноклассников" Союза Общей Судьбы.
     Вновь  возникло  скованное  молчание:  во-первых, видимо, далеко не все
вникли в смысл сказанного, во-вторых, "Видное лицо"  -  то  до  сих  пор  не
высказалось.
     -- Какого  фера?  --  развело тут руками "Видное лицо". (Красивое слово
явно было произнесено для  того,  чтобы  снять  напряжение,  напомнить  всем
банникам,  что  они  в бане, что не на пленуме, не на совещании. ) --
Одного я, робяты, не возьму в толк: на что  этот  долбаный  Лучников  сам-то
рассчитывает  в  этой своей Общей Судьбе? На что он рассчитывает, -- щелчком
отодвигается копия "Курьера", -- с такими-то взглядами?
     Цель была достигнута -- все разулыбались. Какого, в самом  деле,  фера?
Долбаный  дворянчик  --  обнаглел в дупель. Святыни наши марает-- Революцию,
Сталина... Да он в Венгрии был, ребята, в наших воинов из-под бочек стрелял.
На какого фера он рассчитывает в советском Крыму?
     -- В том-то и дело, братцы, что он ни на что не рассчитывает, -- сказал
Марлен Михайлович. -- Перевернутая внеклассовая психология. Иногда встаешь в
тупик, исторический идеализм, гребена плать.
     Ах, как не к месту и как  неправильно  была  употреблена  тут  Марленом
Михайловичем  красивая  экспрессия, этот сгусток народной энергии. Еще и еще
раз Марлен Михайлович показал, что  он  не  совсем  свой,  что  он  какой-то
странно не свой в баньке.
     -- Позволь тебя спросить, Марлен Михайлович, -- вдруг взял его за плечо
Олег Степанов и яростно заглянул в глаза.
     Кузенков  знал, что имеет уже право этот новичок и на "ты", и на плечо,
и даже на такое вот заглядывание в глаза. За истекшие недели  Олег  Степанов
стал директором идеологического института и членом бюро горкома.
     -- Позволь  тебя  спросить,  --  повторил  Олег  Степанов.  -- "Новая и
сильная группа людей" -- это, стало быть, население Крыма, влившееся в СССР?
     -- Да, вы поняли правильно. -- Марлен  Михайлович  превозмочь  себя  не
смог и руку степановскую движением плеча от себя удалил, хотя и понимал, что
вот  это-то  как раз и неверно, и бестактно, и даже вредно, и "Видному лицу"
такое высокомерие к новому любимчику вряд ли понравится.
     -- Значит, пятимиллионная пятая колонна  диссидентщины?  --  От  жгучих
степановских  глаз  уже  не  отмахнешься.  -- Хочет изнутри нас взорвать ваш
Лучников, как когда-то Тито хотел в Кремль въехать со своими гайдуками?
     -- Не нужно переворачивать сложнейшую проблему  с  ног  на  голову,  --
поморщился Кузенков. -- Вы же неглупый человек, Степанов...
     -- Это  вас  ваша  мама,  Анна Марковна, научила так вилять? -- любезно
улыбаясь, спросил Степанов.
     Вот оно. Неожиданно и  хлестко  под  солнечное  сплетение.  Они  всегда
все  обо  мне  знали. Всегда и все. И про бедную мою мамочку, которая
лишний раз боится позвонить из Свердловска, как бы не засекли ее еле слышный
акцент, и про всех родственников  с  той  стороны.  Ну  что  ж,  надо
принимать бой с открытым забралом.
     -- Моя  мать,  --  сказал  он, вставая и сбрасывая пушистое покрывало в
кресло, то есть весь обнажаясь и слегка наклоняясь в сторону  Степанова.  --
Моя мать Анна Макаровна Сыскина...
     -- Сискинд.  -- Степанов хихикнул, хотя и видно было, что струхнул, что
дьявольски боится пощечины, потому что не ответит  на  нее,  не  знает,  как
ведут  себя  здесь в этих случаях. -- Анна Марковна Сискинд... ну что же вы,
Марлен Мих...
     -- Так вот, моя мать научила меня не вилять, а давать отпор зарвавшимся
нахалам, даже и одержимым идеями "черной сотни"...
     Бесстрашная рука была занесена, а постыдно дрогнувшая  щека  прикрылась
локтем,  то  есть  пощечина  фактически  состоялась,  хотя,  к счастью, и не
совсем, ибо тут как раз и подоспел ленивый басок "Видного лица".
     -- Да пошли бы вы на фер, робяты,  --  пробасило  оно.  --  Взяли  моду
газетенки  белогвардейские  в бане читать... Да газетенками этими мозги себе
гребать. Не дело, Олеша, не  дело...  --  Мягкий,  ласковый  упрек  в  адрес
Степанова,  как  будто бы это он принес "белогвардейскую" газету, а вовсе не
Кузенков по просьбе самого же "Видного лица". --  Да  и  ты,  Марлуша...  --
Ласка  в  голосе  вроде  бы  слегка поубавилась, но оставалась еще, конечно,
оставалась.  --  Ты  бы  лучше  следующий  раз  "Ходока"  нам  сюда  принес,
посмотрели бы на бабешек, сравнили бы с нашими.
     "Ходоком"  назывался  русский  вариант  "Плейбоя", который издавался на
Острове  знаменитым  Хью  Хефнером  не  без  участия   "Компании   Курьера",
разумеется,  собственно  говоря,  именно  Лучников  и  вывез  из  очередного
московского путешествия словечко "ходок" как аналог "плейбоя". В свое  время
Марлен  Михайлович,  куратор Острова, имевший, стало быть, в сейфах у себя и
это издание,  притащил  "Ходока"  в  финскую  баню  и  вызвал  дивный  взрыв
живительной  жеребятины.  Эх, журнальчик, вот журнальчик! Кабы можно было бы
такое для внутреннего пользования, не для  масс,  конечно,  народ  отвлекать
нельзя, но руководству такое вполне полезно.
     Все  тут  расхохотались,  очень  довольные.  Конфликт  был  сглажен, но
все-таки состоялся, и это было очень важно --  состоявшийся,  но  сглаженный
конфликт давал бездну возможностей для размышлений и предположений.
     Тут  вдруг  "Видное  лицо" совершенно замкнулось, ушло в себя, встало и
направилось к выходу,  заканчивая  таким  образом  сегодняшнее  заседание  и
оставляя всех в недоумении.
     Тема  "Ходока"  была  смята,  смех  умолк,  и все стали разъезжаться по
домам, находясь в основательной недопаренности.
Х. Земляки
     Однажды утром в пентхаузе "Курьера" зазвонил телефон, и Таня,  кажется,
впервые за все время, сняла трубку. Обычно в отсутствие Андрея она выключала
всю   систему  связи  с  внешним  миром,  чем  несколько  раздражала  своего
возлюбленного: невозможно узнать, видите ли, как она там getting аlоng (5*).
     В это вот утро как раз  забыла  выключить  систему,  как  раз  и  сняла
трубочку машинально, словно в Москве, и как раз на сногсшибательный звоночек
и нарвалась.
     -- Татьяна  Никитична? -- проговорил пугающе знакомый мужской голос. --
Привет, привет!
     -- Господин Востоков, что  ли?  --  буркнула  чрезвычайно  недружелюбно
Таня.
     -- Ого,  вы  уже  и  с  Востоковым познакомились? Поздравляю, -- сказал
голос. -- Дельный работник.
     -- Кто звонит? -- спросила грубо Таня, хотя уже поняла, кто звонит.
     -- Да это Сергей звонит,  Танюша,  --  чрезвычайно  дружески  заговорил
полковник Сергеев, который, как ни странно, так точно и именовался -- Сергей
Сергеев. -- Совсем ты пропала, лапуля.
     -- Без лапуль, -- прорычала Таня.
     -- Ох, что с тобой делать, -- хохотнул Сергеев. -- Такой же -- ежик.
     -- Без ежиков, -- рявкнула Таня.
     -- Ну,  ладно,  ладно, я ведь просто так звоню, просто узнать, как твое
"ничего"? Я недавно, между прочим, в  Цахкадзоре  повстречал  Глеба.  Ну,  я
скажу, он дает! Стабильно толкает за "очко".
     -- За какое еще "очко"? -- вырвалось у Тани.
     -- Ну, за 21. А ты-то как живешь? Весело?
     -- Я, кажется, не обязалась вам давать отчетов о личной жизни.
     -- Б-р-р,  --  произнес Сергеев. -- Мороз от вашего тона пробирает. Как
будто не в Крым звонишь, а на Шпицберген.
     -- А вы что же, из Москвы, что ли, звоните? -- От этого предположения у
Тани настроение слегка повысилось.
     -- Из  нее,  из  белокаменной,  --  почему-то  вздохнул   Сергеев.   --
Автоматика,  Танюша. Дорогое удовольствие, однако, на что только не пойдешь,
чтобы напомнить о себе хорошему человеку.
     -- Вас забудешь, -- сказала Таня.
     -- Ну вот и прекрасно, спасибо, что помнишь. -- Сергеев говорил, словно
увещевал, капризного ребенка. -- Закругляюсь. Глебу привет передать?
     -- Передайте, -- неожиданно для себя скромно и мило попросила Таня.
     Отбой. В первую минуту она, как ни  странно,  только  о  Супе  своем  и
думала.  Одно  только  упоминание о нем вызвало сладостный спазм, охвативший
чресла и волной прошедший по спине вверх.  Взяла  сигарету  и  села  посреди
опостылевшего стеклянного вигвама.
     Востоков  знает  Сергеева и уважительно о нем отзывается. Сергеев знает
Востокова и тоже хорошего о нем мнения. Однако Сергеев  запросто  говорит  о
Востокове  по  телефону  из  Москвы, а ведь он не может не думать, что ОСВАГ
прослушивает лучниковские телефоны. Говоря так, он прямо "засвечивает" Таню,
не оставляет ни малейшего сомнения у осваговцев в  том,  кто  держит  ее  на
крючке.  Значит...  впрочем,  какие тут могут быть "значит"... может быть...
вот это лучше... может быть, это вовсе и не Сергеев звонил, а осваговцы  его
так  ловко  имитировали?  Или американцы? Или, может быть, Сергеев не
боится  Востокова?  Может  быть,  он  говорит  открыто,   потому   что   вся
лучниковская  информация  попадает  в Востокову, к своему человеку? А
может  быть,  Сергееву  для  чего-то  нужно  выдать  ее   противоборствующей
разведке?  А  может  быть...  Впрочем,  все  эти  варианты не рассчитаешь, и
стараться не надо. Нужно сегодня же  вечером  все  рассказать  Андрею.  Ведь
поймет  же  он,  что она только ради него и "продалась дьяволу", только ради
любимого человека и согласилась на эту дурацкую и опасную игру, только чтобы
быть с ним рядом, чтобы разделить с ним опасность, чтобы отвести от него. Да
почему же до сих  пор  ничего  ему  не  рассказала?  Почему  с  каждым  днем
откровенность  эта кажется ей все больше -- немыслимой. Тогда ей думалось --
ничего, будет легче, все сразу выложу ему -- и тяжесть рухнет. Неужели он не
поймет, что это была лишь хитрость  с  ее  стороны,  просто  финт?  Не  было
никакого  второго  смысла  в  этом  движении, никакого, ни малейшего; как ни
копай себя, ничего другого не сыщешь.
     Однако почему он сам меня ни о чем не спрашивает?  Она  испытала  вдруг
острую  и  как  бы  желанную  неприязнь  к Лучникову. Никогда ни о чем ее не
спрашивал, думала она вдруг эту новую для себя мысль  со  смесью  жалости  к
себе  и  злости  к  нему. Никогда не спрашивал о ее прошлом, о ее родителях,
например, о ее спорте, о детях, даже о Саше, который вполне может  быть  его
собственным  сыном.  Трахает ее только да отшучивается, ни одного серьезного
слова, и так -- всегда, он -- никогда... Употребляя в уме  эти
окончательные  слова,  Таня  понимала,  что  если говорить о прошлом, то они
несправедливы -- он спрашивал ее раньше о разном, это  сейчас  он  ее
ни о чем не спрашивает.
     Вообще, как он себя ведет, этот самоуверенный "хозяин жизни", и все его
друзья?  Как  они  просто  и  легко  все эти делишки свои делают, все делают
такое, от чего у нормальных людей голова бы закружилась? Супермены и главный
среди них супер -- Андрей. Этот вообще чувствует себя непогрешимым,  никогда
ни  в  чем  не  сомневается,  вроде  не  боится ничего, вроде и не думает ни
минуты, что вокруг него плетут сети все эти так называемые разведки, что они
слушают, быть может, каждое его слово и фотографируют,  быть  может,  каждое
движение,  что  они  и любимую, может быть, к нему в постель подложили, что,
может быть, даже вон тот вертолетик голубой,  сливающийся  с  небом,  каждый
день  таскающий  мимо  башни  "Курьера"  рекламу  какого-то  дурацкого  мыла
"Алфузов --  а11  fusion",  фотографирует  какой-нибудь  дикой  оптикой  все
предметы  в  вигваме,  все эти дурацкие бумажки на "деске", то есть на столе
письменном, даже, может быть,  и  резинку,  которую  он  сегодня  утром  так
небрежно отбросил после употребления на кафель возле ванны, а ванна-то висит
над  головами;  во  всей  этой  "хавире"  ни  одной  стенки, только какие-то
сдвигающиеся и раздвигающиеся экраны, во  всех  этих  кнопках  сам  черт  не
разберется,  придет  же фантазия поселиться в таком чудище, лишь бы поразить
мир злодейством, ну и типы, ну и показушники!
     Так, дав полную волю своему  накопившемуся  раздражению  и  испытав  от
этого  даже некоторое удовлетворение, Таня докурила сигарету, показала кукиш
невинному мыльному вертолетику и отправилась за покупками.
     Вот эти дела в Симфи доставляли ей до сих пор еще острое удовольствие и
на время примиряли с жизнью. Сверхъизобилие гастрономических аркад  "Елисеев
-- Фошон";   легчайшее   умиротворяющее   движение  с  милейшим  проволочным
картингом мимо стен, уставленных ярчайшими упаковками всевозможнейших  яств,
начиная  от  ветчин  полусотни сортов через немыслимые по свежести и остроте
"дары моря" и кончая гавайским орехом "макадамия",  а  скорее  всего  только
начиная  им;  движение под тихую и весьма приятнейшую музыку; Татьяна готова
была тут ходить бесконечно. У любой московской хозяйки в этих  аркадах,  без
всякого  сомнения,  случился  бы  обморок, о хозяйках периферийных страшно и
подумать.
     Татьяна много лет  уже  была  "выездной",  и  для  нее  эти  обморочные
состояния  в  капиталистических  "жральнях" давно пройденный этап. Раньше, в
доандреевской   жизни,   супермаркеты   эти   восхищали,    но    раздражали
недоступностью.  Попробуй  купи,  к  примеру,  креветочный коктейль, если он
стоит столько же, сколько тенниска "Лакост". Сейчас эти прогулки для нее  --
полный  кайф! О деньгах просто не думаешь, даже, собственно говоря, их и нет
у тебя вовсе. Протягиваешь кассирше,  которая  издали  уже  тебе  улыбается,
пластмассовую  карточку  "Симфи-карда"  с  какой-то перфорацией, та сует эту
карточку в какой-то компьютер, и все дела! Оставляешь покупки  и  переходишь
через  улицу  в  кафе  "Аничков Мост" волновать собирающихся там на аперитив
крымских (или, как здесь говорят, русских) офицеров. Рядом помещался Главный
штаб "форсиз", и офицеры, галантнейшие и ловкие джентльмены, совсем вроде бы
нетронутые  процветающим  на  Острове  гомосексуализмом,  любили  собираться
здесь.  Покупки  свои ты находишь уже дома -- доставлены "коллбоем", то есть
посыльным.
     Кассирша вернула Тане карточку, еще раз широко улыбнулась -- от бабешки
этой всегда несло "Шанелью No 5" --  и  сказала  на  своем  немыслимом  яки,
который Таня начинала уже понимать.
     -- Ханам, самван ждет ю на "Аничков Мост".
     -- Что?  Кто меня ждет? -- растерялась Таня. -- Никто там меня ждать не
может.
     Кассирша улыбнулась ей на этот раз каким-то особенным  образом,  как-то
по-свойски, очень уж по-свойски, слишком по-свойски.
     -- Френда, -- сказала она. -- Бис -- трабла, ханам. Френдага, кадерлер,
яки, мэм...
     Переходя  улицу  под слепящим солнцем, под падающими листьями платанов,
Таня,  конечно,  связала  утренний  звонок  с  этим  ожидающим  ее  в   кафе
неизвестным френдом; скорее всего Востоков, может быть, кто-то и из "наших",
из "Фильмоэкспорта" или из ИПУ... Никак она не предполагала, однако, увидеть
в углу под фотографией одного из коней Клодта самого полковника Сергеева.
     Тот  выглядел как самый обыкновенный бизнесмен средней руки: фланелевый
костюм, рубашка в  мелкую  полосочку,  одноцветный  галстук,  дорогие  очки.
Спокойно,  явно  чувствуя  себя  в  своей  тарелке,  читал "Геральд", причем
колонку биржевых индексов, а рядом на  столе  лежали  "Курьер"  и  "Фигаро",
дымилась  тонкая  голландская  сигарка,  стакан "кампари" со льдом и лимоном
завершал картину наслаждающегося тишиной  и  покоем  (Тане  показалось,  что
Сергеев  именно  наслаждается)  господина.  Час  аперитивов  еще не начался,
офицеров пока в кафе не было и только  в  дальнем  от  Сергеева  углу  нежно
гугукались  друг  с  другом живописный могучий негр и пухленький блондинчик.
Кажется, оба были художниками, один американец, другой немец, и справляли на
Острове что-то вроде медового месяца.
     -- Извини, Таня, что разыграл, -- просто и сердечно сказал Сергеев.  --
Просто  подумал,  что  нужно  сначала перед этой встречей как бы напомнить о
себе, как бы психологически тебя подготовить...
     -- Как всегда, психологически ошиблись, -- холодно сказала Таня.
     Хозяин  кафе,  не  спрашивая,  тут  же