метку в вашем паспорте. Я жду вас,  Андрей
Арсениевич...
     -- Мда-с... честно говоря, я не ожидал такой оперативности... я в дикой
запарке... -- забормотал Лучников.
     -- Не  извольте  беспокоиться,  Андрей  Арсениевич. Это займет у вас не
более десяти минут.
     Товарищ Мясниченко как бы платит любезностью за любезность, в ответ  на
лучниковские   советизмы,   включающие  даже  и  "дикую  запарку",  отвечает
старорежимным  "не  извольте  беспокоиться".  Так,  вероятно,  он  полагает,
говорят, как в классической литературе, нынешние последыши и недобитки.
     И  в  самом  деле процедура на рю Гренель заняла не более десяти минут.
Товарищ Мясниченко оказался молодым человеком, советикусом  новой  формации:
легкая,  чуть-чуть  развинченная  походка, слегка задымленные стильные очки,
любезнейшая, хотя немного кривоватая улыбка.
     Сунув паспорт в  карман.  Лучников  бодро  прошагал  до  угла  бульвара
Распай, где в "рено" ждал его Сабашников. Поехали.
     Дипломат Петяша, как будто и не прерывался, продолжал стенания:
     -- Послушай, Андрюшка, давай пошлем все это к едреной фене, давай уедем
в Новую  Зеландию.  Купим землю, устроим там русский фарм, заманим несколько
друзей и отца Лейнида, будем выращивать овощи, встречать закат жизни, читать
и толковать Писание... Неужели тебе не надоело--  что?  --  да  все  вокруг:
Париж,  Нью-Йорк,  Симфи,  Москва,  все  эти  женщины  и  мужчины,  полиция,
политика, -- здесь лучше ехать прямо на Конкорд, -- эх, если бы  можно  было
собрать  десятка два добрых друзей и сбежать подальше из этого бардака, я бы
и в монастырь тогда  не  ушел,  остался  бы  в  миру,  в  тихом  первобытном
окружении, ну вот здесь поворачивай на авеню Вашингтон и ищи парковку.
     Лучников  предполагал,  что  в  доме  генерала он найдет запах маразма,
ветхости,  набор  полусонильных  чудачеств,  сонмище  котов,  например,  или
говорящих  птиц, отставшие от стен обои, словом, некий бесстыдный распад. Он
мог, конечно, предположить и обратное, то есть опрятную светлую старость, но
уж никак не представлял, что попадет в бюро политического деятеля. Между тем
за массивной резной  дверью  с  медной  таблицей,  на  которой  по-русски  и
по-французски   значился   длинный   титул  генерала,  в  просторном  холле,
украшенном  старыми  географическими  картами  России,  а  также  портретами
нескольких  выдающихся  человек,  среди  которых соседствовали друг с другом
главнокомандующий Лавр Корнилов и предсовнаркома Ленин, их встретил  молодой
человек   в   сером   фланелевом  костюме,  типичный  французский  дипломат,
отрекомендовался  секретарем  барона   фон   Витте   и   сказал,   что   его
превосходительство ждет господ Лучникова и Сабашникова.
     Генерал  сидел в кабинете за огромным письменным столом и что-то быстро
писал, немного слишком быстро, чуть-чуть  быстрее,  чем  нужно  было,  чтобы
совсем уже не смахивать на балаганщика.
     Те  несколько  секунд,  пока  генерал как бы не замечал вошедших (также
слишком на  одну-две  секунды),  Лучников  сравнивал  его  со  своим  отцом.
Сравнение  явно  в пользу Арсения, уже хотя бы по манере, по жесту, генералу
явно далеко до безукоризненности вулканного жителя, да и  физически  Арсений
моложе, крепче, хотя, впрочем, и генерала не назовешь развалиной.
     Крепкое  рукопожатие  с  задержкой  ладони  визитера и с проникновенным
заглядыванием  в  глаза:  сердечность  и  благосклонность.  Опять   перебор!
Садитесь,  мальчики!  Чертовски рад вас видеть, всегда рад гостям из России,
особенно молодежи. Хоть и живу уже почти полвека в изгнании, но душой всегда
на родине, в ее пространствах, на ее реках, на ее равнинах и островах
(последнее очень точно и  дельно  подчеркнуто).  Острейший  разведывательный
взгляд   или   имитация   острейшего   взгляда,   во  всяком  случае,  живое
бледно-голубое свечение на эрозированной  глине  лица.  Вот,  понимаете  ли,
только  полчаса назад принимал секретаря комсомольской организации одного из
свердловских тракторных (внушительный спуск и подъем правого века)  заводов.
Неплохая,  неплохая  смена  подросла  у нас на Урале, интересные идеи, сила,
хватка. А как на юге? Что в  Крыму?  Как,  между  прочим,  здоровье  Арсения
Николаевича?  Кланяйтесь  вашему  батюшке, горячий ему привет. Ведь мы с ним
боевые товарищи. Каховка, Каховка, родная винтовка... Мда-с,  ваше  счастье,
мальчики,  что  вам не пришлось участвовать в братоубийственной войне. Ну, а
вы-то как? Что в вашей среде? Чем, как говорится, дышите? Спорт, секс?
     Тут фон Витте осекся, кажется, понял,  что  зарапортовался,  переиграл.
Говоря  весь этот вздор, в том числе и передавая приветы Лучникову-старшему,
он  на  Андрея  почему-то  не  смотрел,  а  обращался  к  своему   знакомому
Сабашникову,  а тот, как всегда, тоже уловив фальшивину, отлично подстроился
под игру старика  и  изображал  "молодежь",  эдакого  гимназиста-переростка,
прыщавого  дрочилу,  смущался,  хихикал  и  даже покусывал, подлец, ногти. В
конце концов генерал взглянул все же на Лучникова и тут осекся, похоже было,
что даже вроде бы слегка испугался. Лучников в этот момент  стряхивал  пепел
своей  сигариллос в пепельницу с кремлевской башней, зорко изучал генерала и
явно не являлся молодежью, а тем более "мальчиком".
     -- Это правда, Витольд Яковлевич, что вы в  36-м  году  встречались  со
Сталиным? -- спросил он.
     -- Мальчики, мальчики... -- Старик по инерции покачал пальцем с лукавой
укоризной, но явно был напуган.
     -- Я  редактор и издатель "Русского Курьера", вон той газеты, что лежит
у вас на столе.
     -- Помилуйте, Андрей Арсениевич! -- Старик всплеснул руками,  изображая
невероятную  политическую  хитрость.  --  Да  кто  же  не знает!.. Кто же не
ценит!.. Вы даже не  представляете,  как  мы  здесь,  на  чужбине,  радуемся
родному слову, будь то московская "Правда" или симферопольский "Курьер"! Мы,
рус...
     -- Я   бы   вас   попросил,   Витольд   Яковлевич!..   --  Несмотря  на
сослагательное наклонение  и  многоточие,  эта  фраза  Лучникова  прозвучала
немыслимой  дерзостью, а, подкрепленная последующим странным жестом, легким,
в четверть силы, пожатием стариковского  запястья,  обернулась  едва  ли  не
ультиматумом -- дескать, кончайте балаган.
     Генерал  после  этой фразы и жеста резко изменился. Быстрая, энергичная
смена очков, вместо синеватой лукавой дымки чистые и сильные линзы, --  само
внимание.
     -- Я  вас  слушаю,  господин Лучников. Начался быстрый диалог, во время
которого Петя Сабашников, тоже мгновенно  перестроившись,  живейшим  образом
реагировал,   вскидывал   брови,  делал  умное  лицо,  энергично  кивал  или
отрицательно потряхивал легкой дворянской головой.
     ЛУЧНИКОВ: Мы выражаем Идею Общей Судьбы.
     ФОН ВИТТЕ: Кого вы представляете?
     ЛУЧНИКОВ: Определенное интеллектуальное течение.
     ФОН ВИТТЕ: Именуемое?
     ЛУЧНИКОВ: Именуемое Союзом Общей Судьбы. Аббревиатура -- СОС.
     ФОН ВИТТЕ: Браво! Это действительно находка  --  СОС!  Однако  кого  же
вы...
     ЛУЧНИКОВ:  Ваше превосходительство, ни одна из разведок мира за нами не
стоит.
     Фон Витте молчит. Глаза за линзами бессмысленно увеличиваются.
     ЛУЧНИКОВ: Вам, должно быть, это трудно представить?
     Фон Витте молчит. Глаза осмысленно сужаются.
     ЛУЧНИКОВ: Наша сила в полной гласности и...
     ФОН ВИТТЕ: Почему вы запнулись?
     ЛУЧНИКОВ:... и в готовности к любому повороту событий.
     ФОН ВИТТЕ: Я бы произнес слово "обреченность"...
     ЛУЧНИКОВ: Теперь моя очередь вас поздравить. Браво, генерал!
     Обмен ироническими улыбками прошел, что называется, "на равных".
     Петр Сабашников, сообразив, что клоунада совсем уже закончилась,  встал
и  отошел  в  тот  угол  кабинета,  где  за  стеклом  аквариума  глазели  на
происходящее декоративные рыбы и в клетках чирикало несколько русских  птиц,
должно быть, подарки комсомольских организаций Урала.
     -- Быть  может,  теперь,  ваше превосходительство, мой вопрос о Сталине
покажется вам более уместным, -- сказал Лучников. --  Меня  интересует,  как
реагировал вождь прогрессивного человечества на идею объединения.
     -- Вопрос,   быть   может,   и   уместен,  но  ирония  в  адрес  Иосифа
Виссарионовича совершенно неуместна, -- строго сказал фон Витте.
     -- Если вы не захотите ответить на  мой  вопрос,  генерал,  значит,  вы
полное говно. -- Лучников любезно улыбнулся.
     Крепкое  словцо было воспринято как шутка. Широчайшая улыбка застыла на
лице фон Витте. Правая  коленка  исторического  деятеля  дергалась.  "Должно
быть, сигнализация срабатывает не сразу", -- подумал Лучников.
     Открылась  дверь  кабинета.  Рядом  с  секретарем  маячили  теперь  два
плечистых парня в клетчатых пиджаках.
     -- Ай-я-яй, Витольд Яковлевич, -- покачал головой Сабашников. -- Я  вас
всегда держал за человека со вкусом. Ай-я-яй, батенька, фи-фи-фи...
     -- Это,   должно   быть,   комсомольцы   Урала?  --  спросил  Лучников,
разглядывая молодых людей.
     -- Позвольте мне задать вам встречный вопрос,  господин  Лучников.  Для
чего  вы  спрашиваете  о  Сталине?  --  Генерал  взирал на визитера с ложной
любезностью, которая, разумеется, предполагала за собой угрозу.
     -- Нам  приходится  иметь  дело  с  наследниками  генералиссимуса,   --
усмехнулся Лучников.
     -- Ах,  Витольд  Яковлевич.  Витольд  Яковлевич... -- продолжал укорять
генерала, словно нашкодившего мальчика, Сабашников.  --  Пугаете  нас  тремя
мускулистыми гомосеками. Это безвкусно...
     -- Что  за  вздор,  Петяша?  -- Фон Витте и в самом деле говорил слегка
шкодливым тоном. -- Молодые люди -- мои служащие...
     -- Хотите знать, генерал, почему я вас считаю говном? -- светским тоном
осведомился Лучников и стал развивать свою светскую мысль,  прогуливаясь  по
кабинету,  в  котором  теперь  уже  отчетливо виделись ему признаки упадка и
гниения, умело, но не бесследно прикрытые спешной уборкой:
     отставшие  обои  с  мышиным  запашком,  радиосистема   пятнадцатилетней
давности  да  еще  и с отломанными ручками, на карте мира треугольник пылищи
едва ли не в палец толщиной, случайно, видимо, обойденный мокрой  тряпкой  и
сейчас  под  лучом  солнца  нависший  над  желтоватыми  от  ветхости  льдами
Гренландии.
     -- Вы -- говно, потому что вы  слишком  рано  отдали  свои  идеалы.  Вы
дрались  за них не больше, чем Дубчек дрался за свою страну. Дубчек, однако,
хотя бы не продался, а вы немедленно продались, и  потому  вы  в  сотни  раз
большее   говно,   чем   он.   Вы   еще   прибавили   в   говенности,   ваше
превосходительство, когда взяли за свои идеалы слишком  малую  цену.  Поняв,
что  продешевили,  вы  засуетились  и стали предлагать свои идеалы направо и
налево, и потому говно в вас еще прибавилось. Итак, сейчас, к закату  жизни,
вы   можете   увидеть   в   зеркале   вместо   идейного   человека  жалкого,
низкооплачиваемого слугу трех или четырех шпионских  служб,  то  есть  мешок
говна.  Кроме  всего  прочего, даже и сейчас, встречая сардонической улыбкой
слово "идеалы", вы увеличиваете свою говенность.
     Наемные бандиты во время этого  монолога  вопросительно  заглядывали  в
кабинет:  должно  быть,  никто  из них не понимал по-русски. Генерал же явно
слабел: политическая  хватка  покидала  его,  напряжение  оказалось  слишком
сильным -- челюсть отвисла, глаза стекленели.
     Лучников  и  Сабашников  беспрепятственно  вышли  из  квартиры  и через
несколько минут оказались за столиком кафе на тротуаре Елисейских Полей.
     -- Мне немного стыдно, -- сказал Лучников.
     -- Напрасно, -- сказал Сабашников. -- Старая сволочь  вполне  заслужила
твое  словечко.  Как это могло ему прийти в голову поразить наше воображение
такой стражей? Даже если предположить, что  он  побаивается  тебя,  то  ведь
меня-то  он  уже  сто  лет знает как жантильного человека. Сколько раз в его
смрадной норе играл  я  с  ним  в  "подкидные  дураки"!  А  он,  видите  ли,
изображает из себя Голдфингера!
     Сабашников   ворчал,   двигая   перед   собой  из  руки  в  руку  бокал
"кампари-сода", в этот раз, кажется, не играл, а на самом деле злился.
     Между тем наступал волшебный парижский  час:  ранний  вечер,  солнце  в
мансардных этажах и загорающиеся внизу, в сумерках витрины, полуоткрытый рот
Сильвии   Кристель   над   разноязыкой   толпой,   бодро   вышагивающей   по
наэлектризованным елиссйским плитам.
     -- А вот тебе, Андрей, я тоже приготовил  словечко,  --  вдруг,  словно
собравшись  с  духом,  после  некоторого  молчания проговорил Сабашников. --
Помнишь наше гимназическое "мобил-дробил"?
     -- Ну, помню, и что? --  хмуро  осведомился  Лучников.  Разумеется,  он
помнил  весьма  обидного "мобила-дробила", которым они в гимназии награждали
туповатых  и  старательных  первых  учеников,   большей   частью   отпрысков
вахмистров и старшин.
     -- А  вот  то  и значит, что ты, кажется, на своем ИОСе и на своем СОСе
становишься настоящим "мобилом-дробилом".
     Престраннейшим образом Лучников почувствовал вдруг едкую обиду.
     -- Кажется, ты сейчас не шутишь, Сабаша.
     -- Да вот именно не шучу, хотя и редко  это  со  мной  бывает,  но  вот
сейчас, понимаешь ли, не шучу и не играю и потому только, что ты, мой старый
Друг,  стал  таким  "мобилом-дробилом"!..  Неужели ты все это "так серьезно,
Андрей? С такой звериной, понимаешь ли, серьезностью? С  такой  фанатической
монархо-большевистской  идейностью?  Ты  ли  это. Луч? Неужели вся жизнь уже
кончается, вся наша жизнь?
     -- Я всегда держал  тебя  за  единомышленника,  Сабаша,  --  проговорил
Лучников.
     -- Да,  конечно же, единомышленники! -- вскричал Сабашников. -- Но ведь
именно по несерьезности мы с  тобой  единомышленники.  Да  ведь  мы  даже  в
Будапеште с тобой шутили, а ведь критики наши в адрес мастодонтов вообще без
смеха  нельзя  читать.  Также  ведь  и  Идея Общей Судьбы... конечно... я не
отрицаю, все это серьезно!... как же иначе... но... но ведь все-таки... хотя
бы... хоть немножечко несерьезно, а?
     Он выжидательно замолчал и даже как  бы  заглянул  другу  в  глаза,  но
Лучников выдержал взгляд без всякого гимназического сантимента, с одной лишь
нарастающей злостью.
     -- Нет, это совсем серьезно.
     -- Ты отравлен, -- тихо, на полном уже спаде проговорил Сабашников.
     Дикая злость вдруг качнула Лучникова.
     -- Выродки,   --   проговорил   он,   как  бы  притягивая  ускользающие
сабашниковские глаза. -- Твоя возлюбленная "несерьезность",  Сабаша,  сродни
наследственному  сифилису.  Прикинь,  во  что  обошлись русскому народу наши
утонченные рефлексии. Вечные баттерфляйчики на лоне природы! Да катитесь  вы
вес такие в жопу!
     На  гребне  злости  он  бросил  друга  в  шанзелизейском  капище и стал
уходить, мощно покачиваясь  на  гребне  злости,  даже  пнул  ногой  чугунный
стульчик,  оказавшийся  на пути, и, сжав кулак, повернулся на фотовспышку --
узнали, мерзавцы? -- но ни увидел перед собой никого, похожего на репортера,
лишь только десятки два разноплеменных лиц, привлеченных -- слегка,  слегка,
конечно,  не  вполне серьезно -- небольшим русским скандалом, и стал уходить
все ниже, все дальше от Арки, все  ближе  к  Конкорду,  все  еще  на  гребне
злости,   но   уже   на  грани  спада,  сквозь  равнодушно-наэлектризованную
несерьезную толпу,  мимо  несерьезности  коммерческих  твердынь  несерьезной
цивилизации, все больше сомневаясь в своей правоте, все больше стыдясь себя,
все  больше  коря себя за грубость, за хамство по отношению к своему едва ли
не брату --  сколько  нас  было,  мальчиков-врэвакуантов  из  Симфи?  Третья
Классическая  имени  Царя-Освободителя.  середина века, дюжина братьев... --
настоящие ребята, уж никак не "мобилы-дробилы"...
     С этим он исчез. Лишь только тот, кто шел за ним,  не  потерял  его  из
виду.  Еще  щелчок. Флаш-лайт. Снимок длинного паркинга вдоль аллей, десятки
машин и сотни теней. Нужная часть фотографии будет нужным образом увеличена.
Кто-то заботится о реконструкции его жизни. Все  сохраняется  для  будущего,
хотя  и  недалекого.  Сам  он,  хоть  и  носитель исторической миссии, живет
утекающей минутой,  нимало  не  заботясь  о  ее  ценности,  растрачиваясь  в
набегающих  и  утекающих  минутах, выруливание, например, на проезжую часть,
задняя-передняя, налево-до-отка-за-направо-до-отказа, черт  бы  побрал  этих
французов, им лишь бы всунуть, а о высовывании никто и не думает, как будто,
пока  они  сосут  свои  аперитивы, все само собой наладится и все сами собой
разъедутся...   бзык,   потерлись    все    же    бочками    с    раскорякой
"ситроеном-дэ-эс"...  поток  впустую пропадающих минут... гнуснейшая вмятина
на правой дверце... плати теперь мистеру Херцу... херцу, мистеру херцу... да
куда  же  я  опять  качу  с  этим  своим  вечным   ощущением   пустяковости,
второстепенности  своих  деяний...  что-то  главное  не сделал, что-то самое
важное упустил... о чем я забыл?.. почему не  оставляет  ощущение  чепухи?..
ведь  это  же все нужно! даже и интервью это дурацкое на АВС, даже и прием в
честь диссидента... ведь не для себя же стараюсь, для Идеи...  ведь  это  же
как  раз и есть главное содержание жизни... как же ты, гад Сабашка, мог меня
посчитать "мобилом-дробилом"? Бедный ты, бедный шут гороховый! Нет,  никогда
с  тобой не расстанусь. Есть ли что-нибудь более грустное, чем участь вечных
крымских мальчиков-врэвакуантов?
     С этой минорной, а, стало быть, уже и не злой нотой он рулил по кишащим
пятакам Правого Берега, когда его вдруг пронзила  паническая  мысль:  завтра
лечу в Москву, а ничего не купил из того, чего там нет!
     Не  купил:  двойных  бритвенных  лезвий,  цветной пленки для мини-фото,
кубиков со вспышками, джазовых пластинок, пены для бритья,  длинных  носков,
джинсов--  о,  Боже!  --  вечное  советское  заклятье  --  джинсы! -- маек с
надписями, беговых туфель, женских сапог, горных  лыж,  слуховых  аппаратов,
"водолазок",  лифчиков  с  трусиками,  шерстяных  колготок, костяных шпилек,
свитеров из  ангоры  и  Кашмира,  таблеток  алка-зельцер,  переходников  для
магнитофонов, бумажных салфеток, талька для припудривания укромных местечек,
липкой  ленты  "скоч"  да и виски "скоч". тоника, джина, вермута, чернил для
ручек  "паркер"  и  "мон-блан",  кожаных  курток,  кассет  для   диктофонов,
шерстяного  белья,  дубленок, зимних ботинок, зонтиков с кнопками, перчаток,
сухих специй, кухонных календарей, тампакса  для  менструаций,  фломастеров,
цветных  ниток,  губной  помады,  аппаратов hi-fi, лака для ногтей и смывки,
смывки для лака -- ведь сколько же подчеркивалось насчет смывки!  --  обруча
для  волос,  противозачаточных  пилюль  и  детского питания, презервативов и
сосок для грудных, тройной вакцины для  собаки,  противоблошиного  ошейника,
газовых  пистолетов,  игры "Монополь", выключателей с реостатами, кофемолок,
кофеварок, задымленных очков, настенных открывалок  для  консервов,  цветных
пленок   на   стол,  фотоаппаратов  "Поляроид",  огнетушителей  для  машины,
кассетника для машины, насадки SТR для моторного масла, газовых баллонов для
зажигалок и самих зажигалок  с  пьезокристаллом,  клеенки  для  ванны  --  с
колечками!  --  часов  "кварц",  галогенных фар, вязаных галстуков, журналов
"Vogue". "Р1ау bоу", "Down beat", замши, замши и чего-нибудь из жратвы...
     Приедешь с пустыми  руками,  будешь  неправильно  понят.  Всеми  будешь
неправильно  понят.  Даже самый интеллигентный и духовно углубленный москвич
смотрит на иностранца, особенно на крымского гостя, с немым  вопросом:  чего
принес?  Любая  ерундовая  штучка  повышает  настроение,  знак присутствия в
природе иной системы жизни, соседства с царством "экономической демократии".
Нельзя ничего не привезти, это свинство -- ничего не привозить в Москву. Час
пик -- западня, негде оставить машину да и бессмысленно, не  заходить  же  в
Галери  Лафайет на п