руженных  Силах  там  чтут   российские
традиции.  Представь, отправился я в Лефортово искать свой кадетский корпус.
Представь, сразу нашел. Все те же красные стены, белые колонны, вокруг почти
ничего не изменилось, в здании помещается Артиллерийская академия,  у  входа
дежурный  офицер,  стройный,  перетянутый  ремнями,  наш, настоящий, Арсюша,
русский офицер. Я обратился к нему  и  сказал,  что  учился  здесь  кадетом.
Представь,    никакой   враждебности,   представь,   наоборот,   дружелюбие,
уважение...
     -- Что ты хочешь этим  сказать,  Боборыко?  --  мягко  спросил  Арсений
Николаевич. -- Говори, наконец, впрямую.
     -- Я  хочу сказать, что в мире болтают о советском милитаризме, но ведь
мы, русские, всегда любили войну, мы... -- Филипп  Степанович  разволновался
вконец, руки задрожали, дыхание сбилось.
     -- Давай  присядем.  --  Арсений  Николаевич  посадил  старого друга на
нагретый солнцем камень. Огромная  чаша  коктебельской  бухты  со  всеми  ее
парусниками  и  мотоботами,  ее небо с двумя-тремя геликоптерами, ее земля с
уступчатыми домами и завитками фриуэя, с катящимися  автомобилями  в  тишине
лежала  под  ними.  Здесь, на склоне, была тишина, только свиристела близкая
птица да мощно пахли цветущие травы.
     -- Ну,  скажи,  наконец,  Филя,  скажи,  спроси,  --   сказал   Арсений
Николаевич.
     -- Хорошо.  --  Филипп  Степанович  отдышался. -- Арсюша, мы вымираем с
каждым днем. Сколько  осталось?  И  батальона  не  наберется.  Арсюша,  меня
послали к тебе товарищи. Мы чувствуем, что они скоро придут. Ведь это
же  бесспорно,  они  придут.  Мы и сами бы пришли на их месте, иного быть не
может. Скажи, можем ли мы, последние добровольцы, смотреть  на  них  как  на
нашу армию?
     Арсений Николаевич не думал ни минуты.
     -- Нет, это не наша армия, -- сказал он.
     Теплым  майским  вечером  на  открытой  веранде литературного ресторана
"Набоков" Антон Лучников играл  на  саксофоне  для  своей  беременной  жены.
Выпросил  инструмент  у музыканта: "Джей, дай мне свою дудку ненадолго, хочу
для жены немного поиграть, она у меня очень беременная". Все тут были  свои,
все  друзья,  все "яки", и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль не
отказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не  пускать.
Кумир  подземной  пересадки на станции метро "Шатле" заиграл в стиле "ретро"
мелодию "Сентиментальное путешествие"... Он думал,  что  всех  поразит  этой
древностью,  которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось -- все
эту штучку знают, вся публика в "Набокове",  не  говоря  уже  о  музыкантах,
которые  тут же к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он
пускал "фиксу". Певица же  оркестра,  длинноногая  черная  Заира,  обтянутая
черным платьем и вся целиком напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала
рядом с Тони и запела:
     Gоnnа mаkе а sentimental journey
     And renew old memory...
     Антон  играл,  глядя  на  жену  влюбленными глазами. Со дня на день она
родит. У меня будет ребенок, сын и дочь, еще одно родное существо появится в
мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что  называется  гнусным
словом  "пустота",  черную  дыру  в  пространстве,  образовавшуюся  с уходом
матери. После недавней смерти матери он почувствовал, что  изменился,  может
быть,  повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, но
изменился разительным образом. У каждого человека свой  космос,  но  в  моем
слишком  просторно,  слишком много пустот... Мать ушла, а отец и не знает об
этом, орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы,
все дальше и дальше отстает от меня... и от деда... Счастье, что в  мир  мой
вошла  такая  горячая Памела... Вот она сидит в своем африканском широченном
бурнусе, но пузо все равно видно, не спрячешь, там мое дитя...
     Черная, тоненькая, дочь татарина и негритянки, Заира, поводя плечами  и
бедрами, будто старалась вылезти из своего чулка.
     Оживи  мою  короткую  память...  Когда  я  увидел  двух американочек на
торговой улочке Стамбула, разве я думал, что одна из них станет моей  женой?
Кажется,  это дед виноват, кажется, это он сказал -- вот твоя жена, Антошка!
Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об  этом,  помнится,  он
бросил на нас в "Калипсо" какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему
не  до  этого.  Исторический  деятель... Экий вздор вся эта история, вся эта
политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль!
     Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину.
     -- Ты можешь хорошо  играть,  --  серьезно  сказал  Бриль.  --  Хочешь,
позанимаюсь с тобой?
     -- Очень хочу, Джей, -- сказал Антон. -- Готов хоть завтра начать.
     -- Давай поиграем, пока красные не пришли, -- сказал Джей Бриль.
     -- На  саксофоне  сейчас и у них можно играть, -- сказал Антон. -- Меня
как раз там и научили. Некий Дим Шебеко.
     -- Ага, -- уважительно кивнул Бриль. -- Знаю. Антон вернулся  к  своему
столу,  где  золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг,
третий призер "Антика-ралли" Маета Фа и несколько еще парней  и  девушек  из
первого  национального  конгресса  "яки",  который, едва возникнув, тут же и
рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению,
отец прав, думал Антон, яки-идея возникла преждевременно, ей  нужно  еще  не
менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так
колоссально  растянул  ее  матку,  может  быть,  этот  типус и смог бы стать
настоящим яки. если бы... если  бы  не...  если  бы  не  было  сейчас  такой
грустной  и  чудной  весны,  если  бы  мы все, весь наш Остров, со всеми его
скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного,  загипнотизирован
таинственным  северным  молчанием. А, впрочем, какое все это имеет значение,
никогда я не пойду по пути своего папочки,  никогда  не  позволю  поработить
себя  никакой  политической  идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня
этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней  в
Малибу,  забуду  о  том,  что  я русский, что я яки, забуду об Острове Крым,
довольно... Вновь и вновь в памяти его вставал  дряхлый  дворец  на  окраине
Рима,  отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета,
запах распада, неотвратимой беды...  Он  тряхнул  головой,  поймав  на  себе
беспокойный взгляд Памелы.
     -- Ну, -- улыбнулся он жене. -- Как я играл, бэби?
     -- Совсем  неплохо, -- улыбнулась она. -- Я думала всегда, что ты врешь
про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь.
     -- Бриль будет заниматься со  мной,  --  сказал  Антон.  --  Через  год
заиграю, как он.
     -- Браво!  --  Памела  погладила  его  по  голове. Чем больше рос у нее
живот, тем более по-матерински она относилась  и  к  мужу  своему,  русскому
мальчишке.  --  Завтра  же  напишу  маме в Малибу. что ошиблась, -- выходила
замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.
     -- Гребал я всех премьеров, -- пробормотал смущенно Антон. --  Джаз  --
вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.
     -- Какой  ты стал аполитичный, -- ядовито заметил Маета Фа. -- Тони, ты
вернулся из Италии другим человеком. Может быть, "красные  бригадисты"  тебя
запугали?
     Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для
чего ездил  в  Италию,  никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет:
нечего им знать  о  горшках  с  черной  рвотой,  о  трещинах  в  стенах  так
называемого  дворца,  о  последних  хрипах  матери, о ее глазах, замутненных
наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась  судорогой,  никому
он  не  расскажет  об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому,
даже отцу, прежде всего -- никогда -- отцу. Он ничего не ответил Маета Фе  и
отвел  глаза.  Получается,  что  у  меня совсем нет друзей. Маета Фа -- лишь
политический союзник, он не друг, если я не могу  ему  рассказать?  Это  еще
вопрос... Впрочем, дед Арсений -- мой друг. Вот ему я расскажу все о матери,
об  этом  ужасном  дворце,  где  она провела свои последние дни... Завтра же
отправимся с Пам в Коктебель...
     -- Ну? -- настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа.  --  Перед
"бригадистами" там обкакался?
     -- Гребал  я  "Красную  бригаду",  --  неохотно проговорил Антон, выпил
рюмку коньяку и поспешно закурил.
     -- Дерьмо! -- крикнул Маета Фа. -- Мы  все  оказались  дерьмом!  Мы  не
"яки", а говно!
     Еще после участия в "Антика-ралли" бахчисарайская аристократия отлучила
юношу  от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах
гяуров. Затем и  отец,  богатейший  плантатор,  выгнал  сына:  иди  к  своим
русским! Теперь Маета Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная
душа жаждала одиночества.
     Все  за  столом  после  слов темпераментного гонщика зашумели. Маета Фе
удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны,
про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно  закружилась
по  столу  безнадежная  яки-проблема.  Антон,  хотя  и  слово  себе  дал  не
ввязываться, через минуту уже  перегибался  через  стол,  отмахивал  волосы,
стучал  кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва
ли не рыдал.
     -- Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите,  нет  у
нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши
митинги,  за  исключением  тех,  где  надо  было кулаками работать: все наши
дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись!
     Маета Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся  над  столом
длинную руку.
     -- Это  вы,  русские,  смеялись,  а другие не смеялись! Вы, русские, --
мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали!
Вас Сталин сорок лет употреблял,  а  вы  его  отцом  народов  называли.  Вы,
русские,   сейчас   весь   наш  Остров  задницей  к  красным  поворачиваете.
напрашиваетесь  на  очередную  выгребку.  Кончено!  Катитесь  вы,  проклятые
русские!
     Отшвырнув  тяжелое  кресло,  Маета  Фа перепрыгнул через перила веранды
прямо на мостовую. Через несколько  секунд  зеленая  его  "бахчи-мазаратти",
рявкая, отвалила от ресторана "Набоков" и исчезла.
     -- Ну  вот  вам и "яки", -- печально развел руками Антон. -- Вот вам на
поверку и вся наша "нация". Вы -- русские! При  чем  тут  русские?  В  конце
концов почему я -- русский? Я с таким же успехом и итальянец.
     -- Вы итальянец? -- спросила, подходя, Заира. -- Такой блондинчик?
     -- По-вашему, все итальянцы черны, как сажа? -- надменно возвышаясь над
своим  животом,  обратилась  к  ней  Памела.  Она  чувствовала,  куда клонит
певичка, -- при беременной жене уволочь на ночку мальчика.
     -- Ну, вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, -- уныло
проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной  вспышкой  Маета  Фы.  --
Друзья,  -- сказал он, -- мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем
об одном -- придут ли красные?
     -- Не сомневайтесь, придут, -- сказал кто-то с дальнего конца стола.
     Сказано это было по-русски,  но  Антону  показалось,  что  с  советской
интонацией,  да-да,  определенно, кто-то советский высказался. В конце стола
на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек
в солдатской рубашке, расшитой лилиями, -- мода советских хиппи.
     -- Вы, кажется, из России? -- спросил Антон.
     -- Сейчас из России, -- загадочно ответил  малыш.  Антон  повернулся  к
друзьям и продолжил свою мысль.
     -- Придут  или  не придут красные, долг крымской молодежи -- продолжать
процесс формирования новой нации. Надо перенести семя яки  через  поколение.
Нужно  организовать  многонациональные земледельческие коммуны, работать над
языком, над  новой  культурой...  --  Говоря  это,  он  чувствовал  на  себе
усмешливый  взгляд  малыша. Резко повернул голову -- так и есть: смеется. --
Какого черта вы смеетесь?
     -- Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны  в  Крымской
АССР, -- сказал малыш. -- У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже
вы,  "яки", противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас
очень быстро тут всех раскассируют...
     -- Кто вы такой? Вы из Москвы? -- спросили малыша.
     -- Неделю, как оттуда, -- ответил он.
     -- Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы.  Еврейский
эмигрант? Они сюда не едут...
     -- Я просто беглец, -- скромно сказал малыш.
     За столом расхохотались -- нашел куда бежать!
     -- Мне  все  равно,  куда  бежать,  -- пояснил малыш. -- Я могу убежать
откуда угодно и куда угодно.
     -- Новый Гудини, -- сказал Антон.
     -- Между прочим, что-то в  этом  роде,  --  очень  просто,  без  всякой
амбиции  сказал  малыш. -- Мое имя Бенджамен Иванов, или Бен-Иван, как зовут
меня друзья. Я эзотерический человек. С каждым годом обнаруживаю в себе  все
новые  и  новые  признаки  свободы. Вы можете спросить, Тони, у вашего отца.
Прошлым летом мы  пересекли  с  ним  вместе  советско-финскую  границу.  Мне
удалось  тогда  "вырубить"  целую  заставу,  на  солидном расстоянии спутать
показания локатора.
     -- Так это были вы? -- поразился Антон.
     -- К вашим услугам, -- поклонился Бен-Иван, встал,  подошел  к  перилам
веранды  клуба  "Набоков"  и  вдруг  исчез в подступающих вплотную к веранде
ветвях платана.
     Антон тряхнул головой. Бен-Иван уже снова сидел за столом  и  ободряюще
ему улыбался.
     Заира   приблизила  к  уху  Антона  мягкие  темные  губы.  Может  быть,
потанцуем, секси-бой?
     -- Секси-бой потанцует со мной, -- сердито сказала  Памела,  неизвестно
каким  образом услышавшая эту даже и не произнесенную фразу. -- А вы, детка,
-- обратилась она вполне, впрочем, миролюбиво к  Заире,  --  были  бы  очень
любезны, если бы спели еще раз "Сентиментальное путешествие".
     Заира  была  покладистой бабой и тут же опять отправилась к эстраде. По
дороге она подцепила вновь прибывшего эзотерического человека. Тот  оказался
к  тому же с тромбоном и очень профессионально солировал поочередно с Заирой
и улыбался ей вполне по-свойски и даже иногда  притрагивался  своим  твердым
передком  к ее пружинистому задку. Все танцевали на веранде, и все улыбались
друг другу. Антон прижимал к себе огромный живот жены, и ему  казалось,  что
сердцебиение плода совпадает с его собственным пульсом. Он видел вокруг лица
друзей, несостоявшуюся новую нацию Острова Крым, такие красивые яки -- "Хей,
челло,  где  вы  еще  найдете  такую  красивую молодежь? " Все танцевали под
мелодию четвертьвековой давности, и все улыбались. Сладкое облачко марихуаны
витало над верандой. В небе растворялось закатное золото и висел для красоты
рой безобидной майской мошкары. За хрустальным стеклом виден был  внутренний
зал  ресторана  "Набоков". Еще недавно там чуть ли не каждый вечер проходили
приемы в честь очередного  заезжего  эмигранта.  Теперь  элегантная  публика
передвигалась с бокальчиками мартини вполне бессмысленно. Кое-где были видны
хохочущие  рты,  кое-где  насупленные  брови  пророков,  кривые рты пьянчуг,
подержанные дамочки проносили высоко поднятые и на всякий  случай  чуть-чуть
оскорбленные  подбородки,  а  с  дубовых  панелей  взирали на толпу портреты
Тургенева,  Мережковского,  Бунина,  Ахматовой,  Бродского,   Вознесенского,
Ахмадулиной  и  множества  других. "Писатели -- верные помощники партии", --
вспомнил Антон поразивший его лозунг в  московском  клубе  ЦДЛ.  Сейчас  все
казалось призрачным, все подернуто дымкой. Слабый привычный наркотик на этот
раз  будто  бы  отодвинул  куда-то  вглубь  весь  клуб "Набоков" и веранду с
танцующей молодежью  и  придал  всему  какой-то  смутный  несмысл.  Впрочем,
ощущение  это  было  мимолетным,  оно  пропало  так  же, как и появилось, --
внезапно, и в это время поворот танца открыл перед  ним  прореху  в  шеренге
платанов  и  в  прорехе той -- огромное золотое небо крымской ночи, панораму
Симфи с ее кубами, шпилями, шарами, квадратами и уступами, россыпь огней  на
фоне  золотого  неба  и торчащий прямо посредине карандаш "Курьера". Верхний
его конец сверкал ярким светом, будто маяк. Там был в этот момент его  отец.
Он  поддерживал  там  уже  бессмысленный огонь; маяк в ослепительной золотой
ночи, где все было видно и ясно далеко вперед.
     Вторжение началось именно  в  эту  ночь,  но  по  традиции  все-таки  в
темноте:  одна заря еще не успела сменить другую, и в этих коротких сумерках
налетел на Симфи свист бесчисленных турбин.
     Председатель совета СОСа, издатель и редактор "Русского Курьера" Андрей
Лучников, услышав этот свист, понял:
     свершилось.
     Он выключил весь свет в башне,  и  "одноклассники"  увидели  с  большой
высоты своего небоскреба бесчисленные огни над Симфи. Это кружили в ожидании
очереди на посадку гигантские десантные "антеи".
     Ти-Ви-Миг,  как  всегда, оказался на месте. На экране "ящика" уже можно
было видеть пасть десантной рыбины, откуда один за другим  выезжали  набитые
"голубыми  беретами" джипы. Передача, правда, почему-то внезапно прервалась,
когда несколько "голубых беретов" побежали прямо на камеру, на ходу поднимая
приклады.
     -- Ну вот видите, -- спокойно сказал Беклемишев. -- Они снова обманули.
Они не могут не врать.
     -- Кто они? -- закричал Лучников. -- Я не с солдафонами разговаривал! Я
с Госпланом разговаривал! С КОМИКОНОМ и с Госпланом. Они вполне могли  и  не
знать, что готовится.
     Третьего  дня в башне "Курьера", а затем и в правительственном квартале
начались радостные события. Москва прервала трехмесячное зловещее  молчание,
на  связь  с  Лучниковым  стали  выходить видные деятели Госплана, а затем и
Совета Экономической Взаимопомощи. Есть, дескать, мнение,  что  пришла  пора
начать  координацию  экономики.  Лучников, ликуя, переадресовывал московских
товарищей к соответствующим симферопольским правительственным, коммерческим,
финансовым органам. Из всего этого следовало,  как  решили  "одноклассники",
что  в  Москве торжествуют "прагматики", что там решено объединение провести
поэтапно, тактично и, уж во всяком случае,  без  вторжения,  ведь,  в  самом
деле,    что   же   за   нелепость--   вторжение   в   страну,   добровольно
присоединившуюся? Не Прибалтика ведь.
     Итак, все стало поворачиваться, казалось бы, в  благоприятную  сторону,
за  исключением,  впрочем,  череды  золотых  закатов  над  всей  территорией
Острова, этого золотого и  слегка  зеленоватого  свечения,  которое  вселяло
почему-то все большую тревогу и заставляло "одноклассников" торчать по ночам
в башне "Курьера" и мешало почему-то им разлучаться.
     Замигал  индикатор  видеофона.  На экране появился полковник Чернок. На
голове у нею был шлемофон. Он говорил очень тихо, но вполне внятно:
     -- Со  всех  сторон  к  берегам  подходят  десантные  суда,  на   пляжи
высаживаются  танковые колонны, в бухты -- морская пехота, применяются судна
на воздушной подушке. Аэропорт Симфи наводнен  "антеями".  Радарные  системы
оповещают  о  приближающемся соединении истребительной авиации. Предполагаю,
что речь идет о блокаде наших баз.
     -- Саша, для чего им блокировать наши  базы?  --  вскричал  Мешков.  --
Разве они не понимают, что это их базы?
     Лучников положил руку на плечо дрожащему Мешкову, сказал Черноку:
     -- Попробуй напрямую запросить Главштаб о причинах вторжения.
     -- Это не вторжение, -- улыбнулся Чернок.
     -- Что же?! -- вскричал потерявший весь свой юмор Сабашников.
     -- Включи московский канал ТВ, -- сказал Чернок. Фофанов повернул ручку
телевизора  на  московский канал. Там в этот глухой час вместо цветной сетки
сидел скуластый диктор Арбенин в диком пиджаке и умиротворяющим,  монотонным
голосом