-
Он отодвинул локтем свою тарелку и зачастил, обращаясь к девушкам: -- Яки --
это  хорошо,  это  среднее  между "якщи" и "о'кей", это формирующаяся сейчас
нация Острова Крыма, составленная из  потомков  татар,  итальянцев,  болгар,
греков, турок, русских войск и британского флота. Яки -- это нация молодежи.
Это  наша  история  и  наше  будущее,  и  мы  плевать  хотели  на марксизм и
монархизм, на Возрождение и на Идею Общей Судьбы!
     За столом после  этой  пылкой  тирады  воцарилось  натянутое  молчание.
Девицы сидели с каменными лицами, у Кристины вздулась правая щека -- во рту,
видимо, лежало что-то непрожеванное, вкусное.
     -- Вы   уж   извините   нас,  уважаемые  леди,  --  проговорил  Арсений
Николаевич. -- Быть может, вам  не  все  ясно.  Это  вечный  спор  славян  в
островных условиях.
     -- А  нам  на  ваши  проблемы наплевать, -- высказалась Кристина сквозь
непрожеванное и быстро начала жевать.
     -- Браво! -- сказал дед. -- Предлагаю всему обществу уйти от битвы идей
к реальности. Реальность перед вами. В центре  стола  омар,  слева  от  него
различные  соусы. Салат с креветками вы уже отведали. Смею обратить внимание
на вот эти просвечивающие листочки  балаклавской  ветчины,  она  не  уступит
итальянской  "прошютто". Вон там, в хрустале, черная горка с дольками лимона
-- улыбка исторической родины, супервалютная икра. Шампанское "Новый Свет" в
рекламе не нуждается. В бой, господа!
     Далее  последовал  очень  милый,  вполне  нормальный  обед,  в  течение
которого  вся  атмосфера  наполнялась веселым легким алкоголем, и вскоре все
стали уже задавать друг другу вопросы, не дожидаясь ответа, и  отвечать,  не
дожидаясь  вопросов,  а  когда  подали  кофе. Лучников почувствовал на своем
колене босую ступню Памелы.
     -- Этот тип, -- говорила  золотая  калифорнийская  дива,  тыча  в  него
сигарой,  вынутой  изо  рта  Фредди  Бутурлина, -- этот тип похож на рекламу
"Мальборо".
     -- А этот тип, -- Кристина, взмахнув марлевым подолом,  опустила  голый
задик на костлявые колени деда Арсения, -- а этот тип похож на пастыря всего
нашего рода. Пастырь белого племени! Джинсовый Моисей!
     -- Вы,  девки!  не  трогайте  моих предков! -- кричал Антон. -- Папаша,
можно я возьму твой "турбо"? Нельзя? Как это  говорят  у  вас  в  Москве  --
"жмот"?  Ты  --  старый  жмот! Дед! Одолжи на часок "ролс"? Жмоты проклятые!
Врэвакуанты! Яки поделится последней рубахой.
     -- Я вам дам "лэндровер" с цепями, -- сказал дед Арсений. --  Иначе  вы
сверзитесь с серпантина в бухту.
     -- Ура!  Поехали!  --  Молодежь поднялась и, приплясывая, прихлопывая и
напевая модную  в  этом  туристическом  сезоне  песенку  "Город  Запорожье",
удалилась.  Памела перед уходом нахлобучила себе на голову летнюю изысканную
шляпу товарища министра информации.
     Город Запорожье:
     Санитэйшен фри!
     Вижу ваши рожи,
     Братцы, же ву при!
     Русско-англо-французский  хит  замер  в  глубинах  "Каховки".  Взрослые
остались одни.
     -- Эти  девки  могут  разнести  весь  твой  замок.  Арсений,  -- сказал
Лучников. -- Откуда он их вывез?
     -- Говорит, что познакомился с ними третьего дня в Стамбуле.
     -- Третьего дня? Отлично! А когда он стал яки-националистом?
     -- Думаю, что сегодня утром. Они часа два беседовали  на  морс  с  моим
лодочником Хайрамом, а тот активист "Яки-Фьюча-Туганер-Центр".
     -- Хороший у тебя сын, Андрюшка, -- мямлил вконец осоловевший Бутурлин.
-- Ищущий,     живой,     с     такими    девушками    дружит.    Вот    мои
мерзавцы-белоподкладочники  только  и  шастают  по   салонам   врэвакуантов,
скрипка,  фортепиано,  играют  всякую дребедень от Гайдна до Стравинского...
понимаете  ли,  духовная  элита...  Мерзость!  В  доме  вечные  эти  звуки--
Рахманинов... Гендель... тоска... не пьют, не валяются...
     -- Ну,  Фредди.  хватит  уже,  -- сказал Лучников-старший. -- Теперь мы
одни. Фредди Бутурлин тут же причесался, одернул куртку и сказал:


     -- Я готов, господа.
     -- Хуа, отключи телефоны, -- попросил Арсений Николаевич.
     -- А вы не завели  еще  себе  магнитный  изолятор?  --  поинтересовался
Фредди. -- Рекомендую. Стоит дорого, но зато перекрывает всех "клопов".
     -- Что  все  это значит? -- спросил Лунников. Он злился. Двое уже знают
некий секрет, который собираются преподнести третьему,  несведущему.  Хочешь
не хочешь, но в эти минуты чувствуешь себя одураченным.
     Арсений  Николаевич  вместо  ответа повел их в так называемые "частные"
глубины своего дома, то есть туда, где он, собственно говоря, и жил. Комнаты
здесь были отделаны темной  дубовой  панелью,  на  стенах  висели  старинные
портреты рода Лучниковых, часть из которых успела эвакуироваться еще в 20-м,
а   другая   часть   разными  правдами-неправдами  была  выцарапана  уже  из
"Совдепии".  Повсюду  были  книжные  шкафы  и  полки  с  книгами,  атласами,
альбомами,  старые  географические  карты,  старинные  глобусы  и телескопы,
модели парусников, статуэтки и снимки любимых лошадей  Арсения  Николаевича.
Над письменным столом висела фотография суперзвезды, лучниковского фаворита,
пятилетнего жеребца крымской породы Варяга, который взял несколько призов на
скачках в Европе и Америке.
     -- Недавно  был  у  меня  один  визитер  из  Москвы,  -- сказал Арсений
Николаевич. -- Настоящий лошадник. Еврей,  но  исключительно  интеллигентный
человек.
     Андрей    Арсениевич    усмехнулся.    Ничем,   наверное,   не   изжить
врэвакуантского высокомерия к евреям. Даже либерал папа проговаривается.
     -- Так вот, знаете ли, этот господин задумал в каком-то там их  журнале
рубрику "Из жизни замечательных лошадей". Дивная идея, не так ли?
     -- И что же? -- поднял дворянскую бровь Бутурлин.
     -- Зарубили, наверное? -- хмуро пробормотал Андрей.
     -- Вот  именно  это  слово  употребил  визитер,  --  сказал Арсений. --
Редактор рубрику зарубил. Андрей рассмеялся:
     -- Евреи придумывают, русские рубят. Там сейчас такая ситуация.
     Все трос опустились в кожаные кресла вокруг низкого круглого стола. Хуа
принес портвейны и сигары и растворился в стене.
     -- Ну так что же случилось? -- Лучников все больше злился и нервничал.
     -- Андрей, на  тебя  готовится  покушение,  --  сказал  отец.  Лучников
облегченно расхохотался.
     -- Ну,  вот  я  так  и  знал  --  начнет  ржать.  -- Арсений Николаевич
повернулся к Бутурлину.
     -- Арсений,      тебе,      наверное,       позвонил       какой-нибудь
маразматик-волчесотенец? -- смеялся Лучников. -- В "Курьере" дня не проходит
без   таких  звонков.  Чекистский  выкормыш,  б....  кремлевская,  жидовский
подголосок... как только они меня не  кроют...  придушим,  утопим,  за  яйца
повесим...
     -- На  этот  раз  много  серьезнее,  Эндрю, -- вместе с этими словами и
голос Бутурлина стал намного серьезнее.
     -- Сведения идут прямо из СВРП, -- холодно и как бы отчужденно  Арсений
Николаевич  стал  излагать  эти сведения. -- Правое законспирированное крыло
Союза Возрождения Родины и Престола приняло  решение  убрать  тебя  и  таким
образом  ликвидировать  нынешний  "Курьер".  Мне  об этом сообщил мой старый
друг, один из еще живущих наших батальонцев, но... --  у  Лучникова-старшего
чуть  дрогнул  угол  рта,  --  ...  но, смею заверить, еще не маразматик. Ты
знаешь прекрасно, Андрей, что твой "Курьер" и ты сам чрезвычайно раздражаете
правые круги Острова...
     -- Сейчас уже и левые, кажется, -- вставил Фредди Бутурлин.
     -- Так вот, мой старый друг тоже всегда  возмущался  твоей  позицией  и
Идеей  Общей  Судьбы,  которую он называет просто Советизацией, но сейчас он
глубоко потрясен решением правых из СВРП. Он считает это методами красных  и
коричневых, угрозой нашей демократии и вот почему хочет помешать этому делу,
лишь  во  вторую  голову  ставя  наши  с  ним  дружеские  отношения. Теперь,
пожалуйста, Федя, изложи свои соображения.
     Арсений Николаевич, едва закончив говорить, тут же выскочил из кресла и
зашагал по ковру, как бы слегка надламываясь в коленных суставах.
     Лучников сидел молча  с  незажженной  сигарой  в  зубах.  Мрак  мягкими
складками висел справа у виска.
     -- Андрюша,  ты  знаешь,  на  какой  пороховой  бочке мы живем, в какую
клоаку превратился наш Остров... --  Так  начал  говорить  товарищ  министра
информации    Фредди    Бутурлин.    --   Тридцать   девять   одних   только
зарегистрированных  политических   партий.   Масса   экстремистских   групп.
Идиотская  мода  на  марксизм  распространяется, как инфлуэнца. Теперь любой
богатей-яки выписывает для украшения своей виллы собрания сочинений прямо из
Москвы. Врэвакуанты читают братьев Медведевых. Муллы цитируют Энвера  Ходжу.
Даже  в  одном  английском доме недавно я присутствовал на декламации стихов
Мао Цзэдуна. Остров наводнен агентурой. Си-Ай-Эй и Ка-Гэ-Бэ  действуют  чуть
ли не в открытую. Размягчающий транс разрядки. Все эти бесконечные делегации
дружбы, культурного, технического, научного сотрудничества. Безвизный въезд,
беспошлинная  торговля...  --  все  это,  конечно, невероятно обогащает наше
население, но день за  днем  мы  становимся  международным  вертепом  почище
Гонконга.  С  правительством никто не считается. Демократия, которую Арсений
Николаевич с сотоварищами вырвали у Барона в 1930 году, доведена  сейчас  до
абсурда.  Пожалуй, единственный институт, сохранивший до сих пор свой смысл,
-- это наши вооруженные силы, но и они начинают развинчиваться. Недавно было
экстренное  заседание  Кабинета,  когда  ракетчики   Северного   Укрепрайона
потребовали  создания профсоюза военных. Вообрази себе бастующую армию. Кому
она нужна?  По  данным  ОСВАГа,  60%  офицерского  состава  выписывают  твой
"Курьер".  Стало  быть,  они читают газету, которая на каждой своей странице
отвергает сам смысл существования русской армии.  Понимаешь  ли,  Андрей,  в
другой,  более  нормальной  обстановке  твоя Идея Общей Судьбы была бы всего
лишь одной из  идей,  право  на  высказывание  которых  --  любых  идей!  --
закреплено  в  Конституции  1930.  Сейчас  Идея  и  ее активный пропагандист
"Курьер"  становится  реальной  опасностью  не  только  для  амбиций   наших
мастодонтов,  как ты их называешь, но и для самого существования государства
и нашей демократии. Подумай, ведь ты,  проповедуя  общую  судьбу  с  великой
родиной,  воспитывая  в гражданах комплекс вины перед Россией, комплекс вины
за неучастие в ее страданиях и, как говорят  они  там,  великих  свершениях,
подумай  сам,  Андрей,  ведь  ты  проповедуешь  капитуляцию перед красными и
превращение нашей славной банановой республики в Крымскую область. Ты только
вообрази себе этот кошмар-- обкомы, райкомы...
     -- Я  не  понимаю,  Федя,  --  перебил  его  Лучников.   --   Ты   что,
подготавливаешь  меня к покушению, что ли? Доказываешь его целесообразность?
Что ж, в логике тебе не откажешь.
     Тяжесть  налила  все  его  тело.  Тело  --  свинцовые  джунгли,  душа--
загнанная  лиса.  Мрак висел теперь, как овальное тело, возле уютной люстры.
Сволочь   Бутурлин   разглагольствует   тут,    развивает    государственные
соображения,  а  в  это  время  СВРП разрабатывает детали охоты. На меня. На
живое существо.  Сорокашестилетний  холостяк,  реклама  сигарет  "Мальборо",
любитель  быстрой  езды, пьянчуга, сластолюбец, одинокий и несчастный, будет
вскоре прошит очередью из машингана. До слез жалко мальчика Андрюшу. Папа  и
мама, зачем вы учили меня гаммам и кормили кашей Нестле? Конец.
     -- Постыдись,  Андрей!  --  вскричал  Бутурлин.  --  Я рисую тебе общую
картину, чтобы ты уяснил себе степень опасности.
     Он уяснил себе степень опасности. Вполне отчетливо. Отцу и в самом деле
не нужно было называть своего старого друга по имени, он  сразу  понял,  что
речь   идет   о  майоре  Боборыко,  а  покушение  затеяно  его  племянником,
одноклассником  Лучникова  Юркой,  обладателем  странной   двойной   фамилии
Игнатьев-Игнатьев.
     Всю  жизнь  этот  карикатурный  тип  сопровождает  Андрея. Долгое время
учились в одном классе  гимназии,  пока  Андрей  не  отправился  в  Оксфорд.
Вернувшись на Остров в конце 1955 года, он чуть ли не на первой же вечеринке
встретил  Юрку  и  поразился,  как отвратительно изменился его гимназический
приятель, фантазер, рисовальщик всяческих бригантин и фрегатов,  застенчивый
прыщавый  дрочила.  Теперь  это  стал большой, чрезвычайно нескладный мерин,
выглядящий много старше своих лет, с отвратительной улыбкой, открывающей все
десны и желтые вразнобой зубы, с прямым клином вечно грязных волос,  страшно
крикливый монологист, политический экстремист "ультраправой".
     Андрею  тогда  на  политику  было  наплевать, он воображал себя поэтом,
кутил, восторгался кипарисами и возникающими тогда "климатическими  ширмами"
Ялты,  таскался  по  дансингам  за  будущей матерью Антона Марусей Джерми, и
всюду, где только ни встречался с Юркой, слегка над ним посмеивался.
     Игнатьев-Игнатьев тоже вращался в ту пору вокруг блистательной  Маруси,
но  никогда  ей не объяснился, никогда с ней не танцевал, даже вроде бы и не
подходил ближе, чем на три метра. Он  носил  какое-то  странное  полувоенное
одеяние  с волчьим хвостом на плече -- "Молодая Волчья Сотня". Чаще всего он
лишь мрачно таращился из угла на Марусю, иногда -- после пары  коктейлей  --
цинично  улыбался огромным своим мокрым ртом, а после трех коктейлей начинал
громогласно ораторствовать,  как  бы  не  обращая  на  итальяночку  никакого
внимания.  Тема  тогда  у него была одна. Сейчас, в послесталинское время, в
хрущевской  неразберихе,  пора  высаживаться  на  континент,  пора  стальным
клинком  разрезать  вонючий  маргарин  Совдепии,  в неделю дойти до Москвы и
восстановить монархию.
     Однако когда началась Венгерская Революция 1956 года,  "Молодая  Волчья
Сотня" осталась ораторствовать в уютных барах Крыма, в то время как юноши из
либеральных семей, все это барахло, никчемные поэтишки и джазмены, как раз и
организовали  баррикадный  отряд,  вылетели  в  Вену и пробрались в Будапешт
прямо под гусеницы карательных танков.
     Андрей Лучников тогда  еле  унес  ноги  из  горящего  штаба  венгерской
молодежи,  кинотеатра "Корвин". Советская, читай русская, пуля сидела у него
в плече. Потрясенный, обожженный, униженный  дикой  танковой  беспощадностью
своей  исторической  родины  он  был  доставлен  до  дома  какой-то шведской
санитарной организацией. Из трех  сотен  добровольцев  на  Остров  вернулось
меньше  пяти  десятков.  Разумеется,  вернулись они героями. Портреты Андрея
появились в газетах. Маруся Джерми не отходила от его  ложа.  К  концу  года
раны  борца  за  свободу  затянулись,  состоялась шумнейшая свадьба, которую
некоторые эстеты считают теперь зарей новой молодежной субкультуры.
     Среди  многочисленных  чудеснейших  эпизодов   этой   свадьбы   был   и
безобразный  один.  Игнатьев-Игнатьев, перегнувшись через стол, стал орать в
лицо Лучникову: "А все-таки здорово НАШИ выпустили кишки из  жидо-мадьяр!  "
Хотели было его бить, но жених, сияющий и блистательный идол молодежи Андрэ,
решил  объясниться.  Извини,  Юра,  но мне кажется, что-то есть лишнее между
нами. Оказалось, нелишнее: ненависть! Игнатьев-Игнатьев в  кафельной  тишине
сортира  ночного клуба "Blue inn", икая и дрожа, разразился своим комплексом
неполноценности. "Ненавижу тебя,  всегда  ненавидел,  белая  кость,  голубая
кровь, облюю сейчас всю вашу свадьбу".
     До  Лучникова  тогда  дошло, что перед ним злейший его враг, опаснейший
еще и потому, что, кажется,  влюблен  в  него,  потому  что  соперником  его
считать   нельзя.  Потом  еще  были  какие-то  истерики,  валянье  в  ногах,
гомосексуальные признания, эротические  всхлипы  в  адрес  Маруси,  коварные
улыбки  издалека,  доходящие  через  третьи  руки  угрозы,  но всякий раз на
протяжении лет Лучников забывал Игнатьева-Игнатьева,  как  будто  тот  и  не
существует.  И  вот  наконец  --  покушение на жизнь! В чем тут отгадка -- в
политической ситуации или в железах внутренней секреции?
     -- Ну хорошо, я уяснил себе опасность ситуации, -- сказал Лучников.  --
Что из этого?
     -- Нужно  принять  меры, -- сказал Бутурлин. Отец молчал. Стоял в углу,
глядел на замирающее в сумерках море и молчал.
     -- Сообщи в ОСВАГ, -- сказал Лучников. Бутурлин коротко хохотнул.
     -- Это несерьезно, ты знаешь.
     -- Какие  меры  я  могу  принять,  --  пожал   плечами   Лучников.   --
Вооружиться? Я и так, словно Бонд, не расстаюсь с "береттой".
     -- Ты  должен  изменить  направление  "Курьера".  Лучников посмотрел на
отца. Тот молча перешел к другому окну, даже и не обернулся. Закатные небеса
над холмами изображали битву парусного флота. Лучников встал и, прихватив  с
собой  бутылку  и  пару  сигар,  направился  к  выходу из кабинета. Бутурлин
преградил ему путь.
     -- Андрэ, я же не говорю тебе о коренном изменении, о повороте  на  180
градусов...  Несколько  негативных  материалов  о  Союзе...  Нарушение  прав
человека... насилие над художниками... ведь это же все есть на самом деле...
тебе же не придется врать... ведь ты же печатаешь такие вещи...  но  ты  это
освещаешь  как-то  изнутри,  как-то  так...  будто  бы  один  из  них, некий
либеральный "советчик"... Ведь  ты  же  сам  сознайся,  Андрей,  всякий  раз
возвращаешься оттуда, трясясь от отвращения... Пойми, несколько таких
материалов,  и  твои  друзья  смогут тебя защитить. Твои друзья смогут тогда
говорить: "Курьер" -- это независимая газета Временной Зоны Эвакуации,  руки
прочь  от  Лучникова.  Сейчас,  ты меня извини, Андрей... -- Голос Бутурлина
вдруг налился историческим чугуном. -- Сейчас твои  друзья  не  могут  этого
сказать.
     Лучников  легонько  отодвинул  Фредди  и прошел к дверям. Выходя, успел
заметить, как Бутурлин разводит руками, -- дескать, ну вот с  меня,  мол,  и
взятки гладки. Отец не переменил позы и не окликнул Андрея.
     Он  ушел  из  "частных  комнат" в свою "башенку", открыл дверь комнаты,
которая всегда ждала его, и некоторое время стоял  там  молча  в  темноте  с
бутылкой  в  руке и с двумя сигарами, зажатыми между пальцев. Потом медленно
распустил шторы. Полыханье парусной битвы  за  плоскими  скалами  Библейской
Долины.  Лучников лег на тахту и стал бездумно следить медленные перемещения
деформированных и частично горящих фрегатов. Потом он увидел  на  полке  над
собой  маленький  магнитофон,  до  которого  можно было дотянуться, не меняя
позы, и это соблазнило его нажать кнопку.
     Сразу в черноморской тишине взорвался заряд потусторонних звуков, говор
странной толпы, крики  чуждых  птиц,  налетающий  посвист  морозного  ветра,
отдаленный  рев  грубых моторов, какой-то лязг, стук пневмомолотка, какая-то
дурацкая музыка -- все это было чуждым, постылым и далеким, и это была земля
его предков, коммунистическая Россия, и не было в мире для Андрея  Лучникова
ничего родное.
     Всю эту мешанину звуков электропилой прорезал кликушеский бабий голос:
     -- Молитесь, родные мои, молитесь, сладкие мои! Нет у вас храма, в угол
встаньте и молитесь! Святого образа нет у вас, на небо молитесь! Нету лучшей
иконы, чем небо!
     Прошлой  зимой  в  Лондоне  Лучников  ни с того ни с сего купил место в
дешевом круизе "Магнолия" и прилетел в Союз.  Никому  из  московских  друзей
звонить не стал, путешествовал с группой западных мещан по старым городам --
Владимир,  Суздаль,  Ростов-Великий,  Ярославль  -- и не пожалел: "Интурист"
англичанами занимался из рук вон  плохо,  часами  "мариновал"  на  вокзалах,
засовывал  в  общие  вагоны, кормили частенько в обычных столовках-- вряд ли
когда-нибудь Лучников столь близко приближался к советской реальности.
     Эту запись он  сделал  случайно.  Гулял  вокруг  Успенского  собора  во
Владимире и там услышал кликушу. В парке возле собора красовались аляповатые
павильоны,  раскрашенные  жуткими  краскам