об соседи не  видели.  Ну,  а  если  все  эти  гадости  из
национального характера идут, значит, все оправданно, все правильно, ведь мы
же и говном себя называем, а вот англичанин "говном" себя не назовет.
     Придя в конце концов после довольно продолжительных размышлений к этому
несколько   вонючему  выводу.  Андрей  Арсениевич  Лучников  обнаружил  себя
несущимся в своей рявкающей машине по серпантину, который переходил сразу  в
главную  улицу Коктебеля, заставленную многоэтажными отелями. Обнаружив себя
здесь,  он  как  бы  вспомнил  свои  предшествующие  движения:  вот   вышел,
размахивая  пачкой  "тичей",  из  Гостевой  башни, вот энергично двигался по
галерее,  вот  чуть  притормозил,  увидев  на  парапете  неподвижный  контур
Кристины,  вот прошел мимо, вот засвистал что-то демонстративно старомодное,
"Сентиментальное путешествие", вот чуть  притормозил,  увидев  в  освещенном
окне  библиотеки  молчаливо  стоящую  фигуру отца, вот прошел мимо во двор и
перепрыгнул,  словно  молодой,  через  бортик  "питера",  услышал  призывный
возглас Фредди: дескать, возьми с собой -- и тут же включил зажигание.
     Сейчас,  обнаружив  себя среди ночи подъезжающим к злачным местам своей
юности и вспомнив вес свое  сегодняшнее  поведение.  Андрей  Арсениевич  так
изумился,  что резко затормозил. Что происходит сегодня с ним? Он обернулся.
Зеленое небо в проеме улицы, серп луны  над  контуром  Сюрю-Кая,  В  боковой
улочке,  уходящей  к  морю,  медленно  вращается  светящийся овал найт-клаба
"Калипсо". Пронзительный приступ молодости. Ветер, прилетевший из Библейской
Долины, согнул на  миг  верхушки  кипарисов,  вспенил  и  посеребрил  листву
платана,  взбудоражил  и  закрутил  Лучникова. Что обострило сегодня все мои
чувства -- появившаяся опасность, угроза? Совершенно забытое появилось вновь
-- простор и обещания коктебельской ночи.
     У входа в "Калипсо" стояло десятка полтора  машин.  Несколько  стройных
парней-яки  пританцовывали  на асфальте в меняющемся свете овала. Вход -- 15
тичей.  За  двадцать  лет,  что  Лучников  здесь  не  был,  заведение  стало
фешенебельным.  Когда-то здесь в гардеробной висела большая картина, которую
лучниковская компания называла  "художественной".  На  ней  была  изображена
нимфа  Калипсо  с  большущими  грудями и татарскими косами, которая с тоской
провожала уплывающего в пенных волнах татарина  Одиссея.  Теперь  в  той  же
комнате   по   стенам   вился   изысканнейший   трех-,   а   может  быть,  и
четырехсмысленный рельеф, изображающий приключения малого, как сперматозоид,
Одиссея в лоне гигантской, разваленной  на  десятки  соблазнительных  кусков
Калипсо.  Все  это было подсвечено, все как бы дышало и трепетало, двигались
кинетические части рельефа. Лучников подумал, что не обошлось  в  этом  деле
без новых эмигрантов. Уж не Нусберг ли намудрил?
     Едва он вошел в зал и направился к стойке, как тут же услышал за спиной
чрезвычайно громкие голоса.
     -- Смотрите, господа, редактор "Курьера"!
     -- Андрей Лучников собственной персоной!
     -- Что бы это значило -- Лучников в "Калипсо"?
     Говорили  по-русски  и  явно  для  того,  чтобы  он  обернулся.  Он  не
обернулся. Присев к стойке, он заказал "Манхаттен" и попросил бармена  сразу
после идиотской песенки "Город Запорожье" (Должно быть. не меньше десяти раз
уже  крутили  за  сегодняшний  вечер? не менее ста, сэр, у меня уже мозжечок
расплавился, сэр, от этого "Запорожья"), так вот сразу после этого включите,
пожалуйста,  музыку  моей  юности  "Sеrеnаdе  in  Вlue"  Глена  Миллера.   С
восторгом,  сэр,  ведь  это  и  моя  юность  тоже, не сомневался в этом. Мне
кажется, сэр, я вас уже встречал. Еще сомневаетесь? не исключено, что вы  из
Евпатории,  сэр. Кажется, там у вас отель. Смешно, Фаддеич... Как вы меня?..
Смешно, говорю, Фаддeич, прошло двадцать лет, я стал знаменитым человеком, а
ты так и остался занюханным буфетчиком, но вот я тебя прекрасно узнаю, а  ты
меня,  рех жоржовый, нe узнаешь. Андрюша! Фуюша! Не надо сквернословить! Ну,
а обняться-то можно, а? Слегка всплакнуть? Слышишь серебряные трубы --  Глен
Миллер  бэнд!..  Голубая  серенада,  1950  год, первые походы в "Калипсо"...
первые поцелуи... первые девушки... драки с американскими летчиками...
     Хлопая по спине и по скуле Фаддеича, слушая свинговые  обвалы  Миллера,
Лучников вдруг осознал, что привело его в эту странную ночь именно сюда -- в
"Калипсо".  В  юности  здесь  всегда  была пленительная атмосфера опасности.
Неподалеку за Мысом Хамелеон  находилась  американская  авиабаза  и  летчики
никогда не упускали возможности подраться с русскими ребятами. Быть может, и
сегодня,  неожиданно помолодев от ощущения опасности, от словца "покушение",
Лучников почувствовал желание бросить вызов судьбе, а где же  бросить  вызов
судьбе, как не в "Калипсо".
     Признаться  в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь переменилось
за  два  десятилетия.  Клуб  стал  респектабельным,  дорогим  местом  вполне
благопристойных  развлечений  верхушки  среднего  класса, секс перестал быть
головокружительным приключением, а летчики, постарев, демонтировали  базу  и
давно уже отбыли в свои Милуоки.
     Остался  старый Фаддеич и даже вспомнил меня, это приятно. Сейчас допью
"Манхаттен" и уеду домой в  Симфи  и  завтра  в  газету,  а  через  три  дня
самолет--  Дакар,  Нью-Йорк,  Париж,  конференция  против  апартеида, сессия
Генеральной Ассамблеи, встреча редакторов ведущих  газет  мира  по  проблеме
"Спорт и политика" и, наконец, Москва.
     Вдруг  он увидел в зеркале за баром своего сына, о котором он, планируя
следующую неделю, гнуснейшим образом забыл. Что же удивляться -- мы потеряли
друг друга, потому что не ищем  друг  друга.  Распланировал  всю  неделю  --
Дакар,  Нью-Йорк,  Париж,  Москва  -- и даже не вспомнил о сыне, которого не
видел больше года.
     С кем он сидит? Странная компания. В глубине зала -- в нише --  бледное
длинное  лицо  Антошки,  золотая  головка  Памелы  на его плече, а вокруг за
столом четверо  плотных  мужланов  в  дорогих  костюмах,  браслеты,  золотые
"роллексы". Ага, должно быть, иностранные рабочие с Арабатской стрелки.
     -- Там мой сын сидит, -- сказал он Фаддеичу.
     -- Это твой сын? Такой длинный.
     -- А кто там с ним, Фаддеич?
     -- Не  знаю.  Первый раз вижу. Это не наша публика. Нынешний Фаддеич за
стойкой как зав. кафедрой, седовласый метр, а под началом у него три шустрых
итальянца. Лучников махнул рукой и крикнул сыну:
     -- Антоша! Памела!  Идите  сюда!  Приготовь  шампанского,  Фаддеич,  --
попросил старого друга.
     Щелчок  пальцами  --  серебряное ведерко с бутылкой "Вдовы" мигом перед
нами. Однако где же наш сын? В конце концов  необходимо  познакомить  его  с
Фаддеичем,  передать  эстафетную  палочку  поколений.  Не  хочет  подойти --
пренебрегает? Generation gap? В зеркале Лучников, однако, видел,  что  Антон
хочет  подойти,  но  каким-то  странным  образом не может. Он сидел со своей
Памелой в глубине ниши, а четверо богатых дядек вроде бы зажимали  его  там,
как будто не давали выйти. Какие-то невежливые.
     -- Какие-то  там невежливые, -- сказал Лучников Фаддеичу и заметил, что
тот весьма знакомым образом весь подобрался -- как в старые  времена!  --  и
сощуренными глазами смотрит на невежливых.
     -- Тhаt's tгuе, Андрей, -- проговорил, медленно и так знакомо улыбаясь,
Фаддеич.  --  Они  невежливые.  Подхваченный  восторгом, Лучников спрыгнул с
табуретки.
     -- Пойду, поучу их вежливости, -- легко сказал он и зашагал к нише.
     Пока шел под звуки "Голубой  серенады",  заметил,  что  симферопольские
интеллектуалы смотрят на него во все глаза.
     Подойдя,  Лучников  взял руку одного из дядек и сжал. Рука оказалась на
удивление слабой. Должно быть, от неожиданности:  у  такого  мордоворота  не
может быть столь слабая рука. Лучников валял эту руку, чуть ли не сгибал ее.
     -- В чем дело, Антоша? -- спросил он сына. -- Что это за люди?
     -- Черт  их знает, -- пробормотал растерянно Антон. Как растерялся, так
небось по-русски заговорил. -- Подошли к нам, сели и говорят -- вы отсюда не
выйдете. Что им надо от нас -- не знаю.
     -- Сейчас узнаем, сейчас узнаем.  --  Лучников  крутил  слабую  толстую
руку,  а  другой  своей свободной рукой взялся расстегивать пиджак на животе
незнакомца. В старые времена такой прием повергал противника в панику.
     Между тем к нише подходили любопытные и среди них симфи-пипл,  те,  что
его  знали.  С  порога  за этой сценой наблюдал дежурный городовой. Кажется,
Фаддеич с ним перемигивался.
     Четверо были все мужики  за  сорок  и  говорили  на  яки  с  уклоном  в
татарщину,   как   обычно   изъяснялись   на  Острове  турки,  работающие  в
"Арабат-ойл-компани".
     -- Гив май хэнд, ага, -- попросил Лучникова пленник. --  Кадерлер  вери
мач, пжалста, Лучников-ага.
     Лучников  отпустил  руку  и дал им всем выйти из ниши, одному, другому,
третьему, а на четвертого показал сыну.
     -- Поинтересуйся, Антон, откуда джентльменам известно наше имя.
     Мальчик быстро пошел за четвертым и в середине зала мгновенным и мощным
приемом каратэ зажал его. Лучников
     пришел в восторг. Этот прием  был  как  бы  жестом  дружбы  со  стороны
Антона: несколько лет назад они вместе брали уроки каратэ.
     -- Откуда ты знаешь моего отца? -- спросил Антон.
     -- Ти  Ви...  яки  бой...  Ти Ви... юк мэскель... кадерлер... маярта...
сори мач... -- кряхтел четвертый.
     -- Он тебя на телевизии видел, -- как бы перевел Антон. -- Извиняется.
     -- Отпусти его, -- сказал Лучников.
     Он хлопнул сына по плечу, тот ткнул  его  локтем  в  живот,  а  Памела,
хохоча,  шлепнула  обоих  мужчин  по  задам.  Четверо  мигом  улетучились из
"Калипсо". Городовой, засунув руки за пояс с мощным кольтом, вышел вслед  за
ними.  Симфи-пипл  аплодировал.  Сцена  получилась,  как в вестерне. Молодым
огнем сияли глаза Фаддеича.
     Они выпили шампанского. Памела с интересом посматривала  на  Лучникова,
должно  быть,  прикидывая,  была  ли  у  него Кристина и что из этого вышло.
"Очевидно,  возможен  был  и  другой  вариант",  --  решил  Лучников.  Антон
рассказывал  Фаддеичу  разные  истории  о  каратэ,  как  ему пригодилось его
искусство в разных экзотических местах мира. Фаддеич серьезно и  уважительно
кивал.
     Когда   они  втроем  вышли  на  улицу,  обнаружилось,  что  три  колеса
дедушкиного "лендровера" пропороты ножом. "Неужели  СВРП  занимается  такими
мелкими  пакостями?  -- подумал Лучников. -- Может быть, сам Иг-Игнатьев? На
него это похоже".
     К ним медленно, все  та  же  шерифская  кинематографическая  походочка,
подходил городовой. Рядом кучкой брели присмиревшие четверо злоумышленников.
     -- Видели, офицер? -- Лучников показал городовому на "лендровер".
     -- Эй, вы, -- позвал городовой четверых. -- Расскажите господам, что вы
знаете.
     Четверо  сбивчиво,  но с готовностью стали рассказывать. Оказалось, что
они попросту шли в "Калипсо" повеселиться, когда к ним подошел какой-то ага,
предложил 200 тичей... 200 тичей? Вот именно-- двести... и попросил попугать
"щенка Лучникова". Ну, настроение было хорошее, ну вот и согласились  сдуру.
Оказалось,  что этот ага все время сидел в "Калипсо" и за всей этой историей
наблюдал, а потом выскочил перед ними на улицу,  проткнул  даггером  шины  у
"лендровера",  сел  в  свою  машину  и  укатил. Ярко-желтый, ага, сори мина,
старый "форд", кадерлер.
     -- А какой он был, тот ага? -- спросил Лучников. --  Вот  такой?  --  И
попытался изобразить Игнатьева-Игнатьева, как бы оскалиться, расслюнявиться,
выкатиться мордой вперед в ступорозном взгляде.
     -- Си! Си! -- с восторгом закричали они. -- Так, ага!
     -- Вы знаете того? -- спросил городовой Лучникова.
     -- Да  нет, -- махнул рукой Лучников. -- Это я просто так. Должно быть,
псих какой-нибудь. Забудьте об этом, офицер.
     -- Псих -- это самое опасное, -- наставительно проговорил городовой. --
Нам здесь психи не нужны. У нас тут множество  туристов,  есть  и  советские
товарищи.
     Тут  на  груди  у  него забормотал и запульсировал уоки-токи, и он стал
передавать в микрофон приметы "психа", а Лучников, Антон и Памела  зашли  за
угол, где и обнаружили красный "турбо" в полной сохранности.
     -- Можете взять мой кар, ребята, -- сказал Лучников. -- А я тут немного
поброжу в одиночестве.
     -- Да   как   же   ты,  па...  --  проговорил  Антон.  Памела  молчала,
чудно-спокойно улыбаясь, прижавшись щекой к  его  плечу.  Лучников  подумал:
вполне сносная жена для Антошки. Вот бы поженились, гады.
     -- У  меня  сегодня ночь ностальгии, -- сказал он. -- Хочу побродить по
Коктебелю. Да ты не бойся, я вооружен  до  зубов.  --  Он  хлопнул  себя  по
карману "сафари", где и в самом деле лежала "беретта".
     Медленно  растворялось  очарование  ночи,  малярийный приступ молодости
постепенно проходил. Гнусноватое выздоровление. Ноги обретали их собственную
тяжесть. Лучников шел по Коктебелю и почти ничего здесь  не  узнавал,  кроме
пейзажа. Тоже, конечно, не малое дело -- пейзаж.
     Вот  все  перекаты этих гор, под луной и под солнцем, соприкосновение с
морем, скалы и крутые лбы, на одном из которых  у  камня  Волошина  трепещет
маслина,  -- все это столь отчетливо указывает нам на вездесущее присутствие
Души.
     Вдруг пейзаж стал резко меняться. Лунный профиль  Сюрю-Кая  значительно
растянулся,  и  показалось,  что  стоишь перед обширной лунной поверхностью,
изрезанной каньонами и щелями клыкастых гор. Ошеломляющая  новизна  пейзажи!
За  волошинским  седым  холмом  вдруг вырос некий базальтовый истукан. Шаг в
сторону -- из моря поднимается неведомая прежде скала с гротом у подножия...
Тогда он вспомнил: Диснейлэнд для взрослых! Он  уже  где-то  читал  об  этом
изобретении  коктебельской  скучающей  администрации. Так называемые "Аркады
Воображения". Экое свинство -- ни один турист не замечает перехода  из  мира
естественного  в  искусственный:  первозданная  природа вливается сюда через
искусно  замаскированные  проемы   в   стенах.   Вливается   и   дополняется
замечательными  имитациями.  Каждый  шаг  открывает новые головокружительные
перспективы. У  большинства  посетителей  возникает  здесь  особая  эйфория,
необычное  состояние  духа,  не  забыта  и  коммерция.  Там  и сям в изгибах
псевдомира разбросаны бары, ресторанчики, витрины дорогих магазинов.  Никому
не  приходит  в  голову  считать  деньги  в "Аркадах Воображения", тогда как
швырять их на ветер считает своим долгом каждый.
     За исключением, конечно,  "советских  товарищей".  Гражданам  развитого
социализма  швырять нечего, кроме своих суточных. Эйфория и у них возникает,
но другого сорта,  обычная  советская  эйфория  при  виде  западных  витрин.
Вежливо  взирая на коктебельские чудеса, дисциплинированно тащась за гидами,
туристские  группы  с  севера,  конечно  же,  душой  влекутся  не  к   видам
"воображения",  но  к  окнам  Фаберже, Тестова, Сакса, мысленно тысячный раз
пересчитывая "валюту", все эти паршивые франки, доллары, марки, тичи...
     В глухой и  пустынный  час  Лучников  увидел  в  "Аркадах  Воображения"
вдалеке одинокую женскую фигуру. Без сомнения, советский человек, кто же еще
посреди ночи на перекрестке фальшивого и реального мира, под накатом пенного
и  натурально  шипящего,  но тем не менее искусственного прибоя, будет столь
самозабвенно изучать витрину парфюмерной фирмы.
     Лучников решил не  смущать  даму  и  пошел  в  сторону,  поднимаясь  по
каким-то  псевдостаринным  псевдоступеням,  пока  вдруг не вышел в маленькую
уютную  бухточку,  за  скалами  которой  светился  лунный   простор.   Здесь
оказалось,  что  он  не удалился от дамы и парфюмерной витрины, а, напротив,
значительно приблизился.
     Она его не  замечала,  продолжая  внимательнейшую  инспекцию  и  чтение
призывов  Елены  Рубинштейн, и он мог бы теперь, если бы верил своим глазам,
внимательно ее рассмотреть, но он не поверил своим глазам, когда  увидел  се
ближе.
     Он  сделал  еще  несколько  шагов  в  сторону от советской дамы и таким
образом приблизился к ней настолько, что теперь уже трудно было глазам своим
не поверить...
     Он смотрел на ее плащ, туго перетянутый в талии, на милый пук выцветших
волос, небрежно схваченный на затылке, на загорелое красивое лицо  и  лучики
морщинок, идущие к уху, будто вожжи к лошади. Она, прищурившись, смотрела на
флаконы,  тюбики,  банки  и  коробки и тихо шевелила потрескавшимися губами,
читая английский текст. "Такую женщину невозможно сымитировать,  --  подумал
Лучников. -- Поверь своим глазам и не отмахивайся от воспоминаний".
     -- Таня! -- позвал он.
     Она  вздрогнула,  выпрямилась  и  почему-то  зажала ладонью рот. Должно
быть, голос его раздался прямо у  нее  над  ухом,  ибо  он  видел,  как  она
осматривается вокруг, ища его на близком расстоянии.
     -- Андрей,  это  ты?!  -- донесся до него отчаянно-далекий ее голос. --
Где ты? Андрей!
     Он понимал: здесь "Аркада Воображения", эти мерзавцы все перепутали,  и
она может его увидеть, как крохотную фигурку вдалеке, и тогда он стал махать
ей  обеими  руками, стащил куртку, махал курткой, пока наконец не понял, что
она заметила его.  Радостно  вспыхнули  ее  глаза.  Ему  захотелось  тут  же
броситься и развязать ей кушак плаща и все с нее мигом стащить, как, бывало,
он делал в прошлые годы.
     И  вот началась эйфория. Подняв руки к небу, Андрей Арсениевич Лучников
стоял посреди странного  мира  и  чувствовал  себя  ошеломляюще  счастливым.
Система  зеркал, отсутствие плоти, акустика, электронная пакость, но так или
иначе я вижу ее и она видит меня.
     Отец,  сын,  любовь,  прошлое  и   будущее   --   все   соединилось   и
взбаламутилось  непонятной  надеждой.  Остров  и  Континент, Россия... Центр
жизни, скрещенье дорог.
     -- Танька, -- сказал  он.  --  Давай-ка  поскорей  выбираться  из  этой
чертовой "комнаты смеха".
     Арсений  Николаевич,  разумеется, не спал всю ночь, много курил, вызвал
приступ кашля, отвратительный свист в бронхах, а когда наконец  успокоилось,
еще  до  рассвета,  открыл  в  кабинете  окно,  включил Гайдна и сел у окна,
положив под маленькую лампочку том русской философской антологии. Открыл  ее
наугад -- оказался о. Павел Флоренский.
     Прочесть  ему, однако, не удалось ни строчки. В предрассветных сумерках
через перила солярия перелез Антошка и зашлепал босыми ногами прямо  к  окну
дедовского   кабинета.   Сел  на  подоконник.  Здоровенная  ступня  рядом  с
антологией. Вздохнул. Посмотрел на розовеющий Восток. Наконец спросил:
     -- Дед, можешь рассказать о  самом  остром  сексуальном  переживании  в
твоей жизни?
     -- Мне  было  тогда примерно столько же, сколько тебе сейчас, -- сказал
дед Арсений.
     -- Где это случилось?
     -- В поезде, -- улыбнулся  дед  Арсений  и  снова  закурил,  позабыв  о
недавнем  приступе  кашля.  --  Мы отступали, попросту драпали, Махно смешал
наши тылы. Москву мы не взяли и теперь бежали к морю. Однажды остаток  нашей
роты,   человек   двадцать   пять,   погрузился   в   какой-то  поезд  возле
Елизаветграда. Елки точеные, поезд был битком набит девицами, в нем вывозили
"смолянок". Бедные девочки, они потеряли своих родных, не говоря уже о своих
домах, больше года их состав кочевал по нашим тылам.  Они  были  измученные,
грязненькие,  но  наши,  наши  девочки, те самые, за которыми мы еще недавно
волочились, вальсировали, понимаешь ли, приглашали на каток.  Они  тоже  нас
узнали,  поняли,  что  мы  свои,  но  испугались  --  во  что нас превратила
гражданская война -- и, конечно, приготовились к капитуляции. Свою девушку я
сразу увидел, в первом  же  купе,  ее  личико  и  острые  плечики,  у  меня,
милейший,  просто голова закружилась, когда я понял, что это моя девушка, не
знаю, откуда только наглость взялась,  но  я  почти  сразу  пригласи