етствии с той формой древних образцов, которая  была  признана  тогда
мерилом правильной версификации.  Племя  быстро  распознавало,  что,  помимо
известного уровня ремесленной сноровки (нужной и для  писания  "стихотворной
чепухи", как называют эти вирши в школах),  которую  нетрудно  приобрести  с
помощью запоминания и упражнения, поэт должен обладать свойствами куда более
редкими.  Чтобы   овладеть   искусством   поэзии,   ему   нужны   и   острая
наблюдательность,  позволяющая  с  первого  взгляда  подметить   те   особые
обстоятельства,  которые  определяют  своеобразие  описываемого  эпизода,  и
развитая, утонченная восприимчивость, дающая  барду  возможность  постичь  и
передать чувства действующих лиц произведения, и свободное владение  языком,
попеременно то нежным, то возвышенным, способным выразить мысли, роящиеся  в
его уме.
     Но поэт достигнет вершины своей профессии,  только  если  у  него  есть
природный дар так воплощать и детализировать события, что  картина,  живущая
лишь в его собственном воображении, становится  зримой  и  для  других.  Эта
замечательная  творческая  способность  воздействовать  на  умы   слушателей
описанием сцен и чувств, не существующих в действительности, принесла бардам
Греции прозвище Ποιητης, которое на удивление точно совпадает  со  старинным
шотландским названием поэтов makers - творцы.  Французские  слова  "трувер",
"трубадур", то  есть  "открыватель",  "выдумщик",  говорят  о  том  же  даре
оригинального вымысла и  открытия,  присущего  поэтическому  искусству;  без
этого свойства вряд ли можно вообще говорить о поэзии как о чем-то  приятном
или полезном.
     Даже  простое  расположение  слов,  создающее  поэтический  ритм,   или
сочетание их, согласующееся с техническими правилами, то  есть  с  метрикой,
так связано с музыкой, что, естественно, тесный союз  между  этими  изящными
искусствами зародился очень рано. Бесплодно ломать голову над тем, какое  из
них было изобретено раньше, ибо, несомненно, первенство было делом случая, и
не имеет значения, приспосабливал ли  музыкант  стихи  к  своей  примитивной
мелодии или же  первобытный  поэт,  читая  свои  произведения,  придавал  им
напевность либо просто пел. Тот поэт, который научился  этому  первый,  стал
аэдом, или песнопевцем, и образ его получил завершение, когда  к  голосовому
исполнению присоединился аккомпанемент лютни или арфы.
     Такова, следовательно, история древней поэзии  у  всех  наций.  Тем  не
менее очевидно, что, хотя поэзия - это растение, пригодное почти для  всякой
почвы, она  видоизменяется  благодаря  особенностям  климата  и  страны,  ее
породивших. Уровень достигнутого ею мастерства,  без  сомнения,  в  какой-то
мере  также  зависит  от  нравов  и  обычаев  народа,  от  того,   насколько
благоприятствуют они событиям, которые обычно становятся темами  поэтических
творений, и от богатства и выразительности данного языка. Но гораздо  больше
зависит  прогресс  искусства  от  появления   какой-нибудь   высокоодаренной
личности,  наделенной  в  превосходной,   исключительной   степени   могучим
талантом, личности, которая влияет на вкусы всего народа  и  сообщает  языку
своей страны некую незыблемость, священную для последующих поколений.
     В этом отношении Гомер стоит особняком и не  имеет  соперников,  словно
светоч, от которого гении последующих веков и далеких  народов  заимствовали
огонь и озарение. Будучи старейшим поэтом нецивилизованной эры, он,  однако,
так прославил ее и вызвал такое  преклонение  перед  ней,  что,  не  решаясь
применять к ней слово "варварская", мы называем ее "героическим периодом".
     Ни один поэт (мы не говорим о святых  и  боговдохновенных)  никогда  не
имел и не будет иметь подобного влияния на потомство е столь удаленных  друг
от друга странах, как этот слепой старец с Хиоса. Все же мы уверены, что  не
будь благоговейной заботы Писистрата, который свел воедино эти  божественные
поэмы, придав  им  форму,  существующую  и  поныне,  они  (если  бы  даже  и
сохранились) предстали бы перед последующими поколениями  в  виде  скромного
собрания  разрозненных  баллад,  объединенных  лишь  временем  действия   да
общностью сюжета и круга героев, наподобие метрических поэм о Сиде в Испании
или о Робине Гуде в Англии.
     Совершенно очевидно, что в других странах, менее  счастливых  по  части
языка и ярких событий, даже гений Гомера не  смог  бы  воспарить  на  высоту
столь необычайную, ибо там он был бы одновременно лишен сюжетов и  тем,  так
хорошо подходивших для его музы, равно как и возвышенного языка, мелодичного
и гибкого, чтобы их увековечить.  Другим  народам  в  ту  эпоху,  когда  они
создавали  свою  древнюю  поэзию,  не  хватало  и  гениального   Гомера,   и
колоритного пейзажа, и величавого языка. Тем  не  менее  исследование  любой
старинной поэзии,  даже  самой  примитивной,  является  делом  любопытным  и
полезным. Это глава из  истории  детства  человеческого  общества,  и  черты
сходства или  различия  между  поэтическими  творениями  различных  народов,
стоящих на  одинаковой  стадии  развития,  могут  осветить  древнюю  историю
государств - более или менее быстрый процесс их цивилизации,  неспешное  или
энергичное  усвоение  всевозможных  обычаев,   понятий,   религии.   Поэтому
серьезные труды о произведениях народного творчества,  спасенных  из  бездны
забвения,   представляют   в   любом   случае   значительный   интерес   для
философа-моралиста и для ученого, занимающегося всеобщей историей.
     Точно так же, если не более, важны  они  и  для  историка  определенной
нации;  он  не  должен  пренебрегать  дошедшими  в  форме  песен  и   баллад
преданиями, ибо они могут подтвердить или уточнить сведения, собранные им из
других,  более  надежных  источников.  И  хотя  поэты  испокон  веков   были
выдумщиками и склонность их к преувеличению так велика, что на  их  рассказы
не следует полагаться, если нет подкрепляющих  свидетельств,  все  же  можно
вспомнить немало случаев, когда поэтическое предание неожиданно  оказывалось
подтвержденным.
     Что касается любителей и почитателей поэзии, то  им,  разумеется,  тоже
интересно бросить взгляд на отечественную музу в колыбели или прислушаться к
ее детскому лепету, к ее первым попыткам создать мелодичные песни,  которыми
впоследствии она пленяла потомство. И  я  позволю  себе  добавить,  что  эти
произведения старинной поэзии при всем своем несовершенстве все  же  подобны
первым весенним плодам,  даруемым  Природой,  и  вознаградят  терпение  даже
читателя с утонченным вкусом, ибо он найдет в них такие  строфы,  в  которых
грубый менестрель возвышается до величия  или  растворяется  в  пафосе.  Вот
эти-то  достоинства  и  побудили  классициста  Аддисона  написать  тщательно
разработанный комментарий к той самой балладе "Охота на  Чевиотских  горах",
которая в свое время  будоражила,  словно  звук  трубы,  буйную  кровь  сэра
Филиппа Сиднея.
     Правда и то, что стихи столь высокого звучания встречаются редко, ибо в
младенческую эпоху поэтического искусства бард обычно довольствовался грубым
и  небрежным  выражением  своих  чувств.  И  даже  тогда,  когда  творческое
вдохновение подсказывало ему счастливый оборот или возвышенный  стих,  удача
эта  была  случайной  и,  может  быть,  оставалась  незамеченной  как  самим
менестрелем, так и его слушателями.
     Старинная баллада слишком  часто  страдает  незначительностью  мысли  и
бедностью выражения еще и потому,  что  видимая  простота  балладной  строфы
порождала сильный соблазн к сочинительству небрежному и тривиальному. Рифмы,
которые  постепенно   были   накоплены   основателями   поэтического   цеха,
рассматривались,   по-видимому,   как   акционерный   капитал   для   общего
пользования; впрочем, не только рифмы, но  и  стихотворные  строки  и  целые
строфы переходили из одного произведения в другое, что придавало однообразие
и незрелость множеству  старинных  стихов.  Таково,  например,  столь  часто
повторяемое приветствие:

               Дай бог счастья в судьбе, смелый рыцарь, тебе,
               Дай бог счастья тебе и удачи! {*}

     {* Все стихотворные цитаты, приведенные в настоящей статье  В.  Скотта,
даны в переводе Э. Линецкой.}

Таково же и обычное обращение за советом:

                       Мой брат, ты мне подай совет,
                       И отплачу советом.

     Таково и неизменное повествование о розе и  шиповнике,  вырастающих  на
могиле героя и героини стихотворных легенд;  при  этом  никто  не  прилагает
особых усилий, чтобы как-то разнообразить традиционные выражения, в  которых
рассказывается об этом событии.
     Тот, кто хоть сколько-нибудь знаком с  предметом,  немедленно  вспомнит
огромное число ходовых строф, которые без всяких церемоний присваивал каждый
сочинитель баллад, тем самым значительно облегчая себе  труд,  но  в  то  же
время принижая свое искусство неряшливым  применением  давно  избитых  фраз.
Из-за той же лености древние виршеплеты в разных странах пользовались  любым
случаем, чтобы  удлинять  свои  поделки  путем  повторений,  не  затрудняясь
настоящим сочинительством. Если,  к  примеру,  надо  передать  весть,  поэт,
избавляя себя от дополнительной работы, использует  точно  те  же  слова,  в
которых она была изложена первоначально, лишь бы эта весть  дошла  до  слуха
особы, которой она предназначалась.
     Конечно, барды, живущие в более суровом климате и  говорящие  на  менее
благодарном языке, чем греческий, могли бы сослаться на пристрастие Гомера к
повторениям, но в то время, как  у  отца  поэзии  повторы  эти  представляют
сказителю случай передохнуть и оглянуться на волшебную  страну,  пронизанную
ими из края в край, барду более поздних времен они ничего не приносят, разве
что  облегчают  возможность  оглушить  слушателя  скучными   и   утомительно
однообразными строфами.
     Другая причина вялости  и  бесцветности,  двух  главнейших  недостатков
балладной поэзии, связана  не  столько  с  первоначальной  композицией  этих
стихов в  те  времена,  когда  их  еще  исполняли  сами  авторы,  сколько  с
невежеством и ошибками исполнителей, через которых они  дошли  до  нас.  Чем
популярнее становилось  произведение  старинного  поэта  или  "творца",  тем
больше было шансов, что оно подвергнется искажениям, ибо в стихах, прошедших
через бессчетных исполнителей, точно так же  как  и  в  книгах,  выдержавших
очень  много   изданий,   могут   появиться   дерзкие   интерполяции   из-за
самонадеянности одного менестреля, непонятные и грубые ошибки из-за глупости
другого и достойные сожаления пропуски из-за недостатка памяти у третьего.
     Такого рода искажения были отмечены  очень  давно,  и  читатель  найдет
любопытный  тому  пример  во  вступлении  к  стихотворному  "Роману  о  сэре
Тристреме". Роберт де Брюнн жалуется там, что "Роман о сэре  Тристреме"  был
бы лучшим из всех, когда-либо сочиненных, если  бы  его  можно  было  читать
вслух в том виде, в каком он  был  создан  автором  -  Томасом  Эрсилдауном;
однако он написан таким цветистым  языком  и  таким  сложным  размером,  что
теряет все свои достоинства в устах обыкновенных менестрелей,  которые  чуть
ли не в каждой строфе что-то пропускают в ущерб и смыслу и ритму отрывка.
     Подобной порче подвергался, естественно, не только  Томас  Эрсилдаун  -
другие, вероятно, пострадали по той же причине  и  в  такой  же  или  еще  в
большей степени. Мы вправе даже сделать вывод, что пропорционально старанию,
с каким автор работал над своим произведением, добиваясь наивысшего для  той
эпохи  поэтического  совершенства,   возрастали   искажения,   которым   оно
подвергалось из-за неточности исполнителей или из-за  их  желания  упростить
замысел и стиль, чтобы им легче было запомнить, а необразованным  слушателям
- понять эти стихи.
     Разумеется,  такие  искалеченные,  изуродованные  сочинения  постепенно
утрачивали свое первоначальное содержание и стиль. Соответственно неточны  и
наши издания старинных баллад за вычетом тех редких случаев, когда удавалось
найти их оригиналы или ранние копии.
     Вероятность искажений возрастает безмерно, если мы примем во  внимание,
что баллады претерпевали такие переделки не единожды, что в  течение  долгих
столетий они бессчетное  число  раз  переходили  от  одного  невежественного
исполнителя к другому и каждый отбрасывал  те  слова  и  обороты  оригинала,
которые, по его суждению, устарели или вышли из моды, и заменял  анахронизмы
выражениями, обычными в его дни. И тут следует заметить,  что  хотя  желание
исполнителя быть понятным вполне естественно и похвально, однако именно  оно
оказалось особенно губительным для старинной  поэзии.  Конечно,  менестрель,
старавшийся точно передать текст автора, также мог исказить  непонятные  ему
слова, ошибившись в их звучании и смысле, но в таких случаях  проницательный
и опытный исследователь часто воскрешает  и  восстанавливает  первоначальный
смысл; более того, искаженные слова становятся тогда  гарантией  подлинности
баллады в целом. Но позднейшие исполнители, видимо, гораздо реже  стремились
говорить словами автора, чем вводить собственные  поправки  и  давать  новые
прочтения, а это всегда приводило к модернизации и большей частью снижало  и
вульгаризировало суровость духа и стиля старинных стихов.
     Так, подвергаясь из века в век  постепенным  изменениям  и  переделкам,
наша  народная  и  устная  поэзия  утратила  в  значительной  степени   свой
первоначальный вид, а могучие штрихи, отличавшие ее  некогда,  оказались  по
большей части сглаженными и стертыми, подобно тому  как  стирается  отличная
чеканка на монете, которая давно уже находится в обращении  и  переходит  из
рук в руки.
     Прекрасная  баллада  "Охота  на  Чевиотских  горах"  дает  пример  этой
губительной алхимии, портящей и подделывающей  драгоценный  металл  старины.
Когда Аддисон в эпоху, глубоко равнодушную к народной поэзии,  написал  свой
классический разбор этой баллады, он, безусловно,  принял  за  ее  подлинный
текст обыкновенную рыночную копию, хотя мог и должен  был  заподозрить,  что
стихотворение, изложенное почти на языке его  времени,  не  могло  быть  тем
самым, которое сэр Филипп Сидней назвал  более  чем  за  сто  лет  до  этого
"грехом, выряженным в пыль и паутину невежественного века".
     Достопочтенный епископ Перси первый исправил  ошибку,  обнаружив  копию
этой баллады, сделанную, во  всяком  случае,  не  позже  годов  царствования
Генриха VII и носящую имя ее автора или переписчика - Ричарда Шиля. Но и сам
преподобный издатель впал в ошибку, предположив, что последняя версия "Охоты
на  Чевиотских  горах"  является  копией   изначального   текста,   нарочито
модернизированной каким-либо позднейшим бардом.  Теперь  общепризнанно,  что
эта версия  возникла  в  результате  последовательных  изменений,  внесенных
многочисленными исполнителями на протяжении двух веков; за это время баллада
понемногу превратилась в  произведение,  имеющее  с  оригиналом  лишь  общее
сходство; она излагает те же события, в ней выражены те же чувства, но  язык
ее стал  куда  глаже,  а  версификация  -  плавнее  и  облегченнее.  Баллада
значительно больше потеряла в отношении поэтического огня и энергии, а также
в силе и сжатости выражений, нежели приобрела в сладкозвучии. Так, например,

                      Перси покинул Нортумберленд
                      И поклялся именем бога
                      Полных три дня Чевиотские склоны
                      Тревожить охотничьим рогом,
                      Грозному Дугласу наперекор
                      И всем, кто ему подмога,

     превращается в:

                      Отважный граф Нортумберленд
                      Обет святой дает,
                      Что он три летних дня в лесах
                      Шотландских проведет и т. д.

     Этот и другие примеры - их можно было  бы  цитировать  во  множестве  -
говорят о том, что дошедшие до нас  образцы  поэзии  менестрелей,  созданные
первоначально для княжеских дворов и дворянских трапезных, очень  часто  как
бы "переодеты" в более современный и вульгарный  язык,  на  котором  их  еще
недавно распевали посетителям сельских пивных.
     Достаточно  привести  еще  один  удивительный  и  печальный  пример:  в
любопытном  сборнике,  озаглавленном  "Книга  баллад",  мы  находим,  говоря
словами его остроумного редактора, глупейшую балладу, напечатанную так,  как
ее певали в Эннендейле, и основанную на хорошо известном предании  о  дочери
принца Салернского; Гисмонда там неуклюже  переделана  в  Дизмел,  а  Гискар
превращен в засаленного поваренка...

                      Дурное нас всегда к себе влечет.

     Порою первоначальный вариант старинной поэзии  и  тот,  в  котором  она
существует в наше время, отличаются друг от друга еще сильнее и глубже. Речь
идет о пространных стихотворных романах, которые были в моде в средние века,
а потом подвергались огромным сокращениям для  того,  чтобы  их  можно  было
пересказывать непросвещенным слушателям.
     Так, например, баллада о Томасе Эрсилдауне и его похождении с Королевой
Волшебной Страны широко известна - или, во всяком случае, была известна -  в
Тевиотдейле и других областях Шотландии. Две  старинные  копии  этой  поэмы,
вернее - романа на ту же тему, очень часто содержащие те же слова и обороты,
хранятся в  библиотеках  соборов  в  Линкольне  и  Питерборо.  Нам  остается
догадываться, были  ли  оригиналы  таких  баллад  постепенно  сведены  к  их
нынешнему объему из-за нетерпеливости слушателей в более поздние времена,  а
также из-за недостатка памяти  у  современных  им  исполнителей,  или  же  в
отдельных случаях какой-либо балладных дел мастер  действительно  брался  за
сокращение  устарелых  подробностей  у   менестрелей   и   за   продуманную,
систематическую  модернизацию,  стремясь,   если   можно   так   выразиться,
"балладизировать" стихотворный роман.
     Так или иначе, нам доподлинно известно, что роман.  "Росуэл  и  Лилиан"
распевался на улицах Эдинбурга еще два поколения тому назад; знаем мы и  то,
что "Сэр Эджер, сэр Грайм и сэр Грейстил" также имел собственный  напев  или
мелодию.
     Нынешние рыночные копии обоих романов сильно сокращены и,  по-видимому,
сделаны в то время, когда романы начали проходить - или уже прошли - процесс
превращения в баллады.
     Принимая во внимание, какими окольными  путями  передавалась  потомству
народная поэзия наших предков, мы не должны удивляться тому, что  она  дошла
до  нас  в  искаженном,  изуродованном  виде  и   мало   соответствует   тем
представлениям о первых произведениях национального гения, какие мы  склонны
создавать. Скорее поразительно, что мы все же обладаем столь многими  весьма
примечательными балладами, нежели то, что гораздо большее их число,  некогда
существовавшее, погибло задолго до нашего времени.
     Дав этот сжатый очерк балладной поэзии в целом, мы сочтем задачу  наших
вступительных замечаний выполненной, если вкратце  очертим  народную  поэзию
Шотландии и некоторые попытки, сделанные, чтобы собрать и истолковать ее.
     Теперь уже  единогласно  признано,  что  скотты  и  пикты,  как  бы  ни
различались они в других отношениях, одинаково принадлежат к кельтской  расе
и что во время своих победоносных войн  они  продвинулись  несколько  дальше
нынешней границы между Англией и Шотландией; примерно в конце  XI  века  они
покорили и обложили данью бриттов Стрэтклайда, которые, как и они сами, были
кельтами. Итак, за исключением  областей  Берикшир  и  Лотиан,  где  обитали
главным образом англосаксы, вся Шотландия была населена различными племенами
той  же  расы  -  расы,  страстно  преданной  музыке;  это  пристрастие   мы
обнаруживаем у родственных кельтских национальностей - ирландской,  уэльской
и шотландской, -  которые  до  наших  д