оток и мил. В среде людей со вкусом,  которым
беседа с ним приходилась по душе и бывала понятна, или людей, чье  положение
в свете было не настолько выше его собственного, чтобы поэту требовалось, по
его мнению, оборонять собственное достоинство,  Бернc  бывал  красноречивым,
занимательным собеседником и просвещенным человеком,  и  у  него  было  чему
поучиться. А в женской компании  его  дар  красноречия  становился  особенно
привлекателен. В такой компании, где почтение, положенное оказывать чинам  и
званиям, с готовностью оказывали как должное красоте или  заслугам,  где  он
мог не возмущаться,  не  чувствовать  себя  в  чем-либо  оскорбленным  и  не
предъявлять притязаний на превосходство, его речь теряла всю свою резкость и
часто  делалась  столь  энергической  и  трогательной,  что   все   общество
разражалось слезами. Нотки чувствительности, которые у  другого  производили
бы впечатление отъявленного жеманства, были душе этого необычайного человека
так свойственны от природы  и  вырывались  у  него  так  непроизвольно,  что
встречали не только полное доверие, как искренние излияния его  собственного
сердца, но и заставляли до глубины души  растрогаться  всех,  бывавших  тому
очевидцами.  В  такое  настроение  он  приходил  по  самому   случайному   и
пустяковому поводу: какой-нибудь гравюры, буйного лада  простой  шотландской
песни,  строчки  из  старинной  баллады,  вроде  "норки  мышки  полевой"   и
"вырванной маргаритки", бывало довольно, чтобы возбудить чувство сострадания
в Вернее. И было удивительно видеть, как те, кто,  будучи  предоставлен  сам
себе, не задумался бы и на  миг  единый  над  такими  обыденными  явлениями,
рыдали над картиной, которую озарило волшебное красноречие поэта.
     Политические пристрастия - ибо их вряд ли можно  назвать  принципами  -
определялись у Бернса всецело его чувствами. С самого начала  казалось,  что
он  был  -  или  притворялся  -  приверженцем  якобитов.  И  впрямь,  юноша,
наделенный  столь  пылким  воображением,  и  пламенный  патриот,  тем  более
воспитанный в Шотландии тридцать лет назад, вряд ли ускользнул бы  от  этого
влияния. Сторонники Карла Эдуарда отличались, разумеется, не столько здравым
смыслом и трезвым рассудком, сколько романтической отвагой и  стремлением  к
подвигам. Несообразие средств, которыми этот принц пытался  добыть  престол,
утраченный предками;  удивительные,  порою  почти  поэтические  приключения,
которые он претерпевал; шотландский бранный дух, возвеличенный его  победами
и униженный и сокрушенный его поражением; рассказы ветеранов,  ходивших  под
его видавшим виды стягом - все это, словно на  подбор,  наполняло  ум  поэта
живым интересом к делу дома  Стюартов.  Однако  увлечение  это  было  не  из
глубоких, ибо Бернc сам признается в одном из писем: "Говоря по сути,  кроме
тех случаев, когда мои страсти вскипали  от  какой-либо  случайной  причины,
якобитство мое было просто-напросто своего рода "Vive la  bagatelle!"".  {Да
здравствует безделица! (франц.).} Та же  самая,  доходящая  до  неистовства,
пылкость характера оказывала влияние на выбор Бернсом политических  догматов
впоследствии, когда страна взволновалась от  революционных  идей.  Что  поэт
будет держать сторону той партии, где великие таланты могли бы вернее  всего
приобрести известность, что он, для кого искусственно созданные  различия  в
обществе всегда были предметом ненависти,  спокойно  прислушается  к  голосу
французской философии, которая объявила их узурпацией прав человека, - этого
как раз и надо было ожидать. Однако мы не можем  отказаться  от  мысли,  что
если бы начальство в акцизной палате старалось не раздражать, а смягчать его
чувства, оно не довело бы до отчаяния обладателя столь необычайных дарований
и тем самым уберегло бы себя от позора. Ибо  слишком  очевидно,  что  с  той
поры, когда его надежды на повышение в чине развеялись в прах, склонность  к
беспутству стремительно вовлекла его  в  крайности,  которые  укоротили  ему
жизнь. Не сомневаемся, что в ту страшную, грозную пору  национальной  распри
он сказал и  сделал  довольно,  чтобы  в  обычных  обстоятельствах  удержать
правительственных  чиновников  от  потакательства  отъявленному  приверженцу
мятежной  клики.   Но   этим   приверженцем   был   сам   Бернc!   Опыт   со
снисходительностью мог бы, разумеется, быть проделан и, может быть, успешно.
Поведение мистера Грэма оф Финтри, единственного человека,  который  защищал
нашего поэта  от  увольнения  со  службы  и,  следовательно,  от  разорения,
выставляет  этого  джентльмена  в  самом  лучшем  свете.  Закончим  же  наши
размышления о личности Бернса его собственными прекрасными строками:

                       Кипела кровь в игре страстей,
                       И ты невольно шел за ней
                       По бездорожьям.
                       Но свет, сбивающий с путей,
                       Был светом божьим.

     Вторая часть тома содержит некое количество памяток  Бернса  касательно
шотландских песен и музыки, изданных Джонстоном  в  шести  томах  ин-октаво.
Многие из них  представляются  нам  совсем  пустячными.  Во  втором  издании
упомянутого сборника или в каком-нибудь ином собрании шотландских песен  они
и впрямь могли бы стать вполне уместным дополнением. Но, будучи  оторванными
от стихов, с которыми они связаны, кого же они  заинтересуют  разъяснениями,
что "Вниз по Берн Дэви" является сочинением Дэвида Мейфа, выжлятника у лэрда
Риддела, что "Погоди-ка свататься" была, на взгляд  Бернса,  "очень  славной
песенкой", или даже что автором  "Полуарта  на  лужайке"  был  капитан  Джон
Драммонд Мак-Григор из рода  Бохалди?  Будь  в  том  прок,  мы  могли  бы  в
одном-двух местах внести поправки в сведения, сообщенные на такой  манер,  и
дополнить их во многих  других.  Но,  вероятно,  будет  важнее  отметить  то
участие, которое  сам  поэт  принимал  в  составлении  или  украшении  этого
сборника старинной народной поэзии, особенно потому, что ни у доктора Карри,
ни у мистера Кромека об этом ничего ясного  не  сказано.  Вообще-то  говоря,
устная традиция - нечто  вроде  алхимии  навыворот,  превращающей  золото  в
свинец. Все отвлеченно поэтическое, все, превосходящее разумение  заурядного
селянина,  исчезает  от  повторных  исполнений,  а  образовавшиеся   пробелы
заполняются или строками из других песен, или же доморощенной  находчивостью
чтеца ' либо певца. В обоих случаях ущерб очевиден и невозместим. Но  и  при
всех своих недостатках шотландские мелодии и песни сохраняли для  Бернса  ту
же   невыразимую   прелесть,   какой   они   всегда   обладали    для    его
соотечественников. Ему полюбилась мысль собирать  отрывки  из  них  со  всем
усердием ревнителя, и лишь немногие, будь то серьезные  или  юмористические,
прошли через его руки, не испытав тех волшебных штрихов, которые, не изменяя
песни, значительно возрождали ее подлинный дух или обогащали ее. И так ловко
эти штрихи сочетались со старинным ладом песни,  что  rifacimento  {Подделку
(итал.).} во многих местах вряд ли можно было бы обнаружить, не признайся  в
том сам бард, также как и не легко было бы отличить его строки  в  отдельных
песенках. Одни, видимо, он переделал  полностью  заново,  к  другим  написал
добавочные строфы; в некоторых он сохранил лишь основные  строки  и  припев,
другие же просто  упорядочил  и  принарядил.  На  пользу  будущих  любителей
старины мы можем отметить, что многие из песен, которые упомянутый  издатель
объявляет сочинениями одного Бернса, были на самом деле в  ходу  задолго  до
того, как он родился.
     Возьмем  один  из  лучших  примеров  его  умения  ис"  кусно  подражать
старинной балладе. "Плач Макферсона" был хорошо известной песней задолго  до
того, как эйрширский бард написал дополнительные стихи,  которые  составляют
ее  главное  достоинство.  Макферсона,  сего  славного  пирата,  казнили   в
Инвернессе в начале минувшего столетия. Подходя к роковому столбу, он сыграл
на любимой скрипке мотив, унаследовавший его имя,  и,  протянув  инструмент,
предлагал его в дар любому из своего клана, кто взялся бы сыграть этот мотив
над его гробом на тризне,  а  поскольку  никто  не  вызвался,  он  вдребезги
расколотил скрипку о голову палача и сам тут же бросился  с  лестницы.  Ниже
следуют яростные строфы, в основе которых лежат остатки народной песни,  {*}
вложенные Бернсом в уста этого головореза.
     {* Мы слышали, как распевались некоторые  из  них,  в  частности  одна,
начинающаяся так:

                       Прощай, друзья, прощай, семья,
                       Жена моя и чада!
                       Со скрипкой не расстался я, -
                       Чего еще мне надо?
                                      (Прим. автора.)}

МАКФЕРСОН ПЕРЕД КАЗНЬЮ

                              Так весело,
                              Отчаянно
                              Шел к виселице он.
                              В последний час
                              В последний пляс
                              Пустился Макферсон.

                           - Привет вам, тюрьмы короля,
                           Где жизнь влачат рабы!
                           Меня сегодня ждет петля
                           И гладкие столбы.

                           В полях войны среди мечей
                           Встречал я смерть не раз,
                           Но не дрожал я перед ней -
                           Не дрогну и сейчас!

                           Разбейте сталь моих оков,
                           Верните мой доспех.
                           Пусть выйдет десять смельчаков, -
                           Я одолею всех.

                           Я жизнь свою провел в бою,
                           Умру не от меча.
                           Изменник предал жизнь мою
                           Веревке палача.

                           И перед смертью об одном
                           Душа моя грустит -
                           Что за меня в краю родном
                           Никто не отомстит,

                           Прости, мой край! Весь мир, прощай!
                           Меня поймали в сеть.
                           Но жалок тот, кто смерти ждет,
                           Не смея умереть.

                              Так весело,
                              Отчаянно
                              Шел к виселице он.
                              В последний час
                              В последний пляс
                              Пустился Макферсон. {*}
                           {* Перевод С. Маршака.}

     Как радовался  Бернc,  взяв  на  себя  труд  восполнить  недостающее  в
старинных напевах, видно из нижеследующего  трогательного  места  в  письме,
написанном поэтом мистеру Джонстону незадолго до кончины:

     Славный вы, право, человек, добрый, честный, жить вам  и  жить  на  сем
свете, ибо вы того заслужили. Немало веселых встреч было у нас с вами  из-за
этой книжицы и авось будет еще больше, да только - увы! -  боюсь,  что  нет.
Затянувшаяся, медлительная, гибельная хворь, одолевающая меня,  вечно  милый
мне друг мой, угасит звезду мою прежде, чем она минет и  половину  пути,  и,
сильно того  опасаюсь,  обратит  поэта  к  делам  иным  и  поважнее,  нежели
усердствовать в блестящем остроумии пли чувствительном  пафосе.  Но  что  ни
говори, а надежда - целительное лекарство сердцу человеческому, и я всячески
стараюсь лелеять ее и растить.

     Несмотря на искрометность некоторых лирических стихотворений  Бернса  и
пленительную нежность и простоту других, мы можем лишь глубоко сожалеть, что
так много времени и дарования было истрачено им на составление  и  сочинение
музыкальных  сборников.  Как   издание   доктора   Карри,   так   и   данный
дополнительный том с  достаточной  очевидностью  свидетельствуют,  что  даже
гений Бернса бессилен был помочь ему  в  этой  урочной  работе  -  сочинении
амурных стишков о воздымающихся персях и о сверкающих очах и втискивании  их
в такие ритмические формы, какие пристали капризным ходам шотландских рилов,
портов  и  стратспеев.  Кроме  того,  постоянное   расточение   фантазии   и
стихотворческого мастерства на мелкие и незначительные  произведения  должно
было с неизбежностью изрядно влиять на  поэта,  мешая  ему  поставить  перед
собою какую-нибудь серьезную, важную задачу. Но пусть не  подумают,  что  мы
принижаем песни Бернса. Когда сердцем его  овладевало  желание  положить  на
любимый напев слова, будь они забавные, будь они нежные, то  ни  один  поэт,
сочиняющий на нашем языке,  не  обнаруживал  большего  умения  бракосочетать
мелодии с бессмертными стихами. Но сочинение целой уймы  песен  для  толстых
музыкальных сборников выродилось в рабский труд,  который  любому  дарованию
был бы не под силу, приводил к небрежению и, самое главное,  отвлекал  поэта
от величественного замысла драматического творения.
     Создать произведение в таком жанре, может  быть  не  по  всем  правилам
написанную трагедию или комедию, а нечто, где имелось бы что-то  от  природы
обеих, было у Бернса, сдается, издавним заветным желанием.  Он  даже  избрал
сюжет-быль из жизни простонародья, приключившуюся, как говорят,  с  Робертом
Брюсом, который был побежден англичанами и, подвергаясь опасностям, скитался
под чужим именем. Шотландское наречие  сделало  бы  такую  драму  совершенно
непригодной для сцены. Но те, кому памятен мужественный и возвышенный ратный
дух, пылающий в стихотворении о Бэннок-Бернc, вздохнут,  подумав:  каким  же
мог бы стать характер отважного Брюса  под  пером  Бернса!  Ей,  несомненно,
недостало бы того оттенка рыцарственности, которого властно требовали обычаи
века и нрав этого монарха. Но сей недостаток  был  бы  с  избытком  возмещен
бардом, который изобразил бы,  основываясь  на  своих  личных  переживаниях,
неколебимую стойкость  героя,  претерпевающего  бегство  друзей,  неумолимую
злобу врагов  и  крайне  коварную  и  бедственную  судьбу.  Да  и  действие,
протекающее отчасти в условиях жизни простолюдинов,  позволяло  развернуться
грубоватому юмору и изысканному пафосу, которыми Бернc попеременно  и  вволю
уснащал свои сельские сцены.  И  такой  подбор  издавна  близких,  обыденных
мыслей и чувств не был бы несовместим  с  мыслями  и  чувствами  высочайшего
благородства. В неподражаемой повести о Тэме  О'Шентере  Бернc  оставил  нам
ясное свидетельство своего искусства сочетать забавно-нелепое  с  грозным  и
даже ужасным. Ни один  поэт,  исключая  Шекспира,  не  умел  с  такой  силой
возбуждать разнообразнейшие и противоречивейшие движения души и переживания,
мгновенно переходящие  одно  в  другое.  Юмористическое  описание  появления
Смерти (в стихотворении о  докторе  Хорнбуке)  прямо-таки  устрашительно,  а
пляска ведьм в  аллоуэйской  церкви  одновременно  и  уморительно  нелепа  и
ужасна.
     Тем прискорбнее нам, что помянутые  мелочные  дела  отвлекали  фантазию
столь разностороннюю и могучую,  одаренную  языком,  выразительным  в  любых
случаях, от воздвижения памятника личной славе Бернса и чести его родины.
     Следующий раздел - это собрание случайных заметок и общих мест,  частью
извлеченных из записной книжки поэта, а частью, мы уверены в том, из  писем,
которые не могли быть опубликованы  полностью.  Некоторые  из  них,  видимо,
взяты  из  томика,  озаглавленного  "Письма  Роберта  Бернса  к   Кларинде",
отпечатанного в Глазго, но впоследствии уничтоженного. Замечания, которые мы
высказали касательно писем нашего барда вообще, относятся к этим в еще боль-
шей мере, ибо такой отбор блистательных клочков, эффектных,  риторических  и
метафорических излияний сентиментального и  жеманного  свойства,  происходит
обычно по усмотрению издателя. Уважение к памяти великого  поэта  удерживает
нас от цитации мест, в которых Бернc низводит свое врожденное красноречие до
высокопарного словоблудия.  И  впрямь,  слог  его  порою  оказывается  таким
вымученным и неестественным, что приводит нас к  убеждению:  он  знал,  кому
пишет, знал, что притворный пафос платонической любви и преданности придутся
красотке Кларинде по вкусу больше, нежели истинный язык сердечного влечения.
Нижеследующее место, написанное небрежно и тяжеловесно,  показывает,  что  в
страсти Сильвандера (одного имени довольно, чтобы обесславить всю эту  пачку
любовных писем!) было больше от тщеславия, нежели от подлинного чувства:

     И какая же мелкая глупость - эта ребяческая нежность заурядных  людишек
мира сего, эта бессмысленная забава чад лугов и лесов!!! Но там, где чувство
и воображение съединяют свои чары, где  вкус  и  изящество  изощряются,  где
остроумие добавляет  приятного  привкусу,  а  здравый  смысл  придает  всему
строгость и одухотворенность, какою же сладостною притягательностью обладает
там час кроткой ласки! Красота и благосклонность в объятиях истины и  чести,
во всем роскошестве взаимной любви!

     Последняя часть сборника содержит несколько оригинальных стихотворений.
Мы несколько удивились, найдя в авангарде  прекрасную  песню,  озаглавленную
"Эвенские берега".  Мистеру  Кромеку  надлежало  бы  знать,  что  оная  была
опубликована доктором Карри в его первом издании сочинений Бернса и  опущена
во всех последовавших, ибо было установлено, что она сочинена  Элен  Мэрайей
Уильяме, которая написала ее по просьбе  доктора  Вуда.  То,  что  она  была
написана почерком Бернса,  явилось  причиной  первой  ошибки,  но  она  была
исправлена, и, стало быть, второй нет никакого оправдания.
     Остальное состоит из мелких стихотворений, посланий, прологов и  песен,
благодаря которым репутация автора, не установись она  прежде,  никогда  бы,
смеем это сказать, не поднялась над обычным уровнем. Но как бы то  ни  было,
во всех этих сочинениях по тщательном исследовании можно обнаружить признаки
того, что они писаны самим Бернсом,  хотя  и  не  в  лучшей  его  манере.  В
нижеследующей изысканно трогательной строфе  содержится  суть  целой  тысячи
любовных историй:

                         Если бы мы не встречались,
                         Если бы не  разлучались,
                         Если б слепо не любили,
                         То сердец бы не разбили.

     Есть  тут  одна-две  политические  песни,  в  которых  видны  некоторое
остроумие и юмор, но которые можно  было  бы  и  не  печатать.  Сатирические
выпады Бернса, когда они относились до особ  или  сюжетов,  находившихся  за
пределами его личного наблюде* имя,  бывали  слишком  расплывчаты  и  грубы,
чтобы быть колкими. Встретили мы, правда, несколько весьма  острых  строф  в
двух политических балладах, упомянутых выше, но мистер Кромек, видимо,  счел
их слишком личными для публикации. Есть тут и несколько опытов в  английском
стихе, где  Бернc,  как  обычно,  оказывается  ниже  самого  себя.  Это  тем
примечательнее, что вдохновеннейшие строки в его "Субботней ночи", "Видении"
и других прославленных стихотворениях всегда восходят к  языку  классической
английской поэзии. Но хотя он на это время и  усваивал  себе  естественно  и
неизбежно Мильтонов или Шекспиров слог, все-таки ему, кажется, всегда бывало
не по себе, если почему-либо у  него  недоставало  силы  спуститься  вольным
шагом к тому, что было сродни его слуху и привычкам. Иногда Бернc  переходил
на английский, но ненадолго и по вдохновению. Когда же этот язык  становился
главным и непреложным условием творчества,  сравнительная  бедность  рифм  и
отсутствие множества  выразительных  слов,  которыми  щедро  оделяло  Бернса
шотландское наречие, ограничивали и  затрудняли  поэта.  Не  было  человека,
который владел бы  лучше  Бернса  этим  стариннейшим  местным  наречием.  Он
оставил любопытное свидетельство мастерского владения им в письме к  мистеру
Николу - попытку прочесть фразу, о  которую  обломали  бы  зубы  большинство
современных