,  пока  он
полностью не удовлетворил бы глупых требований того римского папы,  который,
не замечая  величественной  осанки  и  всего  изумительного  облика  Моисея,
принялся осуждать какую-то морщинку на складке его одежды.
     Тем,  кто  будет  настаивать,  что,  побуждая   талант   к   творческой
расточительности, мы поощряем в  молодых  соискателях  литературных  отличий
небрежность и поспешность, мы ответим, что замечание  наше  не  относится  к
ученикам. Оно адресовано только тому, для кого поэзия,  искусство  столь  же
трудное,  сколь  пленительное,  -  родная  стихия,  кто  благодаря  усердным
занятиям овладел всеми тайнами  ремесла  и  кто,  думается  нам,  неустанной
работой над новыми произведениями лишь подстегивает и развивает свой талант,
который был бы укрощен и парализован длительными мелочными потугами  довести
до предельной завершенности то или иное творение.
     Если мы бросим взгляд на наше поэтическое хранилище, то обнаружим, что,
в общем, самые выдающиеся поэты были и наиболее плодовитыми и что  те,  кто,
как Грей,  ограничивались  немногими  поэмами,  начинали  потом  править  их
слишком  старательно  и  усидчиво  и  в  конце  концов  придавали  им  черты
принужденности и искусственности. А это,  отнюдь  не  обезоруживая  критику,
скорее обостряло ее ярость,  ибо  аристарх,  подобно  Ахиллу,  преследующему
Гектора, старается нанести  смертельную  рану,  пользуясь  для  этого  любой
трещинкой в якобы непроницаемых доспехах, которыми  тщетно  прикрывает  себя
осторожный бард.
     Мы должны, однако, сделать оговорку: человеческая изобретательность  не
может быть до бесконечности  плодотворной,  и  даже  гений  рискует,  говоря
языком земледельца, стать "неурожайным" и бесплодным. А так как любой  автор
всегда обладает своим особым стилем, который дается ему лучше  всех  других,
и, следовательно, привержен к какой-то определенной манере, он повел бы себя
неразумно, если бы продолжал упорно навязывать себя публике и в тех случаях,
когда воображение у него уже иссякло или особенности его стиля стали слишком
избитыми и привычными;  он  уподобился  бы  тогда  старому  актеру,  который
"ненужный, тащится по сцене", безвестному статисту в тех самых  пьесах,  где
некогда он играл главного героя.
     Тщеславие нередко обрекает гениального человека на  подобное  унижение;
несомненно, этому весьма способствует и  многословие,  а  также  вошедшая  в
привычку небрежность композиции. Поэтому мы советуем  авторам  выступать  на
общественной арене, пока публика благосклонна к ним, а их тщательно развитый
талант находится в полном расцвете, и, не покладая рук, энергично трудиться,
пока надежда в зените, дух бодр, а читатели настроены доброжелательно, -  но
с тем, чтобы, едва ослабеют нервы или недостанет  дыхания,  уступить  дорогу
другим кандидатам на первенство, достойно и с почетом выйти из  соревнования
и заняться предметами, более  подходящими  для  слабеющей  фантазии,  нежели
пылкое искусство поэзии.
     Но это уже дело самих авторов; если они  не  пожелают  следовать  таким
осмотрительным курсом, на стол  читателя  ляжет,  конечно,  больше  ненужных
книг, чем в ином случае; а так как свет всегда готов воспользоваться  первой
возможностью, чтобы отречься от былых своих увлечений, то прежние  лавры  на
время потеряют свой глянец из-за совершенной этими писателями ошибки. Но,  с
точки зрения интересов публики, беда эта куда менее страшна, чем та, которая
является следствием робкой  осмотрительности,  побуждающей  гения  подавлять
свои порывы, пока последний его труд не будет  отшлифован  до  недосягаемого
совершенства; и мы можем только  повторить  наше  утверждение,  что  поэзия,
которая в самых совершенных  своих  творениях  отличается  возвышенностью  и
безыскусной красотой, более, чем всякое другое искусство, рискует пострадать
от кропотливой полировки, от излишней изысканности и  вычурности  стиля,  от
чередования  подчеркнутой   простоты   и   затейливости,   характерных   для
произведений даже лучших поэтов, если они чрезмерно беспокоятся о том, чтобы
обеспечить  себе  благосклонность  публики  путем   повторных   и   мелочных
исправлений. При этом надлежит помнить, что речь идет лишь о высших областях
творчества; есть и другие области - прикладного  характера,  -  где  избыток
стараний и труда отнюдь не вредит. Но  мы  никак  не  согласны  с  тем,  что
чересчур усердная шлифовка пошла бы на пользу  поэмам  лорда  Байрона,  цель
которых воздействовать на воображение и будить страсти.
     Возвращаясь к предмету, от которого мы  несколько  уклонились,  скажем,
что быстрота, с какой на протяжении четырех лет  следовали  одна  за  другой
поэмы лорда Байрона, разумеется, захватила, потрясла  и  привела  в  восторг
публику; и не было оснований обращаться к  нему,  находившемуся  на  вершине
славы и во цвете лет, с теми предостережениями, какие мы  могли  бы  шепнуть
другим всенародно известным бардам. "Гяур", "Абидосская невеста",  "Корсар",
"Лара", "Осада Коринфа" выходили  в  свет  с  поспешностью,  с  которой  мог
соперничать  только  их  успех.   И   если   порой   казалось,   что   автор
приостанавливает поэтический разбег, как бы грозя временно застыть на месте,
то, хотя публика и терпела при этом известный урон, она ничуть не  гневалась
на виновника своего разочарования.
     Несравненно прекрасные сами по себе, поэмы эти, сверх  того,  были  еще
окружены особым ореолом, связанным с романтическими странами, где  протекает
их действие, с  их  восточным  нарядом,  столь  живописным  и  столь  строго
выдержанным. Греция,  колыбель  поэзии,  с  которой  мы  сроднились  еще  на
школьной скамье, предстает перед нами в обаянии своих руин  и  несчастий.  В
поэмах лорда Байрона раскрываются перед нами ее  чудесные  пейзажи,  некогда
посвященные божествам, которые, и утратив свой трон  на  Олимпе,  продолжают
сохранять поэтическую власть;  сюда  надо  добавить  моральное  воздействие,
связанное  с  раздумьями  о  настоящем  и  прошлом  Греции,   с   невольными
сопоставлениями философов и  героев,  прежде  населявших  эту  романтическую
страну, с их потомками, которые либо гнут шею перед скифскими завоевателями,
либо,  найдя  прибежище  в   своих   овеянных   древностью   горах,   хранят
независимость столь же дикую, сколь и ненадежную.
     Особенности    восточного    стиля,    настолько     своеобразные     и
живописно-эффектные, что они придают очарование  даже  нелепостям  восточной
сказки, здесь особенно уместны, ибо они украшают то,  что  и  само  по  себе
прекрасно, добавляют прелесть новизны к тому, что захватило бы даже  без  их
содействия.  Могучее  впечатление,  производимое  этим  оригинальным   видом
поэзии, лишний раз подтверждает истину, которую вряд ли  станут  оспаривать,
когда она преподнесена в качестве аксиомы, но которой очень редко следуют на
практике. Заключается она в том, что каждому автору надлежит, подобно  лорду
Байрону, воссоздать в своем уме точно, определенно и  ясно  тот  пейзаж,  те
чувства или те действия, которые он намерен описать. Тогда их живо воспримет
и читатель. Этим простым положением пренебрегали так часто, что  мы  считаем
себя  вправе  уделить  ему  несколько  больше  внимания  и  привести  больше
примеров, чем это покажется с первого взгляда нужным неискушенным людям.
     Иной автор забывает порою, что его  дело  -  скорее  возбудить,  нежели
насытить воображение, скорее дать читателю ясный и четкий набросок,  который
тот мог бы восполнить силой своей фантазии, нежели пытаться  исчерпать  все,
что можно сказать о предмете, и тем самым притупить  восприятие  и  рассеять
внимание. В поэтическом описании, точно так же как в  родственном  искусстве
живописи, необходимы соразмерность частей и перспектива; лишь с  их  помощью
то, о чем мы читаем или  на  что  смотрим,  становится  четким,  разумным  и
понятным. Правда, художник имеет известное преимущество  перед  поэтом,  ибо
перспектива  -  подлинная  основа  его  искусства.  Самый  жалкий   мазилка,
когда-либо бравшийся за  кисть,  знает,  что  изображаемые  предметы  должны
уменьшаться по мере их удаления от глаза, что ему  не  следует,  к  примеру,
слишком четко писать утесы на заднем плане и вырисовывать лишайники и кусты,
растущие на их поверхности и в расщелинах ибо, хотя и те и другие существуют
в действительности, но на таком  расстоянии  наш  глаз  не  различает  столь
мелких предметов. Вообразите, однако, такого же  новичка,  но  на  этот  раз
служителя  поэтической  музы:  не  колеблясь  ни  минуты,  он  нарушит   это
спасительное правило. С кропотливостью какого-нибудь китайского художника он
постарается ввести в свое повествование все  известные  ему  подробности  и,
перемешав важное для замысла с тем, что имеет лишь второстепенное  значение,
даст множество зарисовок, более или менее  мастерских  -  в  зависимости  от
живости его воображения, - но при этом путаных, несовместных и  сбивающих  с
толку читателя, который напрасно будет пытаться свести их  в  уме  в  единую
ясную картину с верной пропорцией между частями. Возможно, что этот  поэт  и
собрал отличный материал для  своего  сочинения,  но  он  не  сумел  разумно
обработать его, а следовательно, и создать в  уме  читателя  должный  образ-
потому, вероятно, что ему самому он никогда не представлялся  с  достаточной
отчетливостью.
     Так, в особенности, обстоит дело с сочинителями,  которые,  не  обладая
эрудицией Саути, воображением Мура или личным опытом лорда Байрона, пытаются
повествовать о странах или эпохах, чьи обычаи и нравы им не слишком знакомы.
Эти смельчаки вынуждены непрерывно облагать тяжелой данью свой скудный запас
сведений  и,  худо  ли,  хорошо  ли,  выставлять  напоказ  ту  малость,  что
заимствована ими из книг.
     Они уподобляются Чаттертоиу - не в его гениальности, конечно, а  только
в заблуждениях, - который, не приняв во  внимание,  что  даже  у  древнейших
наших писателей устарело едва лишь одно слово из десяти, и полагая,  что  он
им подражает, сочинил цикл поэм, где каждое второе слово взято из словаря и,
следовательно, без словаря остается непонятным. Так вот и  получается,  что,
если поэт орудует материалом, которым не вполне владеет, он вынужден, рискуя
оскорбить и вкус и здравый смысл, как  можно  чаще  показывать  читателям  и
возможно дольше держать перед глазами некие опознавательные знаки, пытаясь с
их помощью создать впечатление достоверности рассказа. Но  это  покушение  с
негодными средствами, ибо для изображения восточного  пейзажа  недостаточно,
чтобы передний план был загроможден  тюрбанами  и  саблями  или  киосками  и
мечетями фантастической архитектуры,  если  даль  не  отмечена  тонкими,  но
хорошо различимыми штрихами, подчеркивающими реальность всей сцены, -  легко
обозначенной пальмой над виднеющимся вдали фонтаном, или  темными,  неясными
очертаниями  длинной  колонны  уходящего  каравана,  или  стражем,   который
отдыхает, опершись на копье, покуда вокруг дремлют его соплеменники,  как  в
этой пленительной картине, взятой из лежащей перед нами поэмы:

                    Стал взрослым юноша и средь пустынь
                    На юге пламенном нашел приют.
                    Он впитывал душой свет яркий солнца,
                    Вокруг все было странно, и он сам
                    Другим стал, не таким, как был когда-то.
                    Скитался он по странам и морям,
                    И множество видений, словно волны,
                    Вдруг на меня нахлынули, но он
                    Был частью их; и вот он, отдыхая
                    От  духоты   полуденной,  лежал
                    Средь рухнувших колонн, в тени развалин,
                    Надолго  переживших  имена
                    Строителей;  паслись  вблизи  верблюды,
                    И лошади стояли у фонтана
                    На привязи, а смуглый проводник
                    Сидел на страже в пышном одеянье,
                    В  то время  как другие мирно спали.
                    Сиял  над ними голубой  шатер
                    Так ясно, и безоблачно, и чисто,
                    Что только бог один был виден в небе. {*}
                                                         ("Сон")
                    {* Перевод М. Зенкевича.}

     Вот она, настоящая соразмерность: восточная картина,  где  прекрасен  и
передний план, и даль,  и  небо,  где  нет  ни  одной  подробности,  слишком
разросшейся или слишком разработанной  и  затемняющей  главную  фигуру.  Как
часто именно в легких, почти неуловимых мазках и сказывается  рука  мастера,
как часто одна-единственная искра, высеченная его фантазией,  словно  долгой
вспышкой фейерверка озаряет воображение читателя!
     Есть еще одна замечательная особенность в поэзии  лорда  Байрона:  хотя
его манера часто меняется, хотя он как будто перенимает  у  некоторых  своих
современников строфику и самый стиль, поэзия его не только всегда  отмечена,
сильнейшей оригинальностью, но  основными  чертами  и  особенно  характерами
героев каждая поэма так похожа на другую,  что  писатель  не  столь  могучий
показался бы нам неприятно монотонным. Все или почти все его герои  наделены
в какой-то степени свойствами Чайлд-Гарольда: все или почти все находятся  в
разладе с судьбой, все таят в душе чувства высокие и горькие, идет ли речь о
страдании или наслаждении, все, невзирая на обличье стоицизма или  презрения
к роду людскому, умеют остро воспринимать благородные  и  честные  поступки,
равно как и несправедливость или обиду. У всех сила ранних  страстей  и  пыл
юношеского чувства охлаждены  и  подавлены  вереницей  проступков  или  даже
прегрешений, а радость жизни омрачена слишком близким знакомством  с  тщетой
человеческих желаний. Такими общими свойствами отмечены суровые герои  лорда
Байрона - и те, кого осеняет причудливая шляпа прославленного  Пилигрима,  и
те, кто скрывается под тюрбаном Альпа Отступника.
     Читатели, всегда жаждущие в своем любопытстве или  недоброжелательности
отыскать живые прототипы вымышленных персонажей, упорно  заявляли,  что  эти
общие всем своим  героям  черты  Байрон  скопировал  с  того  лица,  которое
отражалось в его собственном зеркале. По  этому  поводу  высокородный  автор
заявил однажды формальный протест, хотя, заметим, не поколебал оснований, на
которых было построено такое предположение:

     Что касается этой моей поэмы и поэм вообще, я был бы рад  сделать  моих
героев  по  возможности  лучше  и  приятнее,  тем  более  что  иногда   меня
критиковали и считали не менее ответственным за их поступки и качества,  чем
за мои собственные. Если это так, если я  склонен  к  угрюмому  тщеславию  -
"рисованию самого себя", портреты, вероятно, схожи с  оригиналом,  поскольку
они нелестные; если же это неверно, те, кто меня знает, не вдадутся в обман,
а что до тех, кто меня не знает, то я  не  слишком  интересуюсь,  будут  они
обмануты или нет. У меня нет особого желания,  чтобы  кто-либо,  кроме  моих
личных знакомых, думал об авторе лучше, нежели о созданиях его фантазии,  но
все же мне показалось несколько странным и даже забавным то  обстоятельство,
что критики почему-то делают  исключение  для  некоторых  бардов  (согласен,
гораздо  более  достойных,  чем  я),  которые  пользуются  весьма  почтенной
репутацией и считаются совершенно непричастными к проступкам  своих  героев,
не слишком, однако, превосходящих нравственностью Гяура и, может быть...  Но
нет, должен признать, что Чайлд-Гарольд - весьма отталкивающий персонаж... А
что касается установления  его  личности,  то  пусть  любители  такого  рода
занятий дают ему сколько  угодно  alias.  {Иначе.  Здесь:  вымышленных  имен
(лат.).}

     Трудно сказать, следует ли принять этот отрывок за  подтверждение  или,
напротив, за опровержение домыслов, о которых в нем говорится, но,  конечно,
лорд Байрон был несправедлив к публике, если предполагал, что ему вменяют  в
вину преступные деяния, пятнающие  многих  его  героев.  Люди  так  же  мало
ожидали встретить в лице лорда Байрона второго Корсfра (который  "сам  знал,
что он злодей"), как на берегах Деруэнт-Уотер  -  жестокого  Кехаму  или  на
берегах Твида - распутного Мармиона, однако те,  кто  видел  лорда  Байрона,
найдут известное сходство даже между его внешним обликом и обликом Конрада:

                     Лишь темный взор его горит огнем.
                     Он крепок и силен, а стройный стан
                     Его высок, хоть он не великан,
                     Но посмотревший на него смущен
                     Сознаньем, что от всех отличен он,
                     И видят все они, что это так,
                     Но отчего - им не понять никак.
                     Лицо обветрено, на белый лоб
                     Густых кудрей спадает черный сноп,
                     Усмешка,  тронув горделивый рот,
                     Надменные мечтанья выдает.
                     Хоть ровен голос и спокоен вид,
                     Но что-то есть, что он в себе таит;
                     Изменчивость подвижного лица
                     Порой влечет, смущает без конца... {*}
                                                     ("Корсар")
                     {* Перевод А. Оношкович-Яцыны.}

     А тот аскетический режим, который соблюдал  высокородный  автор,  также
весьма четко обозначен в описании еды Корсара:


                     Его не радует стаканов звон,
                     Ни разу кубка не пригубил он,
                     Но и простой еды его зато
                     Не захотел отведать бы никто.
                     Коренья, черный хлеб, глоток воды,
                     А летом овощи или плоды.
                     Такой суровый  и убогий стол
                     Отшельнику скорей бы подошел. {*}
                                                 ("Корсар")
                     {* Перевод А. Оношкович-Яцыны.}

     Следующее  описание  Лары,  внезапно  и  негаданно  возвратившегося  из
дальних странствий на родину  и  вновь  занявшего  подобающее  ему  место  в
обществе, тоже вполне может быть отнесено к автору и к той роли, которую  он
порой играл в кругах, где знатность соседствует с красотой:

                   Его года заметно изменили,
                   Чем бы ни стал, но он не то, что был.
                   Морщины на челе следы хранили
                   Былых страстей. Надменность, но не пыл
                   Дней юности; с осанкой благородной
                   Небрежность обхожденья, вид холодный
                   И острый взор, что проникает вмиг
                   В чужую мысль; насмешливый язык -
                   Орудье тех, кто был ужален светом,
                   И жалить сам, как бы шутя, привык
                   До боли он, хотя сознаться в этом
                   Те не хотят, кого укол постиг, -
                   Все было в нем и с примесью иного,
                   Чего не передаст ни взор, ни слово.
                   Любовь, и честолюбье, и успех
                   Желанны всем, доступны не для всех;
                   Угасли в нем, смирились их порывы,
                   Хотя они недавно были живы,
                   Но отблеском глубоких чувств на миг
                   Порою озарялся бледный лик. {*}
                                                 ("Лара")
                   {* Перевод О. Чюминой.}

     Мы не собираемся писать историю жизни лорда Байрона,  хотя  связь,  уже
установленная между его характером и поэзией, заставляет нас касаться и  его
литературной судьбы, и его манеры держаться, и даже его внешности.  Впрочем,
у нас достаточно сведений о его частной жизни, и мы  можем  поручиться,  что
хотя в юности он совершил немало опрометчивых поступков - так оно  обычно  и
бывает с молодыми людьми, которые слишком рано становятся  хозяевами  своего
поведения  и  денежных  средств,  -