дкость
привлекательного  волшебного  царства  открывает  нам  другую  его  область,
которая выглядит, быть может, суровой и дикой, но, пожалуй, как раз  поэтому
и таит в себе весьма заманчивые находки. Существуют такие любители  старины,
которые не стремятся, подобно многим  другим,  приукрашивать  собранные  ими
предания своего народа,  а  ставят  перед  собой  задачу  antiques  accedere
fontes, {Приблизиться к древним истокам (лат.).} добраться до  тех  исконных
источников и родников древней легенды, которые любовно сохранялись  седой  и
суеверной стариной, но почти  начисто  изгладились  из  памяти  образованных
кругов, однако затем были ими заново  открыты  и,  подобно  старым  народным
балладам,  завоевали  известную   популярность   именно   вследствие   своей
безыскусственной простоты. "Deutsche Sagen"  {"Немецкие  предания"  (нем.).}
братьев Гримм - один из превосходных памятников подобного рода; свободная от
всякого  искусственного  приукрашивания,  от  попыток  улучшить   язык   или
усложнить отдельные эпизоды, книга эта вобрала в себя множество бытовавших в
разных немецких землях преданий, в основе которых лежат народные поверья,  а
также происшествия, приписываемые вмешательству потусторонних сил.
     Существуют другие издания того же вида и на том же языке,  собранные  с
большой тщательностью и несомненной  точностью.  Порой,  пожалуй,  несколько
шаблонные, подчас скучные, иногда ребячливые,  предания  эти,  собранные  со
столь неослабным рвением, тем не менее являются новым шагом  в  исследовании
истории человечества,  и  если  сопоставить  их  с  материалами  аналогичных
сборников, составленных в других  странах,  то  обнаруживаются  признаки  их
общего происхождения из единой группы сказаний, распространенных среди самых
разных племен рода человеческого. К каким выводам приходим  мы,  узнав,  что
ютландцы и финны  рассказывают  своим  детям  те  же  легенды,  какие  можно
услышать в детской маленького испанца или итальянца, и что наши  собственные
ирландские  или  шотландские  предания  совпадают  с  народными   сказаниями
русских? Уж не вытекает ли  это  сходство  из  ограниченности  человеческого
воображения, когда одни и те же  вымыслы  приходят  на  ум  самым  различным
авторам в удаленных друг от друга странах,  подобно  тому  как  разные  виды
растений обнаруживаются в таких районах мира, куда они никак не  могли  быть
перенесены из других мест? Или, быть может, правильней возвести те и  другие
предания к некоему общему праисточнику, существовавшему в те времена,  когда
род человеческий составлял всего лишь одну большую семью,  и,  подобно  тому
как языковеды прослеживают в самых разных диалектах фрагменты единого общего
языка, так, возможно, и собиратели старины могли бы в будущем  распознать  в
легендах удаленных друг от друга стран части некогда  существовавшей  единой
группы преданий? Мы не станем задерживаться на этих вопросах и лишь в  общих
чертах заметим, что, собирая эти памятники старины, трудолюбивые их издатели
проливают свет не только на историю своего собственного народа, но вообще на
     всю историю человечества. Обычно в устном предании имеется и  некоторая
доля истины наряду с обилием вымысла и с еще большим обилием  преувеличений;
поэтому они могут порой  неожиданно  подтвердить  или  опровергнуть  скудные
данные  какой-нибудь  древней  летописи.  Случается  также,   что   легенды,
рассказанные простыми людьми, добавляют особые  характерные  черты,  местный
колорит и подробности реальных эпизодов, сохранившиеся у  них  в  памяти,  и
этим   придают   живое   дыхание   сухому   и    холодному    повествованию,
воспроизводящему  одни  только  факты,  лишенные  тех  драгоценных  деталей,
которые только и могут сделать его интересным и запоминающимся.
     Мы бы хотели, однако, рассмотреть эти народные  предания,  сведенные  в
сборники,  и  с  другой  точки  зрения,  а  именно  -  как   особый   способ
воспроизведения в литературе  чудесного  и  сверхъестественного.  И  тут  мы
должны признать, что тот,  кто  станет  вчитываться  в  этот  обширный  свод
повестей о злых духах,  привидениях  и  чудесах,  надеясь  почувствовать  то
близкое к  ужасу  замирание  сердца,  которое  и  является  самым  очевидным
триумфом сверхъестественного, будет, вероятно,  разочарован.  Целый  сборник
повестей о привидениях столь же мало возбуждает страх, как книга анекдотов -
охоту смеяться. Многочисленные  истории  на  одну  и  ту  же  тему  способны
полностью исчерпать интерес к ней; так, человек, попавший впервые в  большую
картинную галерею, с непривычки оказывается столь подавленным  разнообразием
сверкающих и переливающихся красок, что он уже не в состоянии разобраться  в
достоинствах тех картин, которые заслуживают его внимания.
     И все же, несмотря на этот важный недостаток,  неизбежный  в  подобного
типа изданиях, читатель, если он не лишен воображения, если он способен пре-
одолеть узы реальности и возбудить в душе  своей  то  сочувствие,  на  какое
обычно и рассчитана простая и незамысловатая народная легенда, найдет в  ней
для  себя  немало  интересного,  обнаружит  в  ней  черты  естественности  и
убедительности, и пусть эта легенда не в ладу  с  трезвой  истиной,  тем  не
менее в  ней  есть  нечто,  чему  наш  разум  не  прочь  поверить,  какое-то
правдоподобие, которого при самом большом старании не достичь ни  поэту,  ни
прозаику. В таких случаях  читателя  больше  убеждает  пример,  чем  простое
утверждение, и мы выбрали с этой целью письмо,  полученное  нами  много  лет
тому  назад  от  одного  любезного  и  образованного  джентльмена,   недавно
покинувшего этот мир и отличавшегося как тягой к науке, так и пристрастием к
литературе во всех ее разветвлениях.

     Было это, если я не ошибаюсь, в ночь на 14  февраля  1799  года,  когда
налетевший с юго-востока губительный ураган с мокрым снегом свирепо  бушевал
почти по всей  Шотландии.  Накануне  днем  капитан  М.  с  тремя  спутниками
отправился  на  охоту  за  оленями  далеко  в  горы,  лежащие  к  западу  от
Дэлнакардоха. К вечеру они не вернулись и не подали о себе никакой вести. На
следующий день, как  только  стихла  буря,  были  высланы  люди  на  розыски
пропавших. После долгих поисков трупы охотников  были  найдены  в  пустынной
местности, среди развалин хибары, временного рабочего барака, где капитан М.
и его спутники, видимо, искали убежища. Хибара была разрушена бурей и притом
необычайнейшим образом. Она была сложена частью из камня, частью из  прочных
бревен, вертикально врытых в землю; а между тем ее не просто свалило грозой,
но буквально разнесло на куски. Огромные валуны,  из  которых  были  сложены
стены,  валялись  в  сотне  ярдов  от  хибары,  а  деревянные  стояки   были
исковерканы какой-то чудовищной силой, которая скрутила их, как тугую ветку.
Судя по положению трупов, было очевидно, что люди готовились ко  сну  в  тот
момент, когда разразилась катастрофа. Правда, тело одного из  них  нашли  на
расстоянии многих ярдов от хибары, но другой оказался на  том  самом  месте,
где стояло это строение, причем он был только в одном чулке и,  видимо,  уже
снял второй. Капитан  М.,  уже  совсем  раздетый,  лежал  ничком  на  убогой
кровати, стоявшей в хибаре, колени его были поджаты к  подбородку.  По  всей
видимости, никому из этих людей и в голову  не  приходило,  что  их  убежище
будет сметено бурей. Расположение домика сулило  надежную  защиту  от  самых
яростных ветров. Он был построен в узкой впадине у подножия горы, так что ее
обрывистые и крутые склоны защищали его с трех сторон. Один только фасад  не
прилегал к горе, но и тут впереди возвышался холм, хоть и обращенный к  дому
своим пологим откосом. Необычайное разрушение столь хорошо  укрытого  здания
породило в простом народе мысль о вмешательстве нечистой силы. Нашлись люди,
которые вспомнили, что с месяц назад им пришлось охотиться с капитаном М., и
когда все вместе они расположились на  привал  в  той  же  хибаре,  в  дверь
постучался какой-то молодой пастух и спросил капитана М., а когда тот  вышел
к пастуху, они вдвоем куда-то отправились, оставив прочих участников охоты в
хибаре. Спустя некоторое время капитан  М.  возвратился  один;  он  не  стал
рассказывать о том, что произошло у него с  пастухом,  но  вид  у  него  был
серьезный и  озабоченный;  с  тех  пор  его,  казалось,  постоянно  угнетала
какая-то тайная тревога. Припомнили и то, как  однажды  вечером,  когда  уже
стемнело и капитан М. находился в хибаре, его спутники, стоявшие  у  дверей,
заметили огонь, пылавший на самой вершине холма,  который  возвышался  перед
ними. Немало подивившись этому огню в столь безлюдной местности  и  в  такую
неподходящую пору, они решили  выяснить  его  происхождение.  Но  когда  они
добрались до вершины холма, никакого огня там уже  не  оказалось.  Вспомнили
также, что днем,  в  канун  роковой  ночи,  капитан  М.  проявил  непонятное
упорство, настаивая на том, чтобы отправиться на охоту. Никакие возражения с
ссылками на дурную погоду  и  на  опасность,  которой  он  подвергается,  не
остановили его. Он заявил, что он  должен  пойти  и  что  он  решился  идти.
Говорили также и о свойствах характера капитана М., который  слыл  человеком
без твердых принципов, алчным и жестоким. О нем шла молва, что он наживался,
вербуя в рекруты горцев, а этот способ обогащения не пользовался уважением в
тех краях, тем  более  что  ради  своих  целей,  наряду  с  прочими  низкими
уловками, он способен был, например, бросить на дороге кошелек с деньгами, а
затем, когда кто-нибудь поднимал его, грозился привлечь нашедшего к суду  за
грабеж, если тот не завербуется в рекруты. {Нечего и говорить, что хотя  все
это были лишь непроверенные слухи,  подобные  толки  основательно  подорвали
репутацию покойного. (Прим. автора.)} Человек, который нам об этом  сообщил,
ничего больше не добавил к рассказанному. Он не высказал ни  своего  личного
мнения, ни мнения окружающих. Он давал нам  возможность,  в  соответствии  с
нашими собственными представлениями о возмездии в этой  жизни  за  содеянное
добро и зло, создать любую версию прискорбного происшествия. Сам он, видимо,
был обуреваем суеверным страхом и заключил свой рассказ словами: "Ни  о  чем
подобном никогда и не слыхивали в Шотландии". Человек этот, весьма  пожилой,
служит школьным учителем в окрестностях Рэноха. Мы наняли его проводником во
время нашего путешествия по Шехэлиону, и он рассказал нам эту историю, когда
мы, ведя коней в  поводу,  медленно  взбирались  по  извивающейся  тропе  на
северный склон Рэноха. С этой возвышенности открывался вид на  мрачные  горы
севера, и среди них проводник указал нам ту, у подножия которой  разыгралось
действие этой грозной драмы. В настоящем письме  я  излагаю  вам,  насколько
позволяет моя память, лишь то, что я  услышал  от  проводника.  В  некоторых
второстепенных подробностях я,  быть  может,  кое-что  и  запамятовал,  гное
исказил, иное добавил, чтобы не утратилась общая связь  событий,  а  в  ином
месте, боюсь, что и вовсе кое-что упустил. Попытайтесь  уточнить  у  мистера
П., не говорил ли капитан М. после беседы с пастухом, что  через  месяц  ему
придется снова  вернуться  в  эту  хибару.  Мне  как  будто  помнится  нечто
подобное, и, если это и в самом деле так, было бы жаль не упомянуть об этом.
Мистер П.,  возможно,  исправит  или  дополнит  мое  сообщение  и  в  других
отношениях.

     Читатель  согласится,  мы  надеемся,  что  ощущение  суеверного  ужаса,
сопутствующего пагубным обстоятельствам этого удивительного  рассказа,  вряд
ли  возросло  бы  от  новых  жутких  подробностей,   сочиненных   каким-либо
писателем; что сами эти события и суровая простота их изложения воздействуют
на нас много сильней, чем любые живописные или поэтические украшения; и  что
старый учитель-горец, рассказ которого в основных его чертах столь тщательно
воспроизвел автор сообщения,  был  более  подходящим  рассказчиком  подобной
повести, чем даже сам Оссиан, если бы его удалось воскресить для этой цели.
     Тем не менее о музе романтической поэзии справедливо сказано, что она

                          Mille habet ornatus. {*}
                          {* Имеет тысячу украшений (лат.).}

     Профессор Музеус, а с ним и те, кого причислили к его  школе,  полагая,
по-видимому, что простодушие лишенной поэтических прикрас  народной  легенды
может помешать ее успеху, и чувствуя, как уже ранее  отмечалось,  что,  хотя
отдельные повести и производят  иногда  исключительно  сильное  впечатление,
целый сборник сочинений такого рода может показаться достаточно бесцветным и
скучным,  употребил  весь  свой  талант  на   то,   чтобы   разукрасить   их
увлекательными эпизодами, сообщить  главным  действующим  лицам  своеобразие
характера и придать новый интерес чудесному за счет индивидуализации тех,  в
чью  жизнь  оно  вторгается.  Два  тома  "Volksmarchen"  {"Народных  сказок"
(нем.).}  Музеуса,  переведенные  на  английский  язык   покойным   доктором
Беддоузом и опубликованные под названием: "Немецкие народные  сказки",  дают
английскому  читателю  достаточно  полное  представление  об   увлекательных
произведениях этого жанра. Очи, быть может, имеют некоторое сходство  с  уже
упоминавшимися сказками графа Энтони Гамильтона, но тут есть и  существенное
различие. "Le Belier"  {"Баран"  (франц.).}  или  "Fleur  d'Epine"  {"Цветок
терновника"  (франц.).}   -   обычные   пародии,   возникшие,   правда,   на
фантастическом материале, но обязанные своим успехом лишь остроумной выдумке
автора.  Музеус,  напротив,  берет  сюжет  подлинной  народной  легенды,  но
перелицовывает его по своему вкусу и описывает  персонажей  но  собственному
усмотрению. Гамильтон подобен повару, который готовит все угощения из свежих
продуктов; Музеус же вытаскивает старые предания, словно вчерашнее  холодное
мясо из погреба, и своим мастерством да приправами придает им новый вкус для
сегодняшнего обеда. Конечно, успех rifacimento {Переделки (итал.).}  следует
приписать в данном случае  не  только  основной  фабуле,  но  и  дополнениям
искусного рассказчика. Например, в повести "Чудесное  дитя"  так  называемый
исходный материал скуден, примитивен и  едва  ли  возвышается  над  чудесами
обычной детской сказки, но благодаря яркому образу старого  скряги,  который
выменивает своих четырех дочерей  на  золотые  яйца  и  мешки  жемчуга,  все
оживает и повесть приобретает остроту  и  занимательность.  Другая  народная
сказка "Цирюльник-призрак"  и  сама  по  себе  не  лишена  оригинальности  и
выдумки, но особенную живость и увлекательность придает ей характер главного
героя, добродушного, честного, твердолобого бременца, которого нужда до  тех
пор учит уму-разуму, пока он  с  помощью  природного  мужества  и  некоторой
приобретенной мудрости и не выпутывается  постепенно  из  затруднений  и  не
возвращает себе утраченного имущества. Еще  более  своеобразное  преломление
приобретает чудесное и сверхъестественное в заново возродившемся в наши  дни
рыцарском  романе  о  минувших  веках   с   его   исторической   фабулой   и
достопримечательными чертами древности. В Германии  своими  опытами  в  этом
жанре,  который  предполагает  сочетание  трудолюбия  ученого   с   талантом
художника, прославился барон  де  Ламотт-Фуке.  Усилия  этого  превосходного
писателя направлены к созданию романа более совершенного  типа,  чем  у  его
коллег,  хотя  последние  и  пользуются  подчас  большей  известностью.   Он
стремится  воспроизвести  историю,  мифологию,  нравы  описываемой  эпохи  и
представить нынешнему веку красочную картину времен,  отошедших  в  прошлое.
"Походы Тиодольфа",  например,  вводят  читателя  в  тот  неисчерпаемый  мир
готических преданий, с которым знакомят нас северные саги и "Эдда"; а  чтобы
сделать образ своего смелого, прямодушного и решительного  героя  еще  более
эффектным, автор  сталкивает  его  с  южными  рыцарями,  над  которыми  этот
благородный исландский юноша  одерживает  решительную  победу.  В  некоторых
своих произведениях барон, пожалуй, даже злоупотребляет эрудицией в  области
древней истории и знаний старины: он забирается в такие дебри, куда  не  под
силу следовать за ним читателю, и наш интерес к книге падает, поскольку  нам
становятся непонятны  происходящие  в  ней  события.  Это  относится  к  тем
сочинениям, где материал заимствован из  истории  древних  германцев;  чтобы
понять  их,  требуется  куда  более  солидное  знакомство   с   бытом   этой
малоизвестной эпохи, чем то, которым располагает большинство читателей.  Нам
кажется, что в такого  рода  сочинениях  автору  следует  взять  за  правило
ограничивать себя историческими событиями либо всем известными, либо такими,
которые без особых хлопот можно разъяснить читателю в той мере, в какой  это
требуется для понимания смысла книги. Впрочем, в тех случаях, когда материал
был выбран удачно, барон де  Ламотт-Фуке  показал,  что  он  им  превосходно
владеет. Его повесть "Синтрам  и  его  спутники"  в  этом  отношении  просто
превосходна, а другая повесть "Ундина" - о наяде, или речной нимфе, -  полна
самой утонченной прелести. Страдания героини, - а страдания эти _подлинные_,
хоть она и фантастическое существо, - вызваны следующими  причинами:  будучи
духом стихий, Ундина не подвержена страстям человеческим, но она добровольно
отказывается от этой своей привилегии и  становится  женой  красивого  юного
рыцаря, который, однако, платит ей изменой и неблагодарностью. Этот сюжет  в
одно  и  то  же  время  и  противоположен  и  созвучен   "Diable   Amoureux"
{"Влюбленному дьяволу", (франц.).} Казотта, но повесть  начисто  лишена  той
polissonnerie, {Игривости (франц ).} которая в ее французском прототипе  так
оскорбляет хороший вкус.
     Рамки рыцарского романа под пером этого изобретательного и  плодовитого
писателя  раздвинулись,  вобрав  в  себя  мало  освещенные  периоды  древней
истории, вплоть до  смутных  преданий  Киммерии;  при  этом  автору  удалось
создать искусные и правдивые картины, полные  захватывающего  интереса;  вот
почему этот  жанр,  бесспорно,  заслуживает  признания  как  один  из  видов
романтической  литературы,  в  чем-то  близкий  эпопее  в  поэзии  и  весьма
пригодный для воспроизведения аналогичных красот.
     Итак, мы  в  общих  чертах  проследили  разные  методы  воспроизведения
чудесного  и  сверхъестественного  в   художественной   литературе;   однако
приверженность немцев к  таинственному  открыла  им  еще  один  литературный
метод, который едва ли мог бы появиться в какой-либо другой  стране  или  на
другом языке. Этот метод можно было бы определить как _фантастический_,  ибо
здесь безудержная фантазия пользуется самой необузданной и дикой свободой  и
любые сочетания, как бы ни  были  они  смешны  или  ужасны,  испытываются  и
применяются   без   зазрения   совести.   Другие   методы    воспроизведения
сверхъестественного даже эту  мистическую  сферу  хоть  в  какой-то  степени
подчиняют известным закономерностям,  и  воображение  в  самом  дерзновенном
своем полете руководствуется поисками правдоподобия. Не так обстоит  дело  с
методом фантастическим,  который  не  знает  никаких  ограничений,  если  не
считать того, что у автора может наконец иссякнуть  фантазия.  Произведения,
созданные по этому методу, так же относятся к обычному  роману,  комическому
или серьезному, как фарс или, пожалуй, даже пантомима относятся к трагедии и
комедии. Внезапные  превращения  случаются  в  необычайнейшей  обстановке  и
воспроизводятся с помощью самых неподходящих средств: не предпринимается  ни
малейшей попытки сгладить их  абсурдность  или  примирить  их  противоречия;
читателю только и остается, что взирать на кувыркание автора, как смотрят на
прыжки или нелепые переодевания арлекина, не пытаясь раскрыть в них что-либо
более значительное по цели и смыслу, чем минутную за