но иметь пределы, а мы уж и так были весьма щедры. Но
"оживший гром,  что  меж  гремящими  скалами  скачет",  голоса  гор,  словно
окликающих друг друга, плеск ливня, сверканье  широкого  озера,  светящегося
как фосфорическое море, -  все  это  являет  картину  возвышенного  ужаса  и
одновременно ликования; ее часто пытались нарисовать поэты, но  никогда  она
им не удавалась так хорошо и уж подавно никогда не удавалась лучше.
     Пилигрим рассуждает о Гиббоне  и  Вольтере,  о  которых  напоминают  их
резиденции  на  Женевском  озере,  и  в  заключение  возвращается   к   тому
меланхолическому  строю  чувств,  с  какого   начиналась   поэма.   И   хотя
Чайлд-Гарольд формально не исчезает, он как бы скрывается в тень, и уже  сам
поэт от своего имени трогательно обращается к маленькой дочке:

CXV


                     О дочь моя! Я именем твоим
                     Открыл главу; им и закончить надо.
                     Вовек тебе останусь я  родным,
                     Хоть на тебя нельзя мне бросить взгляда.
                     Лишь ты - в тенях далеких лет - отрада.
                     В твои виденья будущие мой
                     Войдет напев, забытый мной измлада,
                     И тронет сердце музыкой живой,
                  Когда мое замрет в могиле ледяной.

     В таком же тоне идет еще несколько строф, и завершаются  они  отцовским
благословением:


                     Спи в колыбели сладко, без волненья:
                     Я через море, с горной высоты
                     Тебе, любимой, шлю благословенье,
                  Каким могла б ты стать для моего томленья!

     Закончив анализ  этой  прекрасной  поэмы,  мы  стоим  перед  трудной  и
деликатной задачей  -  сделать  некоторые  замечания  относительно  тона,  в
котором она написана, и чувств, которыми полна. Но, прежде чем выполнить эту
часть нашего долга, надо дать отчет о других произведениях, которыми  одарил
нас плодовитый гений лорда Байрона.
     Сборник,  название  которому  дал  "Шильонский  узник",  хотя  и  менее
интересен, чем продолжение "Чайлд-Гарольда",  отмечен  все  же  оригинальной
силой гения лорда Байрона. Он состоит  из  ряда  самостоятельных  вещей,  из
которых некоторые  являются  отрывками  и  скорее  поэтическими  набросками,
нежели законченными, совершенными поэмами.
     Следует, быть может, пояснить иным  из  наших  читателей,  что  Шильон,
давший имя первой из поэм,  -  это  замок  на  Женевском  озере,  в  старину
принадлежавший герцогам Савойским, которые устроили там в те мрачные времена
государственную  тюрьму,   имевшую,   разумеется,   неисчислимое   множество
подземных темниц, застенков и все остальные аксессуары  феодальной  тирании.
Первые  борцы  Реформации  нередко  бывали  обречены  искупать  здесь   свои
еретические взгляды. Среди них одним из самых отважных был Бонивар, которого
лорд Байрон и избрал героем свой поэмы. Почти шесть лет провел он в Шильоие,
а именно с 1530 до 1536 года, и вытерпел всю тяжесть строжайшего  одиночного
заключения. Но лорд Байрон не  стремился  нарисовать  своеобразный  характер
Бонивара; не находим мы также ничего,  что  говорило  бы  о  выносливости  и
несгибаемой твердости человека, страдающего во имя свободы совести.
     В этой поэме Байрон  (как  и  Стерн  в  знаменитом  очерке  об  узнике)
поставил себе целью рассмотреть лишение свободы абстрактно и  ответить,  как
под его воздействием постепенно оскудевают умственные силы, как  цепенеет  и
утрачивает чувствительность телесная оболочка,  пока  несчастная  жертва  не
становится, так сказать, частью темницы, не сливается со своими  цепями.  Мы
полагаем, что такое превращение  подтверждается  фактами;  по  крайней  мере
нечто подобное можно наблюдать в Нидерландах,  где  никогда  не  применяется
смертная казнь, а за тягчайшие преступления положено  пожизненное  одиночное
заключение.  Ежегодно,  в  определенные  дни,  эти   жертвы   юриспруденции,
именующей себя гуманной, выставляются для публичного обозрения  на  помосте,
воздвигнутом посреди открытой рыночной площади, - очевидно, чтобы их вина  и
наказание  не  забывались.  Вряд  ли  существует  зрелище,  более  унижающее
гуманность, чем подобная  выставка:  всклокоченные,  исхудалые,  ослепленные
непривычным солнечным светом, оглушенные внезапным  переходом  от  безмолвия
темницы к деловитому гудению  толпы,  одичало  озираясь,  сидят  несчастные,
похожие скорее на грубые изображения, на уродливые подобия людей, нежели  на
живые и мыслящие существа. Нас уверяли, что с течением  времени  они  обычно
впадают либо в безумие, либо в идиотизм, смотря  по  тому,  что  оказывается
преобладающим, - дух  или  плоть  в  тот  час,  когда  рушится  таинственное
равновесие между тем и другим. Но осужденные  на  столь  страшное  наказание
обычно являются, подобно большинству низменных  преступников,  существами  с
убогой внутренней жизнью. Известно, что талантливые люди вроде Тренка даже в
глубочайшем одиночестве и  в  самом  строгом  заключении  умеют  бороться  с
предательской,  губительной  меланхолией  и  выходить   победителями   после
многолетнего пребывания в тюрьме. Тем более  сильны  духом  те,  кто  терпит
страдания во имя своей родины  или  веры.  Они  могли  бы  воскликнуть,  как
Отелло, хоть и в ином смысле:

                    Таков мой долг. Таков мой долг! {*}
                    {* Перевод Б. Пастернака.}

     Вот почему ранняя история церкви изобилует именами мучеников,  которые,
веря в справедливость своего дела и в будущую награду на небесах,  терпеливо
переносили всю тяжесть продолжительного и  одинокого  заключения,  все  муки
пыток и даже самое смерть.
     Однако не с  этой  точки  зрения  посмотрел  лорд  Байрон  на  характер
Бонивара и его заточение, за  что  и  принес  извинение,  следующим  образом
изложенное в  примечаниях:  "Когда  сочинялась  предлагаемая  поэма,  я  был
недостаточно знаком с историей Бонивара, иначе  я  постарался  бы  возвысить
своего героя, постарался бы прославить его доблесть  и  достоинства".  Итак,
темой поэмы  является  постепенное  воздействие  длительного  заключения  на
человека могучего ума, пережившего в тюрьме смерть, одного за  Другим,  двух
своих братьев.
     Бонивар изображен узником, томящимся вместе с братьями в жуткой темнице
Шильонского замка. Второй из братьев был

                                       ...чист душой,
                         Но дух имел он боевой; {*}

     {* Здесь и в дальнейшем цитаты  из  поэмы  "Шильонский  узник"  даны  в
переводе В. Жуковского.}
     поэтому он быстро согнулся под бременем  долгого  заключения,  особенно
горького для того, кто рожден воином и охотником.
     Трогательно описаны болезнь и тоска другого брата, юноши с более мягким
и нежным сердцем:

VIII

                      Но он - наш милый, лучший цвет,
                      Наш ангел с колыбельных лет,
                      Сокровище семьи родной,
                      Он - образ матери душой
                      И чистой прелестью лица,
                      Мечта любимого отца,
                      Он, для кого я жизнь щадил,
                      Чтоб он бодрей в неволе был,
                      Чтоб после мог и волен быть...
                      Увы! Он долго мог сносить
                      С младенческою тишиной,
                      С терпеньем ясным жребий свой;
                      Не я ему - он для меня
                      Подпорой был... Вдруг день от дня
                      Стал упадать, ослабевал,
                      Грустил, молчал и молча вял.

     Дальше  описывается  горе  оставшегося  в  живых  Бонивара.  Сперва  он
беснуется и неистовствует от сознания своего одиночества  "в  сей  черноте",
оттого, что порвались  все  звенья,  соединявшие  его  с  человечеством,  но
постепенно впадает в оцепенение отчаяния и безразличия, и уже нет  для  него
ни света, ни воздуха, ни даже темноты:

                      И виделось, как в тяжком сне,
                      Все бледным, темным, тусклым мне;
                      Все в мутную слилося тень;
                      То не было ни ночь, ни день,
                      Ни тяжкий свет тюрьмы моей,
                      Столь ненавистный для очей:
                      То было - тьма без темноты;
                      То было - бездна пустоты
                      Без протяженья и границ;
                      То были образы без лиц;
                      То страшный мир какой-то был,
                      Без неба, света и светил.

     Потом поэт рассказывает о впечатлении, которое произвел  на  ум  узника
случайный прилет птицы, да еще вид на озеро через отдушину в  стене  тюрьмы.
Выдержка из этого описания будет последним отрывком  из  поэмы,  который  мы
приведем:

                      И слышен был мне шум ручьев,
                      Бегущих, бьющих по скалам;
                      И по лазоревым водам
                      Сверкали ясны облака;
                      И быстрый парус челнока
                      Между небес и вод летел;
                      И хижины веселых сел
                      И кровы светлых городов
                      Сквозь пар мелькали вдоль брегов...
                      И я приметил островок:
                      Прекрасен, свеж, не одинок
                      В пространстве был он голубом;
                      Цвели три дерева на нем,
                      И горный воздух веял там
                      По мураве и по цветам,
                      И воды были там живей,
                      И обвивалися нежней
                      Кругом родных брегов оне.

     Наконец приходит свобода, но приходит  она,  когда  узник  Шильона  уже
примирился со своим подземельем, когда он стал  относиться  к  нему  как  "к
милой кровле" и даже с цепями - и с тем сдружился...
     Совершенно очевидно, что эта  своеобразная  поэма  скорее  сильна,  чем
приятна. Темница Бонивара, как и темница  Уголино,  -  тема  вообще  слишком
мрачная, и даже гений поэта или художника не может преодолеть ее ужаса.  Тем
более тягостна она в  этой  поэме,  что  не  оставляет  никакого  якоря  для
человеческой надежды и описывает узника,  хотя  и  наделенного  талантами  и
добродетелями, как существо  инертное  и  бессильно  поникшее  под  бременем
скопившихся страданий. И все-таки картина, как ни  сумрачен  ее  колорит,  в
силах соперничать с любой другой, нарисованной лордом  Байроном,  и  поэтому
невозможно читать эту поэму без замирания сердца, схожего  с  тем,  что,  nq
описанию, испытывала сама жертва.
     Мы уже говорили, что иногда лорд Байрон заимствует манеру и стиль своих
современников, хотя и не теряет  при  этом  собственных  оригинальных  черт.
Нынешний сборник дает тому  немало  примеров.  Читая  "Шильонского  узника",
нельзя  не  заметить,  что  многие  места,   например   последний   отрывок,
цитированный нами, сильно напоминают Вордсворта.  Есть  и  другой  пример  -
стихотворение,  озаглавленное  "Могила  Черчила",  для  которого,   кажется,
послужила образцом поэзия Саути - но  не  те  ее  образцы,  где  преобладают
эпические мотивы, а "Английские  эклоги",  где  моральные  истины  изложены,
говоря языком самого поэта, "с почти разговорной простотой",  в  забавной  и
оригинальной  манере,  избранной  для  того,   чтобы   сделать   нравоучение
одновременно и впечатляющим и "пикантным".
     Все же могила Черчила могла бы вызвать у лорда Байрона  более  глубокий
душевный отклик, ибо при всем несходстве их характеров и  поэтического  дара
было и нечто общее  в  их  судьбе  и  облике.  Сатира  Черчила  текла  более
изобильным, хотя и не столь горьким потоком,  зато  по  части  лиричности  и
воображения он никак не может равняться с  лордом  Байроном.  Но  оба  поэта
считали, что  стоят  выше  мнения  света,  и  обоим  сопутствовали  слава  и
популярность, которые они, видимо, презирали.  Творения  обоих  обнаруживают
врожденное благородство ума, хотя порой  и  заблуждающегося,  и  дух  гордой
независимости,  зачастую  доходящей  до  крайности.  В  своей  ненависти   к
лицемерию оба они переходили черту осмотрительности и доводили склонность  к
язвительной насмешке до грани распущенности. Во цвете лет  Черчил  скончался
на чужбине; здесь, мы надеемся, кончается сходство и  объект  нашей  критики
проживет еще долго к вящей своей славе.
     Две другие вещи в этом сборнике приводят на ум  дикую,  необузданную  и
пламенную фантазию Колриджа. Мы всегда относились  с  почтением  к  высокому
гению этого поэта,  хотя  он,  быть  может,  слишком  часто,  к  ущербу  для
собственной популярности, погружался в мир буйных видений, в мистику,  никак
не помогая читателю проникнуть в смысл того, что он хотел сказать.
     Возможно,  в  произведении,   озаглавленном   "Чары",   сходство   лишь
кажущееся, зато в своеобразной поэме "Тьма" с хорошим  подзаголовком:  "Сон,
который не вовсе сон" дело обстоит иначе.
     В ней наш  автор,  для  которого  до  сих  пор  было  столь  характерно
мастерское умение показать читателям, куда он их ведет, довольствуется  тем,
что преподносит множество могучих, но не упорядоченных мыслей, смысл которых
мы, признаться, не всегда могли постичь. Перед нами мелькают жуткие видения;
они образуют причудливые арабески, носятся, сливаются и расходятся, словно в
лихорадочном сне - ужасающие химеры, в существование которых ум отказывается
верить, сбивающие с толку и утомляющие неискушенного  читателя,  ставящие  в
тупик даже тех, кто больше свыкся с полетом поэтической музы. Тема  поэмы  -
нарастание кромешной тьмы, пока она не становится,  по  выражению  Шекспира,
"могильщиком мертвого"; мрачные образы, нагроможденные поэтом, только потому
не вызывают у нас трепета, что слишком уж дик общий замысел. Эти мистические
наброски производят на нас то  впечатление,  какое  описывает  Генри  Мор  в
строках, приведенных Саути в "Omniana":

                    Престранное прочел он мне творенье;
                    Хотя я смысла и не уловил,
                    Но все-таки подумал в то мгновенье,
                    Что это вещь отменная... {*}
                    {* Перевод Э. Линецкой.}

     Но глубокое почтение, которое мы питаем ко всякому  трудно  постижимому
произведению, уступает место усталости, едва мы начинаем догадываться, что и
никто другой не может как следует его понять.
     Говоря откровенно,  для  экзальтированного  и  плодовитого  воображения
такого поэта, как лорд Байрон, чей Пегас всегда нуждался скорее в узде,  чем
в  шпорах,  создание  подобных  фантазий  -  опасное  занятие.   Пустынность
безграничного пространства, куда  они  увлекают  поэта,  и  пренебрежение  к
точности образов, которое такие темы могут  сделать  привычным,  приводят  в
поэзии к тому же, к чему в религии приводит мистицизм. Когда  поэт  уносится
на облачных  крыльях,  мысли  его  превращаются  в  тень  мыслей  и,  будучи
непонятными для других, в конце концов ускользают и от самого  автора.  Сила
поэтического замысла и красота формы, потраченные на столь  смутные  эскизы,
пропадают зря, как пропали бы краски у художника, если  бы  он  взял  вместо
холста облако тумана или клуб дыма.
     Пропуская одну или две вещи, представляющие меньший интерес,  мы  можем
отметить  только  "Сон",  который,  если  не  ошибаемся,  имеет  скрытую   и
загадочную связь с повествованием о Чайлд-Гарольде. "Сон" написан с  той  же
поэтической мощью, и мы не находим оснований жаловаться на темноту  рассказа
о видении, хотя и не  претендуем  на  изобретательность  и  осведомленность,
необходимые для его истолкования. Однако трудно ошибиться относительно того,
кто или что подразумевается в концовке, тем более что тон слишком  совпадает
с тем, каким написаны подобные же места в "Чайлд-Гарольде".


                    Был странник, как и прежде, одинок,
                    Все окружающие отдалились
                    Иль сделались врагами, и он сам
                    Стал воплощенным разочарованьем,
                    Враждой и ненавистью окружен.
                    Теперь все стало для него мученьем,
                    И он, как некогда понтийский царь,
                    Питался ядами, и, не вредя,
                    Они ему служили вместо пищи.
                    И жил он тем, что убивало многих,
                    Со снежными горами он дружил,
                    Со звездами и со всемирным духом
                    Беседы вел! Старался он постичь,
                    Учась, вникая, магию их тайны,
                    Была ему открыта книга ночи,
                    И голоса из бездны открывали
                    Завет чудесных тайн. Да будет так. {*}
                    {* Перевод М. Зенкевича.}

     Предлагаем  читателю  сопоставить  эти  строки  с   теми   суровыми   и
торжественными строфами, в которых Чайлд-Гарольд прощается - видимо, надолго
- с обществом людей и, за исключением круга лиц,  столь  ограниченного,  что
его можно не принимать в расчет, клеймит перед расставанием все человечество
за лицемерие и вероломство:


CXIII

                    Я мира не любил, как он меня;
                    Не млел я под его дыханьем смрадным;
                    Божкам не льстил, колена преклоня,
                    Щек не сквернил улыбкой и надсадным
                    Хвалам не вторил эхом заурядным.
                    Среди, но вне толпы я был чужой
                    Под саваном раздумий безотрадным,
                    Ей чуждых. Но и слейся я с толпой -
                 Мой ум остался б чист, сам властвуя собой.

CXIV

                    И мир и я друг друга не любили.
                    Простимся ж мирно, - я не обуян
                    Враждой. Я верю: где-то есть и были
                    Слова - дела; надежды - не обман;
                    Мораль кротка и не всегда капкан
                    Для слабых; я готов предать огласке,
                    Что впрямь иной скорбит при виде ран,
                    Что двое-трое жизнь ведут без маски,
                 Что счастье не мечта и доброта не сказки.

     Хотя в последней из этих строф и есть нечто мистическое  и  загадочное,
но, вместе с  уже  цитированным  отрывком  из  "Сна"  и  некоторыми  другими
поэмами, также опубликованными, она лишает смысла щепетильную  деликатность,
с которой в ином случае мы избегали бы  намеков  на  нравственные  страдания
благородного  поэта.  Правда,  для  того,  чтобы  попытаться  вскрыть  рану,
потребна рука хирурга. Никто не мог бы  отнестись  к  лорду  Байрону  и  его
репутации с  более  теплым  чувством,  чем  мы;  к  этому  нас  обязывает  и
художественное наслаждение, которое поэт доставил нам, и слава,  которую  он
принес нашей литературе. Мы высказали самое пылкое восхищение его талантами,
- они этого заслуживают. Теперь коснемся того применения их  на  деле,  ради
которого они были даны поэту,  -  в  этом  мы  видим  свой  долг.  Мы  будем
счастливы - и как счастливы! - если,  выполняя  его,  сумеем  оказать  этому
замечательному автору подлинную услугу. Мы не претендуем  на  роль  сурового
критика; нам не дано такого права по отношению к гению, тем более  в  годину
его невзгод; и мы заранее готовы принять  в  расчет  то  впечатление,  какое
естественно производит несчастье на смелый и надменный дух. Как только  буря
налетит,

                      Столетние дубы валя на землю, -
                      Забьются в щели оводы и мухи.
                      Тогда лишь те с бушующей стихией
                      Соперничают яростью и силой,
                      Кто может отвечать на лютый вой
                      Таким же грозным криком. {*}
                      {* Перевод Т. Гнедич.}

     Но если слишком долго бросать  вызов  судьбе,  она  может  обрушить  на
смельчака новые бедствия, - только