женщине,  которая  указывает  Мортону
последнее убежище Берли; она изображена как  терпеливое,  доброе,  мягкое  и
благородное существо, хотя ее нищета и бесправие ужасны и в довершение всего
она слепа; ее религиозный пыл, в отличие от благочестия других членов секты,
отмечен истинной печатью евангельского учения, ибо кротость сочетается в нем
с глубокой верой и любовь к ближнему - с покорностью и любовью к всевышнему.
А прекрасной иллюстрацией понимания  человеческой  натуры  служит  последняя
мимолетная встреча с нашей старой знакомой  Дженни  Деннисон.  Когда  Мортон
вернулся  с  континента,  он  обнаружил,  что  ветреная  fille  de   chambre
{Горничная (франц.).} из Тиллитудлема стала женой Кадди  Хедрига  и  матерью
многочисленного  семейства.  Все,  вероятно,  знают   из   наблюдений,   что
кокетство, всегда, как в высшем, так и  в  низшем  обществе,  основанное  на
глубочайшем эгоизме, с возрастом постепенно обнажает свою истинную сущность,
а тщеславие уступает место скупости;  поэтому  есть  большая  художественная
правда в том, что живая, пустенькая  девушка  превращается  в  благоразумную
хозяйку дома, все заботы которой сосредоточены на ней самой и еще на ее муже
и детях, ибо это ее муж и ее  дети.  ДДаже  в  этом  беглом  и  несовешенном
наброске мы не можем вовсе обойти выдающиеся достоинства диалога. Мы имеем в
виду  не  только  его  драматургические  свойства  или  живой,  естественный
разговорный тон, который неизменно его отличает; нам хотелось  бы  отметить,
что при передаче подлинных  чувств  шотландского  крестьянина  на  подлинном
языке его родной страны автор  проявил  редкое  мастерство,  избежав  налета
грубости и вульгарности, до сих пор подрывавших успех всех подобных попыток.
Мы, живущие в этой части нашего острова, может быть  не  способны  в  полной
мере оценить это  достоинство,  хотя  и  не  вполне  бесчувственны  к  нему.
Шотландский крестьянин говорит на языке своей родины, на своем _национальном
языке_, а не на _областном_ patois; {Жаргоне (франц.).} и,  прислушиваясь  к
нему, мы не только не испытываем ни малейшего отвращения или антипатии, но в
нашей груди находит отклик любое чувство восторга, благоговения  или  ужаса,
которое автору угодно в нас возбудить.  Истинность  наших  слов  убедительно
подтверждает  пример  Мег  Меррилиз.  Жуткое  очарование  этой  таинственной
женщины, парии и распутницы из подонков общества, действует на нас с большой
силой, хотя оно и передано через посредство такого языка, который до сих пор
вызывал ассоциации, исключающие всякое очарование. Мы  могли  бы  с  большим
удовольствием для себя  и,  полагаем,  к  великой  досаде  наших  терпеливых
читателей продолжать обсуждение этой темы, подкрепляя наши взгляды  цитатами
из  некоторых  сцен,  особенно  нас  поразивших,  но  мы   и   так   слишком
злоупотребили снисходительностью публики, и к тому же нам надо осветить  еще
один вопрос, не лишенный значения. В основном речь  пойдет  об  исторических
портретах, которые нам подарил автор. Мы намерены рассмотреть их  более  или
менее подробно и  надеемся,  что  сведения,  собранные  нами  из  мало  кому
известных  источников,  послужат  нам  извинением  за  обширность  настоящей
статьи.
     Большинство персонажей этой категории  дано  резкими  штрихами,  но  их
подлинность, к тому же  подкрепленную  историческими  документами,  вряд  ли
кто-нибудь станет  оспаривать,  разве  только  упорные  фанатики,  для  кого
религиозный или политический символ веры  служит  единственным  мерилом  при
оценке хороших  или  дурных  свойств  деятелей  прошлого.  Для  таких  людей
доскональное знание истории - только средство извращения истины. Их  любимцы
должны быть нарисованы без теней (говорят, что такие же требования  к  своим
изображениям предъявляла королева  Елизавета),  а  объекты  их  политической
антипатии надо писать одной черной краской и приделывать им рога,  копыта  и
когти;  только  при  этом  условии  признают  они   сходство   портретов   с
оригиналами. Но если мы станем обожествлять память усопших, бывших при жизни
достойными и благочестивыми людьми нашего вероисповедания, как будто они  не
были слабыми смертными, - значит, не стоило  нам  отрекаться  от  язычества,
которое провозглашало умерших героев богами; а если мы  будем  безоговорочно
предавать анафеме  наших  идейных  противников  и  все  их  побуждения,  то,
выходит, мы мало что выиграли, отколовшись  от  римской  церкви,  по  учению
которой ересь включает любые возможные прегрешения.
     Самым интересным с исторической точки  зрения  является  портрет  Джона
Грэма Клеверхауза, впоследствии виконта Данди; трудно  отрицать  разительное
сходство  этого  портрета  с  оригиналом,  хотя  те,  кто  помнит  только  о
жестокости Клеверхауза к пресвитерианам, вероятно  считают,  что  храбрость,
таланты, жизнерадостность и верность несчастному государю  плохо  вяжутся  с
этими дурными проявлениями его натуры. Изучающие его жизнь не ошибутся, если
сделают вывод, что движущей силой  многих  худших  его  деяний  было  ложное
представление о долге безусловного повиновения офицера своим  начальникам  в
сочетании с самым беззастенчивым честолюбием. Однако он не всегда был  таким
безжалостным,  каким  изображен  в  "Рассказах".  В  некоторых  случаях   он
вступался за жизнь людей,  которых  ему  приказано  было  казнить;  особенно
горячо он ходатайствовал перед сэром Джеймсом  Джонстоном  из  Уэстерхола  о
помиловании некоего Хислопа, который был застрелен на Эскдейлской вересковой
пустоши. Из его переписки с лордом Литгоу видно также, что  он  заботился  о
своих пленниках, поскольку он оправдывался, что не привез одного из них, ибо
тому из-за тяжелой болезни было мучительно ехать верхом.  Из  нижеследующего
отрывка видно,  что  его  действия  против  вигов  не  всегда  удовлетворяли
требованиям власть имущих.

     Герцог Куинсбери возмущался тем,  что  Клеверхауз  _не  так  беспощадно
действовал против вигов, как  ему  следовало_  (они  убили  двух  человек  и
заставили священнослужителя, мистера Шоу,  поклясться,  что  он  никогда  не
будет проповедовать под началом епископов), и поэтому приказал своему брату,
полковнику Дугласу, взять двести  человек  из  своего  полка  и  напасть  на
мятежников. Но когда тот вместе с отрядом своих солдат  столкнулся  в  одном
доме с равным количеством мятежников, они убили двоих из его людей  и  брата
капитана Уркхарта Мелдрама, и сам он был бы убит, если бы  карабин  вига  не
дал осечку (о чем  нельзя  не  пожалеть,  принимая  во  внимание,  что  этот
полковник оказался впоследствии гнусным изменником  королю  Иакову  VII),  и
Дуглас застрелил за это вышеупомянутого вига в январе 1685 года  (Рукописный
дневник Фаунтенхола).

     Кое-что надо отнести и за счет преувеличений, вызванных политической  и
религиозной враждой. Например, в истории Вудроу говорится, что Джон Браун из
Мюиркирка был собственноручно застрелен Клеверхаузом.  Между  тем  в  "Жизни
Педена", дающей обстоятельный и интересный отчет об этой казни,  подробности
которой автор узнал  от  несчастной  вдовы,  ясно  сказано,  что  Браун  был
расстрелян отрядом солдат, а Клеверхауз при этом наблюдал и командовал. Но и
после всех возможных оговорок остается достаточно фактов,  чтобы  заклеймить
Клеверхауза в этот ранний  период  его  военной  карьеры,  как  свирепого  и
беспощадного офицера, послушного  исполнителя  самых  пагубных  распоряжений
своих  командиров,  забывшего  о  том,  что,  хотя  приказы  начальников   и
узаконивают его жестокости и  насилия  перед  земным  судом,  но  морального
оправдания ему нет, - ведь он располагал возможностью выйти  в  отставку,  а
если он добровольно остался на  посту,  где  от  него  требовали  выполнения
подобных вещей, то на него нельзя  не  смотреть  как  на  человека,  который
служебную карьеру и личные интересы ставит выше  совести,  справедливости  и
чести. Но последующее поведение  Грэма  таково,  что  оно  в  какой-то  мере
искупает жестокость, которая, как мы сейчас  покажем,  была  свойственна  не
столько ему лично, сколько тому времени вообще, и которая  была  затушевана,
если не вполне стерта, заключительными событиями его жизни. В то время когда
от Иакова II отшатнулись все, Клеверхауз,  ставший  виконтом  Данди,  хранил
непоколебимую верность своему благодетелю. В своих личных  расходах  он  был
строго расчетлив, но расточал свое состояние, когда это  могло  помочь  делу
его обманутого монарха. Когда  Иаков,  распустив  свою  армию,  готовился  к
последнему и отчаянному шагу - отъезду из Англии,  Клеверхауз  воспротивился
этому. Он утверждал, что армия, хотя  и  расформирована,  еще  не  настолько
разбрелась, чтобы ее нельзя было снова собрать; он предлагал призвать ее под
штандарт короля и дать сражение голландцу.  {См.  государственные  документы
Макферсона.  (Прим.  автора.)}  Разочаровавшись  в  этом  предприятии  из-за
малодушия  короля,  он  не  предал  его  дела,  хотя  оно  становилось   все
безнадежнее. Он отстаивал его интересы на  собрании  сословий  в  Шотландии;
наконец, удалившись в горную часть страны, поднял кланы на  его  защиту.  Ни
одно имя не окружено у горцев такой благоговейной любовью, как имя Данди,  и
то  влияние,  которое  ему  удалось  приобрести  среди  этих  энергичных   и
мужественных людей, составляющих коренное население Шотландии, само по  себе
свидетельствовало  о  его  одаренности.  Сэр  Джон  Дэлримпл   необоснованно
утверждал, будто Данди изучал древнюю поэзию горных шотландцев и  подогревал
свой энтузиазм их старинными преданиями. На самом деле он даже не понимал их
языка и знал на нем всего лишь  несколько  слов.  Их  уважение  он  завоевал
своими незаурядными  способностями  и  умением  обращаться  с  людьми  более
низкого умственного уровня.  Он  пал  в  тот  момент,  когда  была  одержана
решительная  победа  над  войском,  превосходящим  его  собственное  числом,
вооружением, военным искусством - всем,  кроме  доблести  и  стремительности
солдат и военного таланта полководца.  Образ  его,  сохранившийся  в  памяти
потомков, на редкость противоречив. Он не to что богат оттенками, он даже не
пестрый; с одной стороны, он подлинно героический, а с  другой  -  жестокий,
неистовый и кровожадный. Старая сказка о золотом  и  серебряном  щите  очень
подходит к характеру Клеверхауза, и люди, стоящие по ту или другую  сторону,
могут поносить или защищать его так же убежденно, как  рыцари  в  упомянутой
сказке. Менестрели тоже не молчали,  а  нападкам  на  славного  Грэма  можно
противопоставить классическую эпитафию Питкерна.
     Клеверхауз   -   единственный   выдающийся    роялист,    на    котором
останавливается наш автор;  сэра  Джона  Дэлзела  и  герцога  Лодердейла  он
касается лишь  слегка.  Среди  ковенантеров  наиболее  значительной  фигурой
является Белфур. Этот человек (ибо он существовал на самом  деле),  дворянин
по  рождению,  был  зятем  Хэкстона  Рэтиллета,  энтузиаста  иной  и   более
беспримесной закваски. Что касается предписаний религии, то он их  соблюдал,
но не с той строгостью, какой требовала его секта;  однако  он  искупал  эту
небрежность своей воинской предприимчивостью и безжалостной жестокостью.  Об
этом нам сообщает Хови, чей труд мы уже цитировали; в то же время мы узнаем,
каким, по мнению этого почтенного историка, должен был быть образцовый  воин
ковенанта.

     Он примыкал к той группе наших покойных страдальцев, которая отличалась
особой преданностью своим убеждениям; хотя некоторые считали его не  слишком
набожным, зато он был всегда человеком ревностным, чистосердечным  и  смелым
во всех предприятиях, и храбрым солдатом, и _редко удавалось спастись  тому,
кто попал в его руки_ ("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).

     Из другого отрывка мы узнаем кое-что о  его  внешности,  которая  была,
по-видимому, столь же непривлекательна, как его поступки - безжалостны,

     Говорят, что на этой сходке у  Лоудон-хилла,  разогнанной  5  мая  1681
года, он своими руками обезоружил одного из людей герцога Гамильтона, сняв с
его седла пару отличных пистолетов,  принадлежавших  герцогу,  и  велел  ему
передать своему господину, что он оставит  их  у  себя  до  личной  встречи.
Впоследствии, когда герцог спросил своего  солдата,  как  он  выглядел,  тот
ответил, что это человек маленького  роста,  косоглазый  и  очень  свирепого
вида, на что герцог сказал, что он знает, кто это такой,  и  вознес  молитву
богу о том, чтобы ему никогда не увидеть его в лицо, ибо он был уверен,  что
после такой встречи ему долго не прожить (там же).

     По-видимому, Берли был ранен в битве при Босуэл-бридже, потому что люди
слышали, как он проклинал руку, стрелявшую в него. Он бежал в Голландию,  но
те  шотландские   беженцы,   чей   религиозный   пыл   умерялся   моральными
соображениями, избегали его общества, а шотландская конгрегация не допускала
его к причастию. Говорят, что он сопровождал  Аргайла  при  его  злополучной
попытке вместе с неким Флемингом,  также  одним  из  убийц  архиепископа.  И
наконец он присоединился к экспедиции принца Оранского, но умер  до  высадки
на берег. Мистер Хови простодушно считает, что из-за этого события не смогло
полностью совершиться возмездие гонителям  дела  господня  и  его  народа  в
Шотландии.

     Говорят, что он (Белфур) получил разрешение принца на это дело, но умер
на корабле до прибытия в Шотландию, вследствие чего это намерение никогда не
было выполнено, так что земля  Шотландии  никогда  не  была  омыта  согласно
закону божью кровью тех, кто проливал невинную  кровь.  "Кто  прольет  кровь
человеческую,  того  кровь  прольется  рукою  человека"   (Бытие,   IX,   6)
("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).

     Вряд ли кто станет утверждать,  будто  наш  автор  сильно  исказил  эту
своеобразную личность. Напротив, сделав первопричиной всех  поступков  Берли
глубокий, хотя и подчиненный рассудку религиозный пыл, которым, если  верить
Хови, тот в действительности не обладал, он создал образ более интересный  и
страшный, чем если бы он изобразил идущего напролом, кровожадного головореза
с очень малой  долей  набожности  и  еще  меньшей  долей  милосердия,  каким
представлен Белфур в "Знаменитых людях Шотландии".
     Но хотя мы признаем, что эти портреты нарисованы  живо  и  убедительно,
возникают еще два вопроса,  от  решения  которых  больше  чем  от  чего-либо
другого зависит  ценность  этих  романов,  -  а  именно,  можно  ли  считать
пристойным и разумным в  произведении,  основанном  на  вымысле,  подражание
библейскому стилю фанатиков  XVII  столетия,  создающее  нередко  комический
эффект; и, во-вторых, не были ли непокорные пресвитериане, взятые  в  целом,
слишком возвышенным и священным объединением,  для  того  чтобы  неизвестный
писатель мог  позволить  себе  обращаться  с  ними  с  такой  беззастенчивой
фамильярностью.
     По поводу первого вопроса мы, говоря  по  совести,  испытываем  сильное
затруднение.  Вкладывая  библейские   выражения   в   уста   лицемерам   или
сумасбродам, автор всегда до некоторой степени рискует причинить этим  вред,
потому что он  может  невольно  создать  привычную  ассоциацию  между  самим
выражением  и   его   смехотворным   использованием,   подрывающую   должное
благоговение перед священным текстом. А то, что  эта  опасность  заложена  в
самом замысле романа, оправданием служить не может. Такой великий авторитет,
как Бурдалу, распространяет этот запрет еще дальше и осуждает всякую попытку
разоблачать  лицемерие  оружием  насмешки,  потому  что  сатирик   неизбежно
подвергает осмеянию и ту благочестивую маску, которую он с него  сорвал.  Но
даже и этому авторитету можно возразить,  что  насмешка  -  друг  религии  и
нравственности, когда она направлена против тех,  кто  надевает  их  личину,
будь то из лицемерия или из фанатизма. Сатира Батлера, не всегда  пристойная
в частностях, принесла, однако, огромную пользу, сдирая с подобных людей всю
их надутую важность и выставляя на  всеобщее  посмеяние  напускной  фанатизм
современной ему эпохи. Не мешает также  вспомнить,  что  при  королеве  Анне
много камизаров, или гугенотов,  из  Дофине  прибыли  в  Англию  в  качестве
беженцев и получили прозвище французских пророков. Судьба этих  фанатиков  в
их родной стране была до некоторой степени сходна  с  судьбой  ковенантеров.
Сотни вооруженных камизаров точно так же собирались в горах  и  в  пустынных
местах, и за ними точно так же гонялись и охотились военные. Они  тоже  были
фанатиками, но нелепость их фанатизма  была  куда  более  очевидной.  Беглые
камизары, прибывшие в Лондон,  падали  в  судорогах,  изрекали  пророчества,
старались обратить людей в свою  веру  и  привлекали  общественное  внимание
обещанием воскрешать мертвых. Английский министр, вместо того чтобы налагать
на них штрафы, подвергать их тюремному заключению и  другим  карам,  которые
могли бы окружить их мученическим ореолом и укрепить веру их  многочисленных
последователей, подговорил одного драматурга  сочинить  на  эту  тему  фарс,
который, не будучи ни очень остроумным, ни  очень  тонким,  оказал,  однако,
благотворное действие, осмеяв французских пророков, лишив их, таким образом,
почитателей и остановив поток  бессмыслицы,  грозивший  наводнить  страну  и
опозорить эпоху, в которую он появился. Камизары снова стали  тем,  чем  они
были, - завывающими псалмопевцами, и ни об их секте, ни об их чудесах больше
ничего не было слышно. Как было бы хорошо, если  бы  всякое  безумие  такого
рода можно было столь же легко искоренить, ибо восторженная чепуха ни в наши
дни, ни в минувшие точно так же не  смеет  рассчитывать  на  покровительство
религии, как пиратский корабль  -  на  неприкосновенность,  обещанную  всеми
почитаемому и дружественному флагу!
     Тем не менее мы должны признать, что в применении  оружия  насмешки  ко
всему, что связано с религией, необходимы большой такт и осмотрительность. В
произведении, о котором  идет  речь,  встречаются  места,  где  единственным
оправданием автору может служить только его неудержимая  потребность  давать
волю своей юмористической жилке; даже угрюмый  Джон  Нокс  был  не  в  силах
противиться этому соблазну, описывая мученичество своего друга Уисхарта  или
убийство своего врага Битона; его ученый и добросовестный  биограф,  пытаясь
оправдать эту смесь шутки и серьезности, ссылается именно  на  непреодолимое
искушение и, опровергая обвинение, выдвинутое Юмом против Нокса, говорит:

     Есть  писатели,  способные  писать  о  самых  священных   предметах   с
легкостью,  стоящей  на  грани  богохульства.  Должны  ли  мы  безоговорочно
объявлять  их  нечестивцами,  и  неужели  нельзя  ничего  отнести  за   счет
естественной  склонности  к  остроумию  и  насмешке?  Шутки,  которыми  Нокс
пересыпает свой рассказ  о  его  (кардинала  Битона)  смерти  и  погребении,
безвкусны и  неуместны.  Но  дело  здесь  не  в  удовольствии,  которое  ему
доставляло описание кровавой сцены, а в неудержимой тяге к  юмору.  Те,  кто
внимательно читал его  историю,  несомненно  заметили,  что  он  не  властен
подавить эту склонность даже в  очень  серьезных  случаях  (Мак-Край,  Жизнь
Нокса, стр. 147).

     Сам доктор Мак-Край дал  нам  наглядный  пример,  как  пресвитерианское
духовенство даже самого строгого толка потакало этой vis comica. {Комической
силе (лат.).} Охарактеризовав одно полемическое произведение как  "остроумно
построенное и местами оживленное  комическими  штрихами",  он  приводит  для
украшения собственных своих страниц (ибо  мы  не  можем  обнаружить  в  этой
истории   никакой   назидательной   цели)   смешную   пародию,    сочиненную
невежественным приходским священником на слова одного псалма - слова слишком
священные, чтобы приводить их здесь. Наше  невинное  подшучивание  нельзя  в
данном случае ставить на одну доску с шутками ученого би