зличия слишком приметны, чтобы ускользнуть даже от британцев. Самые
выпуклые фигуры - это увечный солдат со своей подружкой,  поистаскавшейся  в
армейских лагерях, и бой-баба, в недавнем  прошлом  сожительница  разбойного
горца или дюжего бродяги - "но плакала по нем веревка".  Будучи  теперь  без
кавалера,  она   становится   предметом   соперничества   между   "пискливым
карлой-скрипачом" и бродячим медником. Сей последний,  отчаянный  головорез,
как и большинство людей одного с ним ремесла, гонит  перепуганного  насмерть
музыканта с поля битвы, а  девица,  само  собой  разумеется,  оказывает  ему
предпочтение. Под конец на сцену выводится бродячий  певец  с  целой  сворой
нищих потаскух. Каждый из этих попрошаек поет соответствующую песню; и такой
подбор юмористических стишков и песенок, да вдобавок  сочетающийся  с  ярким
поэтическим живописанием, пожалуй и сопоставить-то в английской поэзии не  с
чем.
     Поскольку стихотворение, как и весь  сборник,  очень  мало  известно  в
Англии и поскольку оно, безусловно, принадлежит наследию Роберта Бернса,  мы
и сочли уместным выписать здесь заключительную  песенку,  пропетую  бродячим
певцом по просьбе честной компании, чьи "шутки и веселье пошли гулять вовсю"
и вознесли их превыше страха перед темницами, колодками, позорными  столбами
и плетьми. Песенка эта, разумеется, куда выше любого места в "Опере  нищих",
где мы лишь и могли бы ожидать ей подобную.

                         Давным-давно хмельным-хмельны,
                         Всем сборищем пропойным
                         К певцу пристали крикуны:
                         "Получше песню спой нам!"

                         Не парочкой с сударочкой -
                         С двумя певец сидел.
                         Веселую и голую
                         Ораву оглядел.

ПЕСНЯ
                 (Мелодия: "Веселись за чаркой, смертный!")

I

                         Круговая ходит чаша,
                         Веселися, вольный люд!
                         Зачинайся, песня наша!
                         Пусть со мною все поют!

                            Пусть закон с богатым дружен,
                            Вольность - вот что любо нам!
                            Суд одним лишь трусам нужен,
                            Церкви милы лишь попам.

II

                         На кой ляд искать нам чина?
                         Да и деньги нам - пустяк.
                         Коль живем мы без кручины,
                         Все едино - где и как.

                            Пусть закон и т. д.

III

                         Днем - в дороге озоруем,
                         Колобродим без конца,
                         По ночам - зазноб милуем,
                         Подстеливши им сенца.

                            Пусть закон и т. д.

IV

                         Длинным цугом нам негоже
                         По дорогам колесить,
                         А на чинном брачном ложе
                         Непривольно нам любить.

                            Пусть закон и т. д.

V

                         Жизнь набита всякой смесью.
                         Ну и пусть себе бежит!
                         Чинно тот живи, кто лестью
                         Иль местечком дорожит.

                            Пусть закон и т. д.

VI

                         В путь котомочки готовы.
                         Грош, коль есть, на стойку кинь!
                         На дорожку клюкнем снова,
                         Палки в руки - и аминь!

                            Пусть закон и т. д.

     Мы никак не можем взять в толк, почему же доктор Карри не  включил  эту
своеобразнейшую и забавную кантату в свое издание. Правда, в одном или  двух
местах муза, пожалуй, чуть-чуть преступила границы благопристойности,  когда
она, если говорить языком шотландской песни,

                         Задрала подол,
                         Как шла через дол.

     Но как бы то ни было, следует все-таки полагать кое-что дозволенным  по
природе самого сюжета, а кое-что отнести за счет воспитания поэта. И если из
почтения к именам Свифта и Драйдена  мы  миримся  с  грубостью  одного  и  с
нескромностью другого, то должное  уважение  к  имени  Бернса,  уж  конечно,
вправе потребовать снисхождения к отдельным легкомысленным выходкам  в  духе
раздольного юмора. В том же самом издании имеется "Молитва святоши Уилли"  -
сатирическая пиеса, не в пример более  острая  и  резкая,  нежели  любая  из
написанных Бернсом впоследствии, но,  к  несчастью,  облеченная  в  чересчур
вызывающе-богохульную форму, чтобы попасть в издание доктора Карри.
     Зная, что эти (а надо надеяться, и другие) сочинения подобного же  духа
и толка можно было бы все-таки опубликовать для читателей, мы  склонялись  к
мысли, что по меньшей мере некоторые из них  нашли  свое  место  в  издании,
которое нынче преподнес читателям мистер Кромек. Но он ни  на  осуждение  не
отважился, ни притязаний на одобрение не предъявил,  каковое,  казалось  бы,
могло снискать ему такого рода предприятие. Содержание тома, лежащего  перед
нами, скорее назовешь собранием обрывков черновых записей, нежели наследием;
это по большей части мусор, отбросы ремесла, а не товары, которые можно было
бы  счесть  за  контрабанду.  Однако  даже  в  этих  остатках  да  оскребках
содержатся любопытные, стоящие внимания предметы, способные пролить свет  на
личность одного из необычайнейших людей, чьим появлением отличен наш век.
     Первая  часть  тома  содержит  в  себе  около  двухсот  страниц  писем,
адресованных Бернсом разным лицам и написанных в различном состоянии  чувств
и расположении  духа;  в  одних  случаях  письма  эти  показывают  всю  мощь
дарований писателя, в других же - они  только  тем  и  дороги,  что  на  них
имеется его подпись. Жадность, с какою  читатель  всегда  поглощает  издания
этого рода, обычно объясняется желанием узнать взгляды и суждения знаменитых
людей в часы,  когда  они  бывали  откровенны  и  говорили  без  прикрас,  и
стремлением вчитаться и оценить их мысли, покуда золото -  еще  лишь  грубая
руда, покуда оно не очищено, покуда не превращено в отшлифованные  изречения
и звонкие строфы. Но, вопреки этим благовидным отговоркам,  мы  сомневаемся,
чтобы оный интерес можно было приписать более достойному  источнику,  нежели
любовь к сплетням, пересудам и подробностям частной жизни. И на самом  деле,
в письмах, по крайней мере в письмах обычного  и  смешанного  жанра,  весьма
редко содержатся подлинные суждения сочинителя. Если автор, садясь за  стол,
ставит себе задачу по всем правилам писать  сочинение,  предназначенное  для
читателей, то он уже загодя обдумает его тему и  решит,  какие  суждения  он
выскажет и каким способом их обоснует. Но тот же самый человек пишет  письмо
обычно лишь затем, что письмо нужно написать, и тут он, пожалуй, обычно и не
ведает, о чем будет писать, а найдя тему, обойдется с нею скорее так,  чтобы
удовольствовать  своего  корреспондента,  нежели  сообщить   о   собственных
переживаниях.
     Письма Бернса, хоть и блещут в отдельных местах отменным  красноречием,
хоть и выражают пылкий нрав и пламенную натуру поэта, все же не являют собою
исключения  из  общего  правила.  Временами  в  них  видны  явные  отпечатки
искусственности,  да  еще  с  оттенком  педантичности,  в  общем-то   чуждой
характеру и воспитанию барда. Нижеследующие цитаты показывают и мастерство и
промахи в его эпистолярном  творчестве.  Невозможно  вообразить  себе  более
юмористическое олицетворение, чем глубокомысленная чета Мудрости и Оглядки в
первой цитате, между тем как искусственность во второй доходит до  полнейшей
велеречивости:

     Передайте леди Мак-Кензи,  чтобы  воздала  мне  должное  за  малую  мою
мудрость. "Я - Мудрость и живу с Оглядкой". Ну, и блаженненький же  домашний
уют, нечего сказать! Сколь счастлив был бы я провести зимний вечерок под  их
досточтимой кровлей, выкурить трубочку или распить с ними овсяного  отварцу.
Экая у них  торжественная,  вечно  натянутая,  смеходавительная  сериозность
физиономий! Экие премудрые изречения о сынках-шалопаях да о дочках,  дурехах
бесстыжих! А какие уроки бережливости, когда мы сиживали, бывало, у камелька
вплотную друг к дружке на предмет пользования кочергой и щипцами!

     Мисс N. в добром здравии и, как всегда, просит вам кланяться. Я  пустил
в ход все свое красноречие, все  наиубедительнейшие  размахивания  руками  и
сердцещипательные риторические модуляции, какие были в  моей  власти,  чтобы
выпроводить ее в Хервистон, но  тщетно!  Риторика  моя,  сдается,  перестала
действовать на прекрасную половину рода человеческого. Знавал  и  я  красные
деньки, но это уж "повесть давних лет". По совести  говоря,  я  уверен,  что
сердце мое воспламенялось до того часто, что вовсе остекленело.  На  дамский
пол поглядываю с восхищением, в чем-то похожим на  то,  с  каким  взираю  на
звездное небо в студеную  декабрьскую  ночь;  восхищаюсь  красотой  творений
создателя, очарован буйной, но грациозной странностью их движений и... желаю
им доброй ночи. Говорю  это  касательно  известной  страсти,  dont  j'ai  eu
l'honneur d'etre un miserable esclave. {Жалким рабом которой  я  имел  честь
быть (франц.).} Что же до дружбы, то от  вас  с  Шарлоттою  я  видел  только
приятство, постоянное приятство, которого, надо надеяться, "сей мир ни дать,
ни отобрать не может" и которое переживет небеса и землю.

     Проявляя столь же ложный вкус, Бернc разражается вот какими тирадами:

     Смогу  ли  ремеслом  моим  быть  вам,  достопочтенный  доктор,  {Доктор
Мак-Гилл из Эйра. Поэт дает наилучшее пояснение к данному письму  в  другом,
адресованном Грэму, - см. издание доктора Карри,  Э  86.  (Прим.  автора.).}
полезен, - это, боюсь, весьма сомнительно. Аяксов щит, помнится, был  сделан
из семи бычьих кож и  бронзовой  доски,  каковые  всецело  могли  пренебречь
непомерною мощью Гектора. Увы! Я не  Гектор,  а  недруги  ваши,  досточтимый
доктор, столь же благонадежно снаряжены, сколь и Аякс. Невежество, суеверие,
ханжество, тупоумие, злобность, самомнение, зависть - и все это крепко сидит
в солидной раме бесстыжей наглости. Боже ты мой праведный! Да ведь по такому
щиту, сударь, юмор -  все  равно  что  воробей  клюнул,  а  сатира  -  будто
мальчишка из пушки-хлопушки пальнул. Таких позорящих  мироздание  scelerats,
{Негодяев (франц.).} как эти, одному господу богу под силу исправить и  лишь
дьяволу - покарать. Хочется мне, как в оны дни Калигуле, чтобы у всех у  них
была одна-единственная шея. Чувствую себя  беспомощным,  как  дитя,  противу
ярости моих желаний! О, когда  бы  насылающим  порчу  заклятием  задушить  в
зародыше их нечистые козни! О, когда бы ядовитым  смерчем,  воскрылившим  из
знойных краев Тартара,  смести  в  самую  преисподнюю  изобильный  посев  их
богомерзких затей!

     И все же такие места, где сочинитель, кажется, взял верх над человеком,
где смертная охота блистать, и сверкать, и  греметь  вытесняет  естественные
выражения чувств и страсти, попадаются  в  письмах  Бернса,  пожалуй,  менее
часто, нежели у любого его собрата по ремеслу. Бернc и впрямь был  подлинным
воплощением порыва и чувств. Он был не  просто  крестьянин,  вознесшийся  до
признания и известности благодаря необычайным литературным дарованиям,  нет,
натура его носила на себе печать, долженствующую отличать его  в  жизни  как
при самом большом возвышении,  так  и  при  наибольшем  унижении.  Выяснить,
каковы были его природный нрав и склонности и насколько они  изменились  или
видоизменились  под  влиянием  обстоятельств  -  происхождения,  воспитания,
фортуны, - мыслимо лишь в длинном очерке, а здесь  от  нас  только  и  можно
ждать, что мы отметим несколько отличительных черт - и не более того.
     Мы уже сказали, что Роберт  Бернc  был  воплощением  порыва  и  чувств.
Твердой основы, которая прилепляется ко всему доброму, он был, к  сожалению,
начисто лишен неистовостью страстей, которые в конце концов и сокрушили его.
Добавим с грустью, что, плывя,  барахтаясь,  борясь  и,  наконец,  отдаваясь
течению, он, хотя и не упускал из виду маяка, который, пожалуй, помог бы ему
добраться до суши, однако ни разу не пользовался его светом.
     Мы узнаем его  мнение  о  собственном  темпераменте  из  нижеследующего
красочного взрыва страсти:

     Помилуй мя боже! Экий проклятущий, беспечный, околпаченный, бесталанный
болван и простофиля! Посмешище всесветное, жалкая жертва бунтующей  гордыни,
ипохондрического  восбражения,  донельзя  мучительной   чувствительности   и
умалишенных страстей!

     "Придите же, гордость непокорная и  решимость  неустрашимая,  и  будьте
спутниками моими в сем суровом для меня мире!" - таким языком этот  могучий,
но  неукрощенный  дух  выражал  гнев,  порожденный  длительным  ожиданием  и
обманутыми чаяниями, которые, если поразмыслить, - общий удел  смертных.  Но
не признавал Бернc ни  злополучия  как  "смирителя  души  человеческой",  ни
златой узды не знавал, которую умеренность налагает на страсти. Он, кажется,
испытывал даже некую мрачную  радость,  отважно  бросаясь  навстречу  дурным
соблазнам, которые благоразумие, пожалуй, обошло бы стороной, и полагал, что
только две крайности сулят отраду в жизни - бешеное распутство и  еле  живое
прозябание чувств. "Есть лишь две твари, которым я позавидовал бы,  -  дикий
конь, скачущий по лесам Азии, да устрица на каком-нибудь пустынном побережье
Европы. У одного нет иных желаний, кроме наслаждения, у другой - ни желаний,
ни страха".
     Когда подобные чувства обуревают  такого  человека,  как  Бернc,  вывод
получается ужасающий; и будь у гордости и честолюбия способность  поучаться,
они уразумели бы тогда,  что  благонастроенный  ум  и  сдерживаемые  страсти
должно ценить превыше всяческого пыла фантазии и блистательности гения.
     Мы обнаруживаем эту же самую упрямую решимость  -  уж  лучше  терпеливо
сносить последствия ошибки, нежели признать ее и избегать  в  будущем.  -  в
странном выборе поэтом образца душевной стойкости.

     Я купил карманное издание Мильтона, которое постоянно  ношу  при  себе,
чтобы размышлять над  чувствами  сего  великого  героя  -  Сатаны,  над  его
беззаветным великодушием, неустрашимой  и  упорной  независимостью,  отвагою
отчаяния и благородным вызовом бедствиям и лишениям.

     Не было то ни поспешным выбором, ни опрометчивостью, ибо  Бернc  в  еще
более восхвалительной манере выражает то же суждение о том же герое:

     Наилюбезнейшее мне свойство в Мильтоновом Сатане - это его мужественная
способность  сносить  все,  чего  уже  не  исправить,  иначе  говоря,   дико
нагромоздившиеся обломки благородного, возвышенного духа в развалинах.  Лишь
это я и разумел, сказав, что он мой любимый герой.
     С этим горделивым и непокорным  духом  сочетались  в  Вернее  любовь  к
независимости и ненависть к подчинению, доходившая чуть ли не до  напыщенной
декламации Альманзора:

                    Как тот дикарь, что по лесам бродил,
                    Доколь рабов закон не породил, -
                    Вот так и сам он чист и волен был.

     В малознакомой компании  Бернc,  исполненный  решимости  защищать  свое
личное достоинство, часто и поспешно позволял себе совершенно  несправедливо
негодовать на легкое, порою лишь  воображаемое,  пренебрежение  к  нему.  Он
вечно беспокоился, как бы не утратить  положения  в  обществе,  и  домогался
уважения, которое сами по себе ему охотно оказывали все те, от  кого  стоило
этого требовать. Это безрассудно ревнивое  стремление  первенствовать  часто
заставляло его противопоставлять свои притязания на  главенство  притязаниям
людей, чьи права, по его разуме-*  нию,  были  основаны  только  на  знатном
происхождении и богатстве.  В  таких  случаях  нелегко  было  иметь  дело  с
Бернсом. Мощь языка его, сила сатиры, резкость наглядных доводов, которые во
мгновение ока подсказывала ему фантазия, разбивали в прах  самое  остроумное
возражение. И нельзя было обуздать поэта никакими  соображениями  касательно
возможности неприятных последствий личного характера.  Чувство  собственного
достоинства, образ мыслей, да и само  негодование  Бернса  были  плебейские,
правда такие, какие бывают у плебея с гордой душой, у афинского или римского
гражданина, но все-таки как у плебея, лишенного и малейшего  намека  на  дух
рыцарства, который с феодальных времен  распространился  и  пронизал  высшие
классы европейского общества. Приписывать это  трусости  нельзя,  ибо  Бернc
трусом не был. Но при низком его происхождении и обычаях,  установившихся  в
обществе, нечего было и ждать, чтобы воспитание могло научить  его  правилам
щепетильнейшей обходительности. Не видел он и ничего настолько  разумного  в
дуэлях, чтобы усвоить или притворяться, что усвоил, воззрения высших  кругов
на сей предмет. В письме к мистеру  Кларку,  написанном  после  ссоры  из-за
политических  вопросов,  содержатся   такие   примечательные   и,   добавим,
мужественные слова:

     Из-за выражений, которые капитан * позволил себе по отношению  ко  мне,
не будь у меня заботы о других, а лишь о себе самом, мы, разумеется,  пришли
бы, следуя светским обычаям, к необходимости умертвить друг друга  по  этому
поводу. Уж такие это были слова, какие  заведено,  убежден  в  том,  кончать
парой пистолетов. Но мне все-таки отрадно сознавать, что в пьяной перебранке
я не нарушил мира и  благополучия  матери  семейства,  мира  и  благополучия
детей.

     В этом смысле гордость и возвышенная душа Бернса  были,  следовательно,
иными, чем у окружавших его людей.  Но  если  ему  и  недоставало  рыцарской
чувствительности к чести, у которой доводы на острие меча, то  была  у  него
деликатность другого свойства, которой люди, превыше всего кичащиеся первой,
не всегда обладают в той же высокой степени. Будучи беден, как бывают бедны,
находясь на самом краю полнейшего разорения, и видя пред собой в будущем  то
долю пехотинца, то даже участь нищего, каковая не явилась бы  неестественным
завершением его судьбы, Бернc, невзирая на все это, бывал в  денежных  делах
горд и независим, словно имел княжеские доходы. Несмотря на то  что  он  был
воспитан  по-мужицки  и  поставлен  на  унизительную  должность   заурядного
акцизного чиновника, ни влияние низменно настроенного люда, который  окружал
его,  ни  потакание  собственным  слабостям,  ни   небрежение   будущностью,
свойственное столь многим его собратьям-пиитам, никогда  не  заставляли  его
сгибаться под бременем денежных обязательств. Один закадычный друг поэта,  у
которого Бернc одалживался на одну-две недели  небольшими  суммами,  решился
раз намекнуть, что точность, с какой заем всегда возвращался  в  назначенный
срок, является излишней и даже неучтивой. От этого дружба их  прервалась  на
несколько недель, ибо поэт презирал самое мысль - быть должным людям хотя бы
полушку медную, если мог уплатить неуклонно и точно в срок. Малоутешительным
следствием столь возвышенного умонастроения оказывалось то, что Бернc  бывал
глух к любому дружескому совету. Указать ему на ошибки  или  подчеркнуть  их
последствия означало затронуть такую  струнку,  что  в  нем  коробились  все
чувства. В таких случаях в нем, как в Черчиле, жил

                    Дух, что с рожденья плачет и скорбит
                    И собственный же ненавидит вид.

     Убийственная правда, но правда, что  Бернc,  издерганный  и  замученный
доброжелательными и ласковыми укорами одного  своего  близкого  друга,  впал
наконец в бешенство и, выхватив складную шпагу, которую по обыкновению носил
при себе, пытался пырнуть ею непрошеного советчика, а в следующее  мгновение
его еле удержали от самоубийства.
     Однако этот человек с пылким и гневливым нравом бывал порою  не  просто
спокоен, но в высшей степени кр