Вальтер Скотт

    О сверхъестественном в литературе и, в частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана
    Вводные замечания о народной поэзии и о различных сборниках британских (преимущественно шотландских) баллад
    Дневники (Отрывки)
    Наследие Роберта Бернса, состоящее преимущественно из писем, стихотворений и критических заметок о шотландских песнях.
    "Странствования Чайлд-Гарольда" (Песнь III), "Шильонский узник", "Сон" и другие поэмы лорда Байрона
    Смерть лорда Байрона
    "Рассказы трактирщика"


   Вальтер Скотт
   О сверхъестественном в литературе и, в частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А. Г. Левинтона
     Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 20
     М.-Л., "Художественная литература", 1965
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     Ни один  из  истоков  романтической  фантастики  не  оказывается  столь
глубоким,  никакое  иное  средство  возбудить  тот  захватывающий   интерес,
которого так добиваются авторы  этого  рода  литературы,  не  представляется
столь непосредственно доступным, как тяга  человека  к  сверхъестественному.
Она присуща всем классам нашего общества, и, быть может, особенно  захвачены
ею те люди, которые усвоили  себе  несколько  скептический  взгляд  на  этот
предмет; так что и вам, читатель,  вероятно,  приходилось  порой  слышать  в
разговоре, как некто,  заявив  о  своем  крайнем  недоверии  к  рассказам  о
чудесном, кончает тем, что сам  пытается  занять  собеседников  какой-нибудь
вполне достоверной историей,  которую  нелегко,  а  то  и  вовсе  невозможно
согласовать с непримиримым скептицизмом рассказчика. Сама  по  себе  вера  в
сверхъестественное, при том, что она легко может  выродиться  в  суеверие  и
нелепость, не только возникает на тех  же  основах,  что  и  наша  священная
религия, но к тому же еще тесно связана и с закономерностями  самой  природы
человеческой, которые подсказывают нам,  что,  покуда  длится  наш  искус  в
подлунном царстве, тут же по соседству с нами и вокруг нас существует  некий
призрачный мир, устои которого недоступны людскому разуму, ибо  наши  органы
недостаточно тонки и чувствительны, чтобы воспринимать его обитателей.
     Все проповедники христианской религии утверждают, что было время, когда
силы небесные проявлялись на земле более явственно, чем  в  наши  дни,  и  в
своих высших целях изменяли и подчиняли себе обычные законы земного мира;  а
римская католическая церковь провозглашает даже как один из  своих  символов
веры, что чудеса вершатся и в нынешние времена. Не  вдаваясь  в  этот  спор,
удовлетворимся  тем,  что  непреклонная  вера  в  возвышенные  истины  нашей
собственной  религии  побуждает   мудрых   и   достойных   людей,   даже   в
протестантских странах, разделять сомнения, одолевавшие доктора Джонсона  по
поводу сверхъестественных явлений:

     Известное суждение, что мертвые якобы больше не навещают нас, - заметил
Имлак, - мне было бы трудно отстаивать перед лицом единодушно  опровергающих
его показаний, звучащих во все времена и у всех народов.  Не  сыскать  такой
страны,  дикой  или  цивилизованной,  где  не  рассказывали  бы  о  явлениях
мертвецов и не верили бы в эти рассказы. Убеждение  это,  распространившееся
так же широко, как и сам род человеческий, потому и стало всеобщим, что  оно
соответствует истине. Люди, никогда не слыхавшие друг о друге, не создали бы
столь сходных рассказов,  если  бы  не  почерпнули  их  из  опыта.  То,  что
отдельные скептики высказывают сомнения по этому поводу, не может поколебать
многочисленные свидетельства очевидцев, да к тому же  кое-кто  из  тех,  кто
оспаривает эти рассказы на словах, на деле подтверждает их своим страхом.

     Подобные доводы способны у любого философа развеять охоту  догматически
судить  о  предмете,  по  поводу  которого  никто  не  располагает  никакими
доказательствами, кроме чисто негативных. И тем не менее склонность верить в
чудесное постепенно ослабевает.  Всякий  согласится,  что,  с  тех  пор  как
прекратились  библейские  чудеса,  вера  в  волшебные  и  сверхъестественные
явления тем быстрее клонится к упадку, чем больше развиваются и  обогащаются
человеческие   знания.   С   наступлением   новых,    просвещенных    времен
сколько-нибудь   подтвержденные   надежными   свидетельствами   рассказы   о
сверхъестественном сделались столь редкими, что скорее  следует  считать  их
очевидцев жертвами странной и преходящей иллюзии, нежели  предположить,  что
поколебались и изменились законы природы. В наш век расцвета наук чудесное в
сознании  людей  настолько  сблизилось   со   сказочным,   что   их   обычно
рассматривают как явления  одного  и  того  же  порядка.  По-иному,  однако,
обстояло   дело   в    ранний    период    истории,    который    изобиловал
сверхъестественными событиями, и хотя в наше время  мы  рассматриваем  слово
"роман" как сочинение, основанное на художественном вымысле, тем  не  менее,
поскольку первоначально оно просто  означало  поэтическое  или  прозаическое
произведение на  романском  языке,  не  вызывает  сомнений,  что  доблестные
рыцари, слушавшие песнь менестреля,  "с  доверьем  набожным  внимали  дивным
сагам" и что  подвиги,  которые  он  воспевал,  перемежая  их  рассказами  о
магическом  и  сверхъестественном  вмешательстве,   почитались   такими   же
достоверными, как и столь  сходные  с  ними  легенды  клириков.  Эта  стадия
общественного развития, однако, завершилась задолго до  того,  как  романист
стал тщательно отбирать и перестраивать материал, из  которого  складывалось
его повествование. Пока общество, хоть и разделенное на сословия  и  звания,
оставалось  однородным   и   нерасчлененным,   благодаря   мрачному   туману
невежества, равно окутывавшему и знать и простонародье, автору незачем  было
точно определять, какому слою  лиц  он  адресует  свою  историю  или  какими
художественными средствами должен он ее украсить.  "Homo  {Человек  (лат.).}
было тогда общим именем для всех", и всем по душе приходился один и  тот  же
художественный стиль. Со временем, однако, многое переменилось. Просвещение,
как  мы  уже  говорили,  одерживало  все  большие  успехи,  и  все   труднее
становилось  завоевать  внимание   образованных   кругов   непритязательными
небылицами, которые людей нынешнего поколения пленяют разве что  в  детстве,
тогда как наши предки дарили этим сказкам свое внимание  и  в  юности,  и  в
зрелости, и в преклонные годы.
     Обнаружилось  также,  что  со   сверхъестественным   в   художественном
произведении следует обращаться еще бережнее, ибо критика  теперь  встречает
его настороженно. Возбуждаемый им  интерес  и  ныне  может  служить  могучей
пружиной успеха, но интерес этот легко оскудевает  при  неумелом  подходе  и
назойливом повторении. К тому же характер  этого  интереса  таков,  что  его
нелегко поддерживать,  и  можно  утверждать,  что  крупица  здесь  иной  раз
действует сильнее целого. Чудесное скорее, чем какой-либо иной из  элементов
художественного вымысла, утрачивает силу воздействия от слишком яркого света
рампы. Воображение читателя следует возбуждать, по возможности не доводя его
до пресыщения. Если мы хоть раз, подобно Макбету,  "объелись  ужасами",  наш
вкус к такого рода трапезе притупится и трепет, с  которым  мы  слушали  или
читали о пронзительном крике в ночи,  уступит  место  вялому  равнодушию,  с
каким  тиран  в  последнем  акте  трагедии  выслушивает  известия  о   самых
губительных катастрофах, обрушившихся на его дом.
     Сверхъестественные  явления  носят  обычно  характер   таинственный   и
неуловимый,   они   кажутся   нашему   напуганному   воображению    особенно
значительными тогда, когда мы и сами не можем в  точности  сказать  что  же,
собственно, мы видели и какой  опасностью  это  видение  угрожает  нам.  Они
подобны тем образам, что возникают в сознании Девы из маски "Комус":

                             ...Видений мириады
                     В моем сознании текут толпой
                     Теней зовущих, призраков манящих,
                     Чудовищных ревущих голосов,
                     Скандирующих чьи-то имена
                     В пустынях диких и в песках прибрежных.

     Берк утверждает, что темнота изложения необходима, ибо именно благодаря
ей произведение наводит ужас на читателя. "Привидений и домовых, - пишет он,
- никто не может себе представить,  но  как  раз  это  и  подстегивает  нашу
фантазию, заставляя нас верить народным рассказам  об  этих  существах".  Ни
один писатель, по его мнению, "не владел таким  даром  создавать  чудовищные
образы  и  окружать  их  атмосферой  ужаса  благодаря   обдуманной   темноте
изложения, как Мильтон. Образ  Смерти  во  второй  книге  "Потерянного  рая"
разработан превосходно; просто диву даешься, с каким мрачным великолепием, с
какой  волнующей  и  многозначительной  неясностью  оттенков   и   очертаний
завершает он портрет этого Владыки Ужасов:

                    И новый образ - коль назвать решимся
                    Мы образом тот бестелесный мрак,
                    Где нет ни форм, ни членов, ни суставов,
                    Коль явью призрак звать за то, что явь
                    Столь с призраком неразличимо сходна, -
                    Черней, чем ночь, грознее преисподней
                    И яростней десятка лютых фурий,
                    Стоит, вздымая смертоносный дрот,
                    И грозное подобье головы
                    Венчается подобием короны.

     Все в этом образе таинственно, неясно, смутно, потрясающе и  возвышенно
до крайних пределов".
     Рядом с вышеприведенным отрывком  достоин  быть  упомянутым  лишь  всем
известный  рассказ  о  видении  из  Книги  Иова  с  его  ужасающей   смутной
неопределенностью:

     И вот ко мне тайно принеслось слово, и ухо мое приняло нечто  от  него.
Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей, объял  меня
ужас и трепет и потряс все кости мои. И дух прошел надо  мною;  дыбом  стали
волоса на мне. Он стал, - но я не распознал вида его,  -  только  облик  был
перед глазами моими; тихое веянье, - и слышу голос...

     Эти  возвышенные   и   убедительные   примеры   подтверждают,   что   в
художественном  произведении  сверхъестественные  явления  следует  выводить
редко,  кратко,  неотчетливо,  оставляя  описываемое  привидение   настолько
непостижимым,  настолько  непохожим  на  нас  с  вами,  чтобы   читатель   и
предположить не мог, откуда оно пришло или зачем явилось,  а  тем  более  не
составил себе ясного и отчетливого представления об его  свойствах.  Поэтому
обычно  бывает  так,  что  первое  соприкосновение   со   сверхъестественным
производит наиболее сильный эффект, тогда как в дальнейшем,  при  повторении
подобных  эпизодов,  впечатление  скорей  ослабевает   и   блекнет,   нежели
усиливается. Даже в "Гамлете" второе появление призрака оказывает далеко  не
столь сильное воздействие, как первое;  во  многочисленных  же  романах,  на
которые мы могли бы сослаться,  привидение,  так  сказать,  утрачивает  свое
достоинство, появляясь слишком часто, назойливо вмешиваясь в ход действия  и
к тому же еще становясь не в  меру  разговорчивым,  или  попросту  говоря  -
_болтливым_. Мы сильно сомневаемся, правильно  ли  поступает  автор,  вообще
разрешая своему привидению говорить, если оно к тому  же  еще  в  это  время
открыто  человеческому  взору.  Шекспир,  правда,  подыскал  для   "мертвого
повелителя  датчан"  такие   слова,   какие   уместны   в   устах   существа
сверхъестественного и по стилю своему  отчетливо  разнятся  от  языка  живых
действующих лиц трагедии. В другом месте он даже набрался смелости  раскрыть
нам  в  двух  одинаково  сильных  выражениях,  как  и  с  какой   интонацией
изъясняются обитатели загробного мира:

                     И мертвый в саване на стогнах Рима
                     _Скрипел_ визгливо да _гнусил_ невнятно.

     Тем не менее то,  с  чем  справился  гений  Шекспира,  будет,  пожалуй,
выглядеть комичным, если это выйдет из-под пера менее  одаренного  писателя;
именно поэтому во многих современных романах  крови  и  ужаса  наше  чувство
страха уже задолго до развязки ослабевает под  воздействием  того  чрезмерно
близкого знакомства, которое порой ведет к неуважению.
     Понимая, что сверхъестественное,  поданное  слишком  упрощенно,  быстро
утрачивает свою силу, современные писатели стремятся проложить новые пути  и
тропы в зачарованном лесу, чтобы так или этак  оживить,  насколько  удастся,
слабеющие эффекты таящихся в нем ужасов.
     Наиболее очевидный и простой способ достичь  этой  цели  заключается  в
том, чтобы расширять и множить сверхъестественные события в романе.  Однако,
исходя из вышеизложенного, мы склонны полагать, что  чрезмерно  подробное  и
старательное описание не только  не  усиливает  впечатления,  но,  напротив,
ослабляет его. В  этом  случае  утрачивается  изящество,  а  злоупотребление
превосходной степенью, наводняющей роман, делает его утомительным  или  даже
смешным, вместо того чтобы сообщить ему мощь и возвышенность.
     Существуют, однако, и такие сочинения,  в  которых  сверхъестественному
отводится немаловажная роль, но которые способствуют лишь игре  фантазии,  а
не творческой работе мысли, и стремятся  скорее  развлечь  читателя,  нежели
увлечь его и привести в волнение. К ним относятся восточные сказки,  которые
доставили нам немало наслаждения в юности и которые мы с таким удовольствием
припоминаем, а то и перечитываем в более  зрелые  годы.  Не  много  найдется
читателей, хоть сколько-нибудь одаренных воображением, которые в ту или иную
пору жизни не разделяли бы увлечений Коллинза. "Этот поэт, - уверяет  доктор
Джонсон, - приходил в совершеннейший восторг от  свойственных  этим  сказкам
бурных взлетов фантазии, которая разрывала узы  естественного  и  с  которой
разум мирился, лишь пассивно покоряясь господствующим вкусам. Он был влюблен
во  всех  этих  фей,  джиннов,  великанов  и  чудищ;  увлеченно  бродил   по
зачарованным лужайкам, любовался великолепием  золотых  дворцов,  отдыхал  у
водопадов в Елисейских Полях". В такого рода книгах, не требующих при чтении
особой работы мысли, находят наслаждение главным образом молодые и  праздные
люди. Став старше, мы вспоминаем их, как  вспоминают  игры  детства,  скорее
потому, что мы некогда любили их, чем потому, что они и  ныне  способны  нас
позабавить.  Обескураженный   нелепостью   вымысла,   зрелый   рассудок   не
воспринимает их чар, и, хотя этот дикий вымысел содержит немало  прекрасного
и полон фантазии, тем не  менее  бессвязность  и  отсутствие  общего  смысла
приводят к тому, что сказки эти оставляют нас  равнодушными  и  мы  проходим
мимо них, как богатырская дева Бритомарта проезжала мимо богатого берега,

                    Где был рассыпан жемчуг самокатный,
                    Сапфир и лал, где цвел узор камчатный,
                    Где золотом червонным рдел песок.
                    Все в диво ей, но, путь ни на вершок
                    Не изменив и лишь взглянув бесстрастно
                    На золото, на жемчуга и шелк,
                    Она презрела их - ей было все подвластно.

     К этому же разряду сочинений о сверхъестественном может быть  причислен
и другой, хотя и менее интересный, вид  сказок,  который  французы  называют
contes  des  fees,  {Сказки  о  феях  (франц.).}  стремясь  этим   названием
отграничить его от  распространенных  во  многих  странах  обычных  народных
сказок о волшебных существах. Conte des fees {Сказка  о  феях  (франц.).}  -
совершенно особый жанр, и действующие  в  кем  феи  вовсе  непохожи  на  тех
эльфов, которые только и знают, что плясать вокруг гриба  при  лунном  свете
или сбивать с пути запоздалого селянина. Французская фея  больше  напоминает
восточную пери или фату из итальянских стихов. По своей природе  она  высшее
существо,  стихийный  дух,  обладающий  магической  силой,  и  эта  сила   в
значительной мере помогает ей творить добро и зло. Но какие  бы  достоинства
этот жанр ни обрел в искусных руках, стоит ему только попасть в  руки  менее
ловкие, как он становится на редкость плоским, нелепым  и  безжизненным.  Из
огромного,  насчитывающего  около  пятидесяти  томов  "Cabinet  des   fees",
{"Собрания сказок о феях" (франц.).} если отвлечься от привязанностей нашего
детства, мы вряд ли наберем и полдесятка книжек,  которые  хоть  в  какой-то
мере могут доставить нам удовольствие.
     Нередко случается так,  что  в  то  время  как  какое-нибудь  отдельное
направление в искусстве ветшает и  приходит  в  упадок,  карикатура  на  это
направление  или  сатирическое  использование   его   приемов   способствует
появлению нового вида искусства. Так, например, английская опера возникла из
пародии на итальянский театр, созданной Геем в "Опере нищих". Точно так  же,
когда книжный рынок был наводнен ad nauseam {До  отказа  (лат.).}  арабскими
сказками, персидскими сказками, турецкими сказками, монгольскими сказками  и
легендами  всех  народов,  живущих  к  востоку  от  Босфора,  когда  публика
окончательно   пресытилась   растущим   потоком   всякого   рода   волшебных
повествований, граф Энтони Гамильтон, подобно новому Сервантесу, выступил со
своими сатирическими сказками, которым суждено было произвести  переворот  в
царстве дивов, джиннов, пери et hoc genus omne. {И прочих существ  подобного
рода (лат.).}
     Порою  слишком  вольные  для  нашего  утонченного  века,  сказки  графа
Гамильтона  служат  превосходной  иллюстрацией  того,  что   любая   область
литературы, подобно ниве земледельца, какой бы она ни казалась истощенной  и
бесплодной, тем не  менее  поддается  обновлению  и  может  опять  приносить
урожай, если ее новым  способом  возделать  и  обработать.  Остроумие  графа
Гамильтона,  словно  удобрение,  брошенное  в  истощенную   почву,   сделало
восточную сказку если не более поучительной, то  хотя  бы  более  пикантной.
Многие подражали стилю графа Гамильтона; в частности, он оказал  влияние  на
Вольтера, который, идя этим путем, превратил повесть о сверхъестественном  в
удачнейшее средство сатиры. Таким образом, в этом роде литературы  мы  имеем
дело  с  комической  разновидностью  сверхъестественного,  ибо  автор  здесь
откровенно показывает свое намерение обратить в  шутку  чудеса,  которые  он
описывает, и стремится развеселить читателя, отказываясь  воздействовать  на
его воображение, а тем более на его чувства. Читатель видит в  этих  сказках
попросту пародию на сверхъестественное, которая возбуждает смех,  отнюдь  не
вызывая почтительного внимания или хотя  бы  того  неглубокого  волнения,  с
каким обычно слушают волшебное повествование о феях. Этот  вид  сатиры  -  а
жанр этот часто используют в сатирических целях - особенно удачно  применяли
французы, хотя Виланд и некоторые другие немецкие писатели,  идя  по  следам
Гамильтона, дополнили еще  и  поэтичной  грациозностью  то  остроумие  и  ту
фантазию, которыми они украсили свои творения. "Оберон", в частности,  вошел
и в нашу литературу благодаря блестящему переводу господина  Созби  и  почти
столь же известен в Англии, как и в Германии. Однако мы слишком бы удалились
от нашей нынешней темы, если бы стали исследовать  герои-комическую  поэзию,
которая  также  относится  к  этому  роду  литературы  и  включает  в   себя
прославленные творения Пульчи, Берни, да,  пожалуй,  в  какой-то  степени  и
самого Ариосто, который время от времени  так  высоко  приподнимает  забрало
своего рыцарского шлема, что нам нетрудно уловить мимолетный отблеск улыбки,
пробежавшей по его лицу. Более общий  взгляд  на  карту  этого  на  ре