но  только  клевета  и  злоба  способны
приписывать ему  какие-либо  серьезные  причины  для  безнадежных  угрызений
совести или мрачной мизантропии. Но как же тогда объяснить странную привычку
автора (столь талантливого и искусного в изображении пагубного влияния  вины
и угрызений совести на человеческий  характер)  придавать  свои  собственные
черты разбойникам и пиратам, которых он нарисовал карандашом,  достойным  по
силе Сальватора?
     На такой вопрос может быть дан не один ответ. Мы  не  беремся  сказать,
какой из них лучше всего подкрепляется фактами.  Подобные  склонности  могут
возникнуть  под  воздействием  темперамента,  который  в  силу  глубокой   и
врожденной меланхолии - разительный пример тому Гамлет -  заставляет  своего
"владельца" придумывать острые и  захватывающие  сцены  борьбы  непреклонной
гордыни  с  укорами  совести  и   находить   наслаждение,   воображая   себя
преступником, окруженным опасностями,  -  так  некоторые  люди  инстинктивно
любят ходить по краю головокружительной пропасти либо,  держась  за  хрупкую
веточку, склоняться над бездной, куда  низвергается  мрачный  поток...  Или,
возможно, эти  перевоплощения  совершаются  по  прихоти,  подобно  тому  как
человек, обдумывая маскарадный костюм, останавливает свой  выбор  на  плаще,
кинжале и потайном фонаре bravo... {Наемного убийцы (итал.).} А быть  может,
сознавая свою силу в изображении мрачного и ужасного, лорд Байрон увлекся  и
придал  своим  героям  сходство  с   собою,   подобно   актеру   на   сцене,
представляющему одновременно и себя самого и трагический образ, в который он
на время перевоплощается. Не кажется  несовместимым  с  характером  поэта  и
предположение, что,  презирая  критику,  обрушившуюся  по  этому  поводу  на
Чайлд-Гарольда, он решил показать читателям, как мало она его затрагивает  и
как ему легко и просто добиться внимания и уважения, даже если  он  вздумает
придать свои личные черты и особенности пиратам и преступникам.
     Но хотя мы и не беремся устанавливать мотивы, побудившие лорда  Байрона
так часто знакомить публику со своими чувствами и взглядами,  мы  с  должным
восхищением  взираем  на  этот  необыкновенный  талант,   который,   вопреки
кажущемуся однообразию, способен надолго приковать к себе внимание  общества
и снискать себе его горячее и единодушное одобрение.
     Разносторонность авторов, умеющих  правдоподобно  изображать  характеры
совершенно различные и вовсе  не  похожие  на  их  собственный,  придает  их
произведениям невыразимую прелесть разнообразия и часто спасает от забвения,
которое, в общем,  подстерегает  все,  что,  говоря  технически,  называется
маньеризмом.  Но  только  Байрону  удавалось  вновь  и  вновь  выводить   на
общественную сцену один и тот же характер, который не  кажется  однообразным
лишь благодаря могучему гению его автора, умеющего находить пружины страстей
и чувств в глубочайших тайниках сердца и знающего,  как  их  скомбинировать,
чтобы держать читателя в  постоянном,  неослабевающем  напряжении,  хотя  бы
главный персонаж драмы и сохранял все время одни и те же очертания.
     Настанет день, когда не последним феноменом  нашей  литературной  эпохи
будет признано то,  что  на  протяжении  четырех  лет  (несмотря  на  обилие
выдающихся  литературных   талантов,   которыми   мы   вправе   похваляться)
один-единственный автор, да еще пишущий с беспечной  и  небрежной  легкостью
знатного джентльмена, автор, чьи сюжеты так сходны между собой, а  персонажи
так напоминают друг друга, все же,  вопреки  этим  обстоятельствам,  вопреки
неприятным качествам, какими он обычно  наделяет  своих  героев,  и  вопреки
пресловутому  непостоянству  публики,  сумел  сохранить  свое   влияние   на
читателей, возникшее сразу же после выхода его первого зрелого произведения.
Но ведь дело  обстояло  именно  так.  За  вычетом  мнений  тех  сравнительно
малочисленных поклонников других выдающихся  поэтов,  которые,  естественно,
группировались вокруг  своих  любимцев,  лорд  Байрон  был  в  то  время  и,
возможно, останется еще на какой-то  срок  всеми  признанным  первым  поэтом
английского Парнаса. Если власть его над умами уменьшилась, то случилось это
не из-за того, что  он  потерпел  литературную  неудачу,  не  из-за  триумфа
соперников, но по другим обстоятельствам; на них так часто уже  намекали  во
всякого рода статьях, что мы  не  можем  пройти  мимо  совсем  без  отклика;
впрочем, мы постараемся сделать его в равной мере кратким и беспристрастным.
     Итак, поэт столь  одаренный,  снискавший  такое  восхищение  и  столько
похвал, не мог дольше считать себя незаконно лишенным заслуженной славы  или
презрительно вычеркнутым из списка, где он  значился  первым  кандидатом  на
почести.  Увенчанный  всеми  отличиями,  какими  располагает  публика,   он,
казалось, находился в самом  завидном  положении,  какого  мыслимо  добиться
чисто  литературной  известностью.  То,  что  последовало  за  этим,   можно
рассказать  теми  же  словами,  которые  были  выбраны  автором  (здесь  еще
явственнее, чем в начале поэмы, отождествляющим себя с Чайлд-Гарольдом)  для
объяснения причины, заставившей героя поэмы  снова  взять  посох  пилигрима,
хотя, казалось бы, можно было надеяться,  что  он  до  конца  жизни  уже  не
покинет своей родной страны. Пространность  этой  цитаты  извинят  все,  кто
способен почувствовать, какой интерес она представляет и с нравственной, и с
поэтической точки зрения,

VIII

                  Но, впрочем, хватит: все ушло с годами;
                  На прежних чарах черствая печать...
                  Вновь Чайлд-Гарольд является пред нами
                  С желанием - не чувствовать, не знать,
                  Весь в ранах (не дано им заживать,
                  Хотя и мучат). Время, пролетая,
                  Меняет все. Он стал - годам под стать:
                  И пыл и силы жизнь ворует злая,
               Чей колдовской бокал уже остыл, играя.

IX

                  Гарольд свой кубок залпом осушил;
                  На дне - полынь. Он от ключа иного -
                  Светлей, святей - в него напитка влил
                  И думал снова наполнять и снова.
                  Увы! На нем незримая окова
                  Замкнулась вдруг, тесна и тяжела,
                  Хоть и беззвучна. Боль была сурова:
                  Безмолвная, она колола, жгла,
               И с каждым шагом - вглубь ползла ее игла.

X

                  Замкнувшись в холод, мнимым недотрогой
                  Он вновь рискнул пуститься к людям, в свет,
                  Он волю закаленной мнил и строгой,
                  Мнил, что рассудком, как броней, одет;
                  Нет радости, зато и скорби нет,
                  Он может стать в толпе отъединенным
                  И наблюдать - неузнанный сосед, -
                  Питая мысль. Под чуждым небосклоном
               Так он бродил, в творца и в мир его влюбленным.

XI

                  Но кто б смирить свое желанье мог
                  Цветок сорвать расцветшей розы? Кто же,
                  Румянец видя нежных женских щек,
                  Не чувствует, что сердцем стал моложе?
                  Кто, Славу созерцая, - в звездной дрожи,
                  Меж туч, над бездной, - не стремится к ней?
                  Вновь Чайлд в кругу бездумной молодежи,
                  В безумном вихре не считая дней;
               Но цели у него не прежние - честней.

XII

                  Потом он понял, что людское стадо -
                  Не для него, не властен бог над ним;
                  Свой ум склонять он не умел измлада
                  Перед чужим умом, хотя своим
                  Гнал чувство с юных лет. Неукротим,
                  Он никому б не предал дух мятежный:
                  Никто не мог бы властвовать над ним.
                  И, в скорби горд, он жизнью мог безбрежной
               Дышать один, толпы не зная неизбежной.

XIII

                  Где встали горы, там его друзья;
                  Где океан клубится, там он дома;
                  Где небо сине, жгучий зной струя,
                  Там страсть бродить была ему знакома.
                  Лес, грот, пустыня, хоры волн и грома -
                  Ему сродни, и дружный их язык
                  Ему ясней, чем речь любого тома
                  Английского, и он читать привык
               В игре луча и вод Природу, книгу книг.

XIV

                  Он, как халдей, впивался в звезды взглядом
                  И духов там угадывал - светлей
                  Их блеска. Что земля с ее разладом,
                  С людской возней? Он забывал о ней.
                  Взлети душой он в сферу тех лучей,
                  Он счастье знал бы. Но покровы плоти
                  Над искрою бессмертной - все плотней,
                  Как бы ревнуя, что она в полете
               Рвет цепи, что ее вы, небеса, зовете.

XV

                  И вот с людьми он стал угрюм и вял,
                  Суров и скучен; он, как сокол пленный
                  С подрезанным крылом, изнемогал,
                  А воздух был и домом и вселенной.
                  И в нем опять вскипал порыв мгновенный:
                  Как птица в клетке в проволочный свод
                  Колотится, покуда кровью пенной
                  Крыла, и грудь, и клюв не обольет,
               Так в нем огонь души темницу тела рвет.

XVI

                  И в ссылку Чайлд себя послал вторую;
                  В нем нет надежд, но смолк и скорбный стон,
                  И, осознав, что жизнь прошла впустую,
                  Что и до гроба он всего лишен,
                  В отчаянье улыбку втиснул он,
                  И, дикая, она (так в час крушенья,
                  Когда им смерть грозит со всех сторон,
                  Матросы ром глушат, ища забвенья)
               В нем бодрость вызвала, и длил он те мгновенья... {*}
               {* Здесь  и  в  дальнейшем  все   цитаты   из   поэмы   "Странствования
Чайлд-Гарольда" даны в переводе Г. Шенгели.}

     Комментарии, проясняющие смысл этого меланхолического  рассказа,  давно
известны публике - их еще хорошо все помнят, ибо не скоро забываются  ошибки
тех, кто превосходит своих ближних талантом  и  достоинствами.  Такого  рода
драмы, и без того  душераздирающие,  становятся  особенно  тягостными  из-за
публичного их обсуждения. И не исключено, что среди тех,  кто  громче  всего
кричал по поводу этих несчастных событий, находились  люди,  в  чьих  глазах
литературное превосходство лорда Байрона еще увеличивало его вину. Вся сцена
может быть описана в немногих словах: мудрый осуждал,  добрый  сожалел...  а
большинство, снедаемое праздным или злорадным любопытством, сновало  туда  и
сюда, собирая слухи, искажая и преувеличивая  их  по  мере  повторения;  тем
временем  бесстыдство,  всегда  жаждущее  известности,   "вцепившись",   как
Фальстаф в Бардольфа, в эту добычу, угрожало, неистовствовало и  твердило  о
том, что надо "взять под защиту" и "встать на чью-либо сторону".
     Семейные несчастья, которые на время оторвали лорда Байрона  от  родной
страны, не охладили его поэтического огня и  не  лишили  Англию  плодов  его
вдохновения. В третьей песне "Чайлд-Гарольда" проявляется во всей силе и  во
всем своеобразии та буйная, могучая и оригинальная струя поэзии,  которая  в
предыдущих песнях сразу привлекла к автору  общественное  внимание.  Если  и
заметна какая-либо разница, то разве в том, что  первые  песни  кажутся  нам
старательнее обработанными и просмотренными перед опубликованием, а нынешняя
как бы слетела с авторского пера: сочиняя ее, поэт  уделял  меньше  внимания
второстепенным вопросам слога и версификации.
     И тем не менее в ней так чувствуется глубина и  напряженность  страсти,
настолько  оригинален  тон  и  колорит  описаний,  что  недостаток   отделки
некоторых деталей скорее усиливает, нежели ослабляет  энергию  поэмы.  Порою
кажется, что поэт в своем стремлении обрушить  на  читателя  "мыслей  пламя,
слов огонь", сознательно пренебрегал заботой о самодовлеющем изяществе,  что
встречающаяся иногда шершавость стиха соответствовала  мрачным  раздумьям  и
душевному страданию, которые этот стих выражает. Мы замечали, что  такое  же
впечатление производила игра миссис Сиддонс, когда  она,  стараясь  выделить
какой-нибудь  монолог,  полный  глубокого  чувства,  нарочно,   по-видимому,
принимала  позу   напряженную,   застывшую,   неестественную,   диаметрально
противоположную правилам изящного, ради того, чтобы лучше сосредоточиться  и
дать выход печали или страсти, которые не терпят украшательства.
     Так и версификация в руках поэта-мастера всегда соответствует мыслям  и
действиям, которые она выражает, а "строчка трудится, слова  текут  лениво",
вырываясь из груди под воздействием тяжкой и мучительной думы, как  огромная
глыба из рук Аякса...
     Все же, раньше чем продолжить эти  замечания,  следует  дать  некоторое
представление о плане третьей песни.
     Тема та же, что и в  предшествующих  песнях  "Странствований".  Гарольд
скитается в чуждых краях, среди чуждых пейзажей, которые  возбуждают  в  его
уме  множество  дум  и   размышлений.   Песнь   открывается   прекрасным   и
патетическим, хотя и отрывистым, обращением к малютке дочери автора и  сразу
же привлекает наш  интерес  и  наше  сочувствие  к  добровольно  ушедшему  в
изгнание Пилигриму:

I


                     Дочь, птенчик, Ада милая! На мать
                     Похожа ль ты, единственно родная?
                     В день той разлуки мне могла сиять
                     В твоих глазах надежда голубая,
                     Зато теперь... Вскочил я, дрожь смиряя;
                     Вокруг вода бушует, в вышине
                     Крепчает ветер. Вновь плыву, не зная
                     Куда. Вновь тает брег родной в волне,
                  Но в том ни радости уже, ни скорби мне...

II

                     Вновь я плыву! Да, вновь! И волны снова,
                     Как бы скакун, что к ездоку привык,
                     Меня стремят. Привет им - в буйстве рева!
                     Пусть мчат меня - скорее, напрямик,
                     Куда-нибудь!  Пусть мачты, как тростник,
                     Сгибаются и парус хлещет рваный -
                     Я должен плыть. Я над волной поник,
                  Сноси ж удары волн и ярость урагана!

     Затем  возобновляется  тема  Чайлд-Гарольда,  а  дальше   следуют   уже
цитированные нами стансы, которые,  надо  признать,  сближают  высокородного
автора с детищем его фантазии еще  теснее,  нежели  это  было  в  предыдущих
песнях. Нас отнюдь не надо понимать так,  будто  все  чувства  и  похождения
Чайлд-Гарольда следует приписывать  лорду  Байрону.  Нет,  мы  только  хотим
сказать, что в вымышленном Пилигриме есть многое от самого автора.
     О  сюжете  лишь  заметим  кратко,  что  местности,  о  которых  в   нем
повествуется, равно относятся и к области реального и к области прекрасного.
     Один наш остроумный друг хорошо подметил,  что  равнина,  скала,  холм,
связанные с тем или иным событием, часто  производят  на  ум  более  сильное
впечатление, чем даже памятники искусства, которые специально созданы, чтобы
сохранить о нем воспоминание.
     Такие  места  имеют  и  преимущество   долговечности,   они   порождают
ассоциации с эпохами отдаленными, о которых молчит даже  искусство.  Картины
выцветают, статуи рассыпаются в  прах,  храмы  рушатся,  города  гибнут,  но
бессмертна земля Марафона, и тот, кто ступает по ней, приобщается к  истории
Афин теснее, чем мог бы приобщить его художник, поэт или  ваятель.  Шекспир,
от которого ничто не укрывалось, указывает в  знаменитом,  уже  цитированном
нами отрывке, что одно из высочайших назначений поэзии - сближать наши мысли
с каким-нибудь "местным обиталищем". Потому-то и неправы те, кто утверждает,
что поэзия имеет дело с чистым  вымыслом.  Этим  грешит  -  и,  быть  может,
слишком часто - роман. Но поэзия, по крайней мере поэзия хорошая,  сопряжена
исключительно с реальностями либо зрительного, либо умозрительного  порядка.
Вот почему мы с необычайным удовольствием следуем за Пилигримом  по  местам,
которым его поэтический гений сообщает  особый  интерес,  напоминая  о  том,
какие события связаны с ними ассоциациями  исторического  или  нравственного
порядка.
     Он приезжает в Ватерлоо - местность, где любой человек и особенно поэт,
да еще такой, как лорд Байрон, должен помедлить. Здесь, посреди  спокойного,
простого пейзажа, им властно овладевают мысли более  глубокие  и  волнующие,
чем при созерцании самых удивительных чудес природы в ее самых романтических
уголках.
     Для нас очевидно, что взгляды лорда Байрона не совпадают с нашими  -  к
сожалению и для нас и для него:  для  нас  -  потому,  что  не  услышали  мы
триумфального гимна, который в ином случае  мог  бы  прозвучать  над  полем,
овеянным такой славой,  какой  никогда  прежде  не  знала  Британия;  а  что
касается лорда  Байрона,  то  грустно  видеть  столь  гениального  человека,
обманутого явным лицемерием слов и фраз, хотя  факты  опровергают  их  самым
очевидным  образом.  Когда  поэт  перемешивает   неповторимые,   вольные   и
величественные создания своей фантазии с  предрассудками,  которыми  он  мог
заразиться только от людей, ему  самому  не  внушающих  уважения,  тогда  он
неминуемо остается в проигрыше. Его возвышенная муза воспарила во всем своем
блеске над полем Ватерлоо, не обронив ни единого лаврового  листа  на  главу
Веллингтона. Ну что ж, заслуги последнего  могут  обойтись  без  восхвалений
даже лорда Байрона. И  подобно  тому  как  память  о  Бруте  только  сильнее
запечатлелась в душе у римлян, когда было запрещено нести его изображение во
время триумфального шествия, так имя британского героя еще  живее  встает  в
памяти именно благодаря строкам, в которых ему не воздано должного.
     Мы охотно обошли бы молчанием политические взгляды, о которых упоминает
Чайлд-Гарольд и которые более четко изложены в других поэмах лорда  Байрона;
мы сделали бы это тем охотнее, что рассуждения  его,  думается  нам,  скорее
являются игрою прихоти, чудачеством или в лучшем случае  отзвуком  внезапной
вспышки уязвленного чувства, нежели выражением сколько-нибудь серьезных  или
установившихся взглядов. Один французский автор (Le Censeur du  Dictionnaire
des Girouettes {Критик "Энциклопедии  флюгеров"  (франц.).}),  взявшийся  за
нелегкую задачу - доказать постоянство во взглядах участников всех последних
революций и контрреволюций  во  Франции,  утверждает,  что  поэты  никак  не
подлежат  осуждению  за  любые  политические  взгляды  или  за   полную   их
неустойчивость:

     Le cerveau d'un poete est une  cire  molle  et  flexible  ou  s'imprime
naturellement tout ce qui le flatte, le seduit et  l'alimente.  La  Muse  du
chant n'a pas de parti: c'est une etourdie  sans  consequence,  qui  folatre
egalement et sur de riches gazons et sur  d'arides  bruyeres.  Un  poete  en
delire chante indifferemment  Titus  et  Thamasp,  Louis  XII  et  Cromwell,
Christine de Suede et Fanchon  la  Vielleuse.  {Мозг  поэта  -  это  мягкий,
податливый воск, на котором без труда отпечатывается все,  что  ему  льстит,
соблазняет его и питает. Муза поэзии не принадлежит ни к одной  партии:  это
ветреница, не ведающая верности, - она одинаково  резвится  и  среди  пышной
зелени и в вересковой пустоши. Поэт в своем опьянении воспевает без различия
Тита и  Тамаспа,  Людовика  XII  и  Кромвеля,  Христину  Шведскую  и  Фаншон
Рылейщицу (франц.).}

     Думается нам, что лорд Байрон будет не слишком польщен  предоставляемой
ему  возможностью  укрыться  за  той  безответственностью,   какую   француз
приписывает политическим взглядам поэтов.