гивали и трепетали, и к  гулкому  эху  наших  шагов
примешивался их шепот: "Не будите нас, не  будите  нас!  Мы  -  безрассудный
волшебный народ, спящий здесь в древних камнях". Наконец,  когда  мы  прошли
длинный ряд холодных мрачных покоев, Франц отворил дверь в  залу,  где  ярко
пылающий камин радушно приветствовал нас веселым треском. Едва я вошел туда,
у меня сразу стало легко на душе; однако ж дед стал посреди залы,  посмотрел
вокруг и весьма серьезным, почти торжественным тоном сказал:
     - Итак, здесь в этой зале, должен быть суд?
     Франц, подняв высоко свечу, так что на широкой темной  стене  открылось
взору светлое пятно с дверь величиной, ответил глухо и горестно:
     - Здесь ведь однажды уже был свершен суд!
     - Что это тебе взошло на ум, старик? - вскричал дед, торопливо  сбросив
шубу и подойдя к огню.
     - Так, просто у меня вырвалось! - ответил Франц, зажег свечи и  отворил
дверь в боковой покой, который был уютно прибран для нас.
     Скоро перед  камином  появился  накрытый  стол;  старик  подал  отлично
приготовленные блюда, за сим последовала добрая чаша пунша, как только умеют
варить на севере, что пришлось  весьма  по  душе  нам  обоим,  мне  и  моему
двоюродному деду. Утомившись дорогою, мой дед, отужинав,  тотчас  отправился
почивать; новизна, необычайность места да и пунш так возбудили мой дух,  что
о сне нечего было и помышлять. Франц собрал со стола, помешал в камине дрова
и вышел с приветливым поклоном.
     И вот я остался  один  в  высокой  просторной  рыцарской  зале.  Метель
улеглась: ветер  перестал  завывать,  небо  прояснилось,  и  сквозь  широкие
арковые окна сияла полная луна, озаряя магическим светом все  темные  уголки
этого старинного здания, куда не достигал ни тусклый  свет  моей  свечи,  ни
отблеск огня в камине. Стены и потолки залы, как это и  посейчас  еще  можно
встретить в старых замках, были покрыты диковинными старинными  украшениями,
одни  -  тяжелыми  панелями,  другие  -  фантастической  росписью  и  пестро
раскрашенной  золоченой   резьбой.   На   больших   картинах,   чаще   всего
представлявших дикую схватку кровавой медвежьей и волчьей охоты,  выдавались
вырезанные  из  дерева  звериные  и  человеческие  головы,  приставленные  к
написанным красками туловищам, так что, особенно при зыбком, мерцающем свете
луны и огня, все оживало ужасающе правдиво. Из портретов,  помещенных  между
этими картинами,  выступали  во  весь  рост  рыцари  в  охотничьих  нарядах,
вероятно предки нынешних владельцев, любившие охоту. Все - живопись и резьба
- было темного цвета давно минувшего времени; тем резче  выделялось  светлое
голое пятно на той стене, где были пробиты две двери в соседние покои; скоро
я уразумел, что там, должно быть, также была дверь, которую потом  заложили,
и что как раз эта новая кладка не была, подобно другим стенам, расписана или
украшена резьбой. Кому же не ведомо, как непривычная, причудливая обстановка
с таинственной  силой  воздействует  на  наш  дух,  так  что  самое  ленивое
воображение пробуждается и начинает предчувствовать небывалое - например,  в
долине, окруженной диковинными скалами, или в темных стенах церквей и  проч.
Ежели я прибавлю, что мне было двадцать лет и  я  выпил  несколько  стаканов
крепкого пуншу, то мне поверят, что в рыцарской зале  мне  было  неспокойней
чем где-либо. Представьте себе  тишину  ночи,  когда  глухой  рокот  моря  и
странный свист ветра раздаются подобно звукам огромного органа, приведенного
в действие духами;  светлые  мерцающие  облака,  проносясь  по  небу,  часто
заглядывают в скрипучие сводчатые окна, уподобляясь странствующим великанам,
-  поистине,  в  тайном  трепете,   пронизывавшем   меня,   я   должен   был
почувствовать, что неведомый мир может зримо и  явственно  открыться  передо
мной. Но это чувство было подобно той  дрожи,  которую  охотно  испытываешь,
читая живо представленную повесть о привидениях. Тут мне пришло на  ум,  что
не может быть лучшего расположения духа для чтения  книги,  которую  я,  как
всякий, кто в то время хоть сколько-нибудь был предай  романтизму,  носил  в
кармане. Это был Шиллеров "Духовидец". Я читал и читал,  и  воображение  мое
распалялось все более и более. Я дошел до захватывающего своей жуткой  силой
рассказа о свадебном празднестве у  графа  фон  Ф.  И  вот,  как  раз  когда
появляется кровавый призрак Джеронимо,  со  странным  грохотом  растворилась
дверь, которая вела в залу. В ужасе я вскакиваю, книга  валится  у  меня  из
рук, но в тот же миг все стихло, и я устыдился  своего  ребяческого  испуга!
Быть может, двери распахнулись  от  сквозного  ветра  или  по  другой  какой
причине. "Тут нет ничего - только мое разгоряченное  воображение  превращает
всякое естественное явление в призрак". Успокоив себя,  я  подымаю  книгу  с
полу и снова бросаюсь в кресла, но вдруг кто-то  тихо  и  медленно,  мерными
шагами проходит через залу, и вздыхает, и стонет, и в этом  вздохе,  в  этом
стоне заключено глубочайшее человеческое страдание, безутешная скорбь.  Ага!
Это, верно, какой-нибудь больной зверь, запертый в нижнем этаже. Ведь хорошо
известны ночные акустические обманы, когда все звуки,  раздающиеся  в  дали,
кажутся такими близкими. Чего же тут бояться! Так успокоил я себя, но  вдруг
кто-то стал царапать в новую стену, и  громче  прежнего  послышались  тяжкие
вздохи, словно исторгнутые в ужасающей тоске предсмертного  часа.  "Да,  это
несчастный запертый зверь; вот сейчас я громко крикну,  хорошенько  притопну
ногой - и тотчас все смолкнет или зверь  там,  внизу,  явственнее  отзовется
своим неестественным голосом". Так я раздумываю, а кровь  стынет  у  меня  в
жилах, холодный пот выступает на лбу; оцепенев, сижу я в креслах, не в силах
подняться  и  еще  менее  того   вскрикнуть.   Мерзкое   царапакие   наконец
прекратилось, снова послышались шаги, - и жизнь  и  способность  к  движению
вновь пробудились во мне; я вскакиваю и  ступаю  два  шага  вперед;  но  тут
ледяной порыв ветра проносится по зале, и в тот же миг месяц роняет  бледный
свет на портрет весьма сурового, почти страшного человека,  и  будто  сквозь
пронзительный свист ночного ветра и оглушительный ропот моря отчетливо слышу
я, как шелестит его предостерегающий голос: "Остановись! Остановись,  не  то
ты подпадешь всем ужасам призрачного мира!"  И  вот  дверь  захлопывается  с
таким же грохотом, как перед тем; я явственно  слышу  шаги  в  зале;  кто-то
сходит по лестнице, - с лязгом растворяется и  захлопывается  главная  дверь
замка. Затем будто кто-то выводит лошадь и по прошествии некоторого  времени
ставит ее обратно в конюшню. Потом все стихло! В ту же минуту услышал я, что
мой дед в соседней комнате тревожно вздыхает и  стонет.  Я  разом  пришел  в
себя, схватил свечу и поспешил к нему. Старик метался, по-видимому в  дурном
и тяжелом сне.
     - Пробудитесь, пробудитесь! - закричал я, взяв  его  нежно  за  руку  и
подняв свечу так, что яркий свет ударил ему в лицо.
     Старик вздрогнул, испустил неясный крик, потом  открыл  глаза,  ласково
поглядел на меня и сказал:
     - Ты хорошо сделал, тезка, что разбудил меня. Ах, мне привиделся дурной
сон, и тому виной только эта комната и зал, ибо я вспомнил минувшее и  много
диковинного,  что  здесь  случилось.  Но  все   же   постараемся   выспаться
хорошенько! {Здесь и в дальнейшем повесть "Майорат" цитируется  по  изданию:
Э. Т. А. Гофман. Избранные произведения в трех томах, т. 1. Гослитиздат, М,,
1962 (перевод А. Морозова).}

     На другой день с утра юстициарий  с  племянником  приступили  к  делам.
Сократим, однако, подробный рассказ молодого стряпчего  о  том,  что  с  ним
произошло, и отметим  лишь,  что  мистический  ужас  предшествующего  вечера
оставил такой глубокий след в его воображении, что он уже склонен был видеть
черты сверхъестественного всюду, куда падал его взгляд; даже  две  почтенные
старые дамы, тетки барона Родериха фон Р., старомодные  обитательницы  этого
старомодного замка в их французских чепцах  и  штофных  платьях  с  пестрыми
оборками,  казались  его   предубежденному   взору   чем-то   призрачным   и
фантастическим.  Юстициарий  был  обеспокоен  странным   поведением   своего
помощника и, как только они оказались наедине,  попросил  у  него  по  этому
поводу объяснений:

     - Однако ж, тезка, скажи,  бога  ради,  что  с  тобой  сталось?  Ты  не
смеешься, не говоришь, не ешь, не пьешь. Уж не болен  ли  ты,  или  с  тобой
что-нибудь стряслось?
     Не запираясь,  я  обстоятельно  рассказал  ему  все,  что  приключилось
прошедшей ночью. Я ни о чем не умолчал, особенно подчеркнув, что выпил много
пуншу и читал Шиллерова "Духовидца".
     - Надобно в этом признаться, - добавил я, - и тогда  станет  вероятным,
что моя разгоряченная фантазия создала  все  эти  призраки,  на  самом  деле
бродившие лишь в моем собственном мозгу.
     Я полагал, что  дед  жестоко  напустится  на  меня  и  осыплет  колкими
насмешками мое общение с призраками, но вместо того он помрачнел,  уставился
в пол, потом быстро поднял голову  и,  устремив  на  меня  сверкающий  взор,
сказал:
     - Я не знаю, тезка, твоей книги. Однако ж не ей и не парам пунша обязан
ты этим видением. Знай же: мне привиделось то же самое, что  приключилось  с
тобой. Мне представилось, что я, так же как  и  ты,  сижу  в  креслах  подле
камина, на то, что  открылось  тебе  только  в  звуках,  я  отчетливо  узрел
внутренним взором. Да, я видел, как вошел страшный  призрак,  как  бессильно
толкался он в замурованную дверь, как в безутешном  отчаянии  царапал  стену
так, что кровь выступила из-под сломанных  ногтей,  как  потом  сошел  вниз,
вывел из конюшни лошадь и опять поставил ее туда. Слышал ли ты, как далеко в
деревне пропел петух?.. И  тут  ты  разбудил  меня;  я  скоро  поборол  злое
наваждение этого чудовищного  человека,  который  все  еще  смущает  ужасами
веселие жизни.
     Старик умолк, а я не хотел  его  расспрашивать,  полагая,  что  он  все
объяснит сам,  когда  найдет  нужным.  Пробыв  некоторое  время  в  глубоком
раздумье, дед продолжал:
     - Тезка, теперь, когда ты знаешь, как обстоят дела, достанет ли у  тебя
мужества еще раз испытать это наваждение? Со мной вместе?
     Разумеется, я сказал, что чувствую довольно сил для этого.
     - Ну, тогда, - продолжал старик, - будущую ночь мы с тобой  не  сомкнем
глаз. Внутренний голос убеждает меня, что это  злое  наваждение  поборет  не
столько моя духовная сила, сколько мужество, основанное на твердом уповании,
что это не дерзостное предприятие, а благое  дело,  и  я  не  пощажу  живота
своего, чтобы заклясть злой призрак, который выживает потомков  из  родового
замка их предков. Однако ж ни о каком опасном дерзновении тут  и  речи  нет,
ибо при таком твердом, честном умысле, при таком смиренном  уповании,  какие
живут во мне, нельзя не быть и не остаться  победителем.  Но  все  же,  если
будет на то воля божия и меня сокрушит  нечистая  сила,  ты,  тезка,  должен
будешь объявить, что я пал в честной  христианской  битве  с  адским  духом,
который тревожит своим смутительным существованием обитателей замка! Но  ты,
ты держись в стороне! Тогда тебе ничего не будет!
     День прошел в различных рассеивающих занятиях. После ужина Франц, как и
накануне, собрал со стола и принес пунш; полная  луна  ярко  светила  сквозь
мерцающие облака, морские волны кипели, и ночной ветер завывал  и  стучал  в
дребезжащие стекла сводчатых окон.  Внутренне  взволнованные,  мы  понуждали
себя к равнодушной беседе. Мой дед положил часы с репетицией  на  стол.  Они
пробили двенадцать. И вот с ужасающим треском  распахнулась  дверь,  и,  как
вчера, послышались тихие  и  медленные  шаги,  наискось  пересекающие  залу,
донеслись вздохи и стоны. Дед побледнел, однако глаза его сверкали огнем не-
обыкновенным. Он встал с кресел и, выпрямившись во весь рост, подперся левой
рукой,  а  правую  простер  вперед,  в  середину  залы,  и  был   похож   на
повелевающего героя. Но все сильнее  и  явственнее  становились  стенания  и
вздохи, и вот кто-то стал царапаться в стену еще более мерзко, чем накануне.
Тогда старик выступил вперед и пошел прямо к замурованной двери такими твер-
дыми шагами, что затрещал пол. Став подле того  места,  где  все  бешеней  и
бешеней становилось царапанье, он сказал громким  и  торжественным  голосом,
какого я еще от него никогда не слыхал:
     - Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час?
     И вот кто-то пронзительно закричал, наводя оторопь и ужас, и послышался
глухой удар, словно на пол рухнула какая-то тяжесть.
     - Ищи милости и отпущения у престола всевышнего! Там твое место.  Изыди
из мира сего, коему  ты  никогда  больше  не  сможешь  принадлежать!  -  Так
воскликнул старик еще  громче,  чем  прежде,  и  вот  словно  жалобный  стон
пронесся и замер в реве поднимающейся бури.
     Тут старик подошел к двери и захлопнул ее так крепко, что в пустой зале
прошел громкий гул. В  голосе  моего  деда,  в  его  движениях  было  что-то
нечеловеческое, что повергло меня в трепет неизъяснимый. Когда он  опустился
в кресло, его взор как будто просветлел, он сложил руки, молясь в душе. Так,
должно быть, прошло несколько минут, и вот мягким,  глубоким,  западающим  в
душу голосом, которым дед так хорошо владел, он спросил меня:
     - Ну что, тезка?
     Полон страха, ужаса, трепета, священного благоговения и любви,  я  упал
на колени и оросил протянутую мне руку  горячими  слезами.  Старик  заключил
меня в объятия и, прижимая к сердцу, сказал необычно ласково:
     - Ну, а теперь будем спать спокойно, любезный тезка.

     Привидение больше не появлялось. Это был, как, вероятно, догадался  уже
читатель, призрак вероломного слуги, чьей рукой прежний владелец  замка  был
низвергнут в провал, зиявший за столь часто  упоминавшейся  дверью,  недавно
заложенной камнем.
     Прочие  события  в  замке  Р...зиттен  окрашены  по-иному,  но  и  они,
бесспорно,  свидетельствуют  о  высоком  искусстве  Гофмана  в   изображении
человеческих характеров. Барон Родерих  и  его  жена  прибывают  в  замок  в
сопровождении  целой  свиты  гостей.  Баронесса  молода,  хороша   собой   и
отличается  болезненной  впечатлительностью  -  она  любит  нежную   музыку,
патетические стихи, прогулки  при  лунном  свете;  дикая  орава  почитателей
охоты, окружающих барона,  их  шумные  дневные  забавы  и  не  менее  шумные
вечерние  развлечения  претят  баронессе  Серафине,  и  она  пытается  найти
утешение в обществе племянника юстициария,  который  умеет  написать  сонет,
исправить клавикорды, спеть партию в итальянском дуэте или принять участие в
чувствительной беседе. Короче говоря,  двое  молодых  людей,  решительно  не
думая  о  чем-либо  предосудительном,  стояли  на  верном  пути  к  греху  и
несчастью, если бы только  их  не  выручили  из  западни,  расставленной  их
собственной страстью, мудрая осмотрительность, здравый смысл и колкая ирония
нашего друга юстициария.
     Вот почему об этом герое можно сказать, что он обладает тем правдивым и
честным характером, который, по нашему разумению, помогает  смертному  столь
же успешно справиться со  злыми  чарами  загробного  мира,  как  сдержать  и
предотвратить нравственное зло в  нашем  реальном  мире;  самые  возвышенные
чувства движут Гофманом, когда он приписывает незапятнанной мужской чести  и
прямодушию ту же неуязвимость по отношению к силам зла, какие поэт связывает
с женской непорочностью:

                  И сказано: ни дух, бродящий ночью
                  В огне, в тумане иль в болоте мглистом,
                  Ни ведьма тощая, ни злой вампир,
                  Из гроба выходящий в час урочный,
                  Ни домовой, ни злобный черный кобольд
                  Над девичьей не властны чистотой.

     Поэтому в приведенных выше отрывках мы восхищаемся не просто  волшебной
или страшной фабулой повести, хотя события здесь  изложены  превосходно,  но
тем,  в  каком  выгодном  свете  подан  человеческий  характер,   способный,
вооружась могучим чувством долга, без излишней  самонадеянности,  но  твердо
противостоять силе,  могущество  которой  трудно  вообразить,  в  намерениях
которой он имеет все основания усомниться и  сопротивление  которой  кажется
столь безнадежным, что самая мысль о нем наполняет ужасом все наше естество.
     Прежде чем расстаться с повестью "Майорат",  следует  еще  отметить  ее
заключение, которое отлично написано и большинству читателей,  переступивших
черту юности, напомнит те чувства, которые  они  и  сами  порой  испытывали.
Много-много лет спустя после того, как угас род баронов  Р.,  случай  привел
юного племянника, ныне уже пожилого человека, на  берега  Балтийского  моря.
Была ночь, и его внимание привлек сильный свет, льющийся над горизонтом.

     - Эй, куманек, что это там за огонь впереди? - спросил я форейтора.
     - Эва, - отьечал тот, - да ведь это не огонь, это будет  Р...зиттенскрй
маяк!
     Р...зиттен!..  Едва  форейтор  вымолвил  эго  имя,  как  память  моя  с
ослепительной живостью представила мне те роковые осенние дни, что я  провел
там. Я видел барона, видел Серафину, и старых диковинных тетушек,  и  самого
себя с пышущим здоровьем  лицом,  искусно  причесанного  и  напудренного,  в
нежном небесно-голубом камзоле, - да, себя  самого,  влюбленного,  что  поет
скорбную песнь об очах любимой и вздыхает, словно печь.  В  глубокой  тоске,
объявшей меня, точно разноцветные огоньки вспыхивали соленые  шутки  старого
стряпчего, которые теперь забавляли меня больше, чем тогда. Я  был  исполнен
печали и вместе с тем удивительного блаженства, когда  рано  утром  вышел  в
Р...зиттене из коляски, остановившейся подле почтового двора.  Я  узнал  дом
управителя, спросил про него.
     - С вашего дозволения, - ответил мне почтовый писарь, вынимая  изо  рта
трубку и поправляя ночной колпак, - с вашего дозволения, здесь нет  никакого
управителя. Это королевское присутственное место, и  господин  чиновник  еще
изволит починать.
     Из дальнейших расспросов я узнал, что прошло уже шестнадцать  лет,  как
барон Родерих фон Р., последний владелец майората, умер,  не  оставив  после
себя наследников, и майорат, согласно уставу, по которому он  был  учрежден,
поступил в казну.
     Я поднялся к замку; он лежал в развалинах. Часть камней л/потребили  на
постройку маяка - так по крайней мере сказал мне  вышедший  из  лесу  старик
крестьянин, с которым я завел разговор. Он еще хранил  в  памяти  рассказ  о
привидении, бродящем в замке,  и  уверял,  что  еще  и  поныне,  особенно  в
полнолуние, в развалинах слышатся ужасающие стенания.

     Если читателю приходилось в преклонные годы заново посещать места,  где
он бывал в юности, и слышать  от  незнакомых  людей  рассказы  о  переменах,
которые  там  произошли,  он  не  останется  равнодушным  к  простоте  этого
заключения.
     Отрывки, которые мы привели, свидетельствуют не только о  безудержности
гофмановской фантазии,  но  и  о  его  умении  ее  смягчить  и  ослабить.  К
сожалению,  вкус  и  темперамент  слишком  настойчиво   влекли   Гофмана   к
гротескному и фантастическому,  унося  его  чересчур  далеко,  extra  moenia
flammantia mundi, {За пределы пылающих стен  мира  (лат.).}  за  пределы  не
только вероятного, но даже и мыслимого; вот почему он  так  редко  творил  в
более умеренном стиле, которым ему столь просто было бы овладеть.
     Распространенный ныне роман, бесспорно, знает множество путей развития,
да мы и не склонны вовсе спускать псов критики на тех, кто ставит себе целью
всего лишь развлечь читателя и  помочь  ему  скоротать  время.  Мы  искренне
полагаем, что в этой области литературы "tout  genre  est  permis  hors  les
genres  ennuyeux",  {Разрешены  все  жанры,  кроме  скучных  (франц.).}   и,
несомненно,  дурной  вкус  нельзя  критиковать  и  преследовать   столь   же
ожесточенн