Но  если  он  станет  отвергать  и
защиту, основанную на том, что порой трудно отказаться от заманчивого сюжета
или от удовольствия отстаивать парадоксальную мысль, то ему будет  не  легко
избежать упрека в непоследовательности. Ибо сравнивать Ватерлоо с битвой при
Каннах и утверждать, что кровь побежденных пролилась за дело свободы, -  это
значит вступать в противоречие не только со здравым смыслом и общим мнением,
но и с личным опытом лорда Байрона - опытом, которым он же сам  поделился  с
публикой,
     В своих предшествующих странствованиях Чайлд-Гарольд видел  в  Испании,
каков образ действий "тирана и его рабов". Он видел, как  "Галльский  коршун
распростер крыла",  и  с  негодованием  увещевал  Судьбу,  грозящую  гибелью
испанским патриотам:

                  И всем погибнуть? Юным, гордым, смелым?
                  Чтоб деспот наглый стал вдвойне спесив?
                  Лишь смерть иль быть должны уделом?
                  Пасть или жить, бесчестьем жизнь купив?

     Чайлд-Гарольд  видел  места,  которые  он  воспевает,  но  как  мог  он
сравнивать с полем Канн равнину Ватерлоо, как мог, словно об утрате свободы,
скорбеть о падении тирана, его  военных  сатрапов  и  рабов,  своим  оружием
утвердивших его власть? Мы знаем, каков  будет  ответ  тех  немногих  людей,
которые, лелея свои предрассудки либо преследуя  личные  цели,  поддерживают
столь нелепое утверждение. Они проводят различие  между  Бонапартом-тираном,
который пал в 1814 году, и Бонапартом-освободителем, воскресшим  в  1815-ом.
Немногие месяцы, проведенные  на  острове  Эльба,  якобы  образумили  его  и
подавили в его  душе  жадное  честолюбие,  для  которого  даже  Россия  была
недостаточно велика, а Гамбург не казался  слишком  маленьким  кусочком;  то
самое честолюбие, не испарившееся под жгучим солнцем Египта, не замерзшее  в
полярных  снегах,  пережившее  потерю   миллионов   солдат   и   неизмеримой
территории, столь же свирепое во время конференции в Шатильоне,  где  судьба
деспота колебалась на чаше весов, как и в Тильзите, когда участь противника,
казалось, была уже предрешена.
     Весь опыт, какой Европа приобрела ценой океанов крови и  годов  упадка,
должен быть, по мнению этих господ, предан  забвению  ради  пустых  обещаний
человека, который, не колеблясь, нарушал свои клятвы (где бы и когда  бы  он
их ни давал), если выгода или честолюбие толкали его на это.
     Вернувшись с острова Эльба, Бонапарт заверял весь мир, будто он изменил
свой нрав, образ мыслей, намерения. А его старый приспешник и министр  (Фуше
из Нанта) готов был тут же поручиться за него, как Бардольф - за  Фальстафа.
Когда Жиль Блас обнаружил, что его старые  сообщники  по  мошенничеству  дон
Рафаэль  и  Амбросио  Ламела  управляют   доходами   одного   картезианского
монастыря, он тонко заметил, что сокровища святых отцов находятся в  немалой
опасности, причем обосновал свое подозрение  старинной  пословицей:  "Il  ne
faut pas mettre a la cave un ivrogne qui a  renonce  au  vin".  {Не  следует
сажать в винный погреб пьяницу,  который  стал  трезвенником  (франц.).}  Но
когда Франция дала яркие  доказательства  стремления  вернуть  то,  что  она
называла своей славой, и, изгнав короля, чье  правление  исключало  войны  с
другими странами, призвала  обратно  Наполеона,  для  которого  нападать  на
соседей - все равно что дышать, - тогда Европу стали осуждать  за  то,  что,
собрав все силы, она обеспечила свою безопасность и смирила оружием тех, кто
почитал  оружие  единственным  законом,  а  битву  -   единственным   веским
доказательством, хотя, уступи она в этом споре,  ее  следовало  бы  увенчать
"короной - колпаком шута".
     Нам не верится, что  существует  хоть  один  человек,  который  мог  бы
серьезно усомниться в справедливости сказанного нами. Если и были  простаки,
готовившиеся приветствовать свободу,  восстановленную  победоносным  оружием
Бонапарта, то их  ошибка  (когда  бы  лорд  Веллингтон  не  спас  их  от  ее
последствий)  поставила  бы  их  в  положение  бедняги  Слендера,   который,
бросившись в объятия Анны  Пейдж,  неожиданно  для  себя  очутился  в  руках
неуклюжего почтмейстерова сынка.
     Но, по всей вероятности, нет глупца, который питал  бы  такие  надежды,
хотя и есть - пусть в малом числе - люди, чье мнение об европейской политике
настолько тесно и  неуклонно  связано  с  их  партийными  предрассудками  во
внутренних делах, что в победе при Ватерлоо  они  видят  лишь  триумф  лорда
Каслри, а если бы события приняли иной оборот,  они  скорее  подумали  бы  о
вероятных  переменах  в  церкви  святого  Стефана,  нежели   о   возможности
порабощения Европы.
     Таковы были те, кто, прикрывая, быть  может,  тайные  надежды  показным
унынием, оплакивали безумство, осмеливавшееся противостоять Непобедимому,  у
которого якобы военные планы основаны на расчетах, заведомо непостижимых для
прочих смертных; таковы и  те,  кто  ныне  открыто  оплакивает  последствия'
победы, которую они же, наперекор упрямым фактам, провозглашали невозможной.
     Но, как мы уже указывали, мы  не  можем  проследить  в  писаниях  лорда
Байрона  сколько-нибудь  последовательной  приверженности   к   определенным
политическим убеждениям; нам кажется, что  он  изображает  явления,  имеющие
общественный интерес с той стороны, какая случайно предстала  ему  в  данный
момент. Надо еще добавить, что обычно он рисует их в  теневом  аспекте,  для
того, вероятно, чтобы они гармонировали с мрачными красками его пейзажа.
     Как ни опасно заниматься прорицанием, мы почти готовы предсказать,  что
если лорду Байрону суждена долгая жизнь (а этого мы желаем  и  ради  него  и
ради нас самих), то в последующих его  произведениях  встретятся,  вероятно,
более благоприятные высказывания о морали, религии и конституции его страны,
нежели те, которые до сих пор он излагал в своих поэмах. Если же не сбудется
эта надежда, которую мы искренне лелеем, то осмеянию за  ложное  пророчество
подвергнут, разумеется, нас, но проиграет от этого сам лорд Байрон.
     Хотя в "Чайлд-Гарольде" и нет прославления  победы  при  Ватерлоо,  там
есть прекраснейшее описание вечера накануне  битвы  у  Катр-Бра  -  тревоги,
поднявшей войска, спешки и  замешательства  перед  их  выступлением.  Мы  не
уверены, что можно отыскать на нашем языке стихи, которые превосходили бы по
силе и чувству приводимые ниже.
     Опять длинная цитата, но мы не должны, не смеем ее сокращать.

XXI


                    Ночь напролет гремел блестящий бал:
                    То собрала бельгийская столица
                    Красу и Доблесть. Пламень люстр сиял
                    На дамские и рыцарские лица...
                    Сердца блаженно бьются. Вереница
                    Волшебных звуков зыблет сладкий сон,
                    И взор любви в ответный взор стремится.
                    Все весело, как свадебный трезвон, -
                 Но тише: дальний гул, как похоронный стон.

XXII

                    Слыхали?! Нет: то буря взвыла где-то,
                    То воз прогрохотал по мостовой...
                    Танцуем  же!  Ликуем  до  рассвета!
                    Кто спать пойдет, коль быстрою стопой
                    Часы мчит Юность в танец вихревой?
                    Но - тише!  Снова этот гул знакомый,
                    Как будто эхо в туче грозовой,
                    Но ближе - полный  смертною истомой!
                 К оружию! Скорей! То - пушек рев и громы!

XXIII

                    В оконной нише в пышном зале том
                    Сидел злосчастный Брунсвик одиноко;
                    Средь бала первым различил он гром
                    И смерть в нем слышал с чуткостью пророка,
                    Все улыбались: это ж так далеко;
                    Он  сердцем  слышал роковой сигнал,
                    Отца его в кровавый гроб до срока
                    Позвавший. Кровью мстить он пожелал
                 И в битву ринулся и в первой схватке пал.

XXIV

                    Рыдания и слезы всюду в зале...
                    Волненье к крайней подошло черте.
                    И бледность лиц, что час назад пылали,
                    Румянясь от похвал их красоте,
                    И судорожные прощанья те,
                    Что душат жизнь в сердцах, и вздохи эти
                    Последние: как знать, когда и где
                    Опять блеснут глаза, друг друга  встретя,
                 Коль тает ночь услад в несущем смерть рассвете?

XXV

                    Коней седлают спешно; эскадрон
                    Равняется, и с грохотом крылатым
                    Упряжки мчатся; боевых колонн
                    Ряды спешат сомкнуться строем сжатым;
                    Гром дальних пушек стелется раскатом;
                    Здесь дробь тревоги барабаны бьют,
                    Еще до зорьки сон спугнув солдатам;
                    Толкутся горожане там и тут,
                 Губами бледными шепча: "Враги идут!"

XXVI

                    "Клич Кэмрена" пронзительно и дико
                    Звучит, шотландцев боевой призыв,
                    Грозивший саксам с Элбинского пика;
                    Как в сердце ночи резок и криклив
                    Лихой волынки звонкий перелив!
                    И снова горцам радость битв желанна;
                    В них доблесть дышит, память пробудив
                    О мятежах, бурливших неустанно,
                 И слава Доналда - в ушах всех членов клана!

XXVII

                    Арденнский лес листву склоняет к ним,
                    Росинки слез роняет им на лица,
                    Как бы скорбя, что стольким молодым,
                    Презревшим смерть, - увы! - не возвратиться;
                    Им всем вторая не блеснет денница,
                    Им лечь в бою примятою травой;
                    Но ведь трава весною возродится,
                    А их отваге, пылкой, молодой,
                 Врага сломив, сойти в холодный перегной.

XXVIII

                    Вчерашний день их видел, жизнью пьяных:
                    В кругу красавиц их застал закат;
                    Ночь принесла им звук сигналов бранных;
                    Рассвет на марше встретил их отряд,
                    И днем в бою шеренги их стоят.
                    Дым их застлал; но глянь сквозь дым и пламя;
                    Там прах людской заполнил каждый скат,
                    И прах земной сомкнется над телами;
                 Конь, всадник, друг и враг - в одной кровавой яме!

     Прекрасные элегические стансы, посвященные родственнику лорда  Байрона,
достопочтенному майору Ховарду, и несколько строф о характере Наполеона и  о
его падении заключают раздумья, навеянные полем Ватерлоо.
     Нынешнее положение Бонапарта  таково,  что  следует  воздерживаться  от
всяких мелочных нападок на него (если только его прямо  не  показывают  нам,
как это сделано на последующих страницах).
     Но если лорд Байрон полагает, что падение Наполеона  было  вызвано  или
хотя бы ускорено "его привычным и  справедливым  презрением  к  людям  и  их
помыслам", которое  выражалось  слишком  откровенно  и  поспешно,  его,  как
определяет поэт в  одном  из  примечаний,  "постоянным  выказыванием  своего
нежелания сочувствовать человечеству и даже чувствовать заодно с  ним",  то,
несомненно, поэт вступает в противоречие с действительностью.
     Бонапарт не  только  не  был  лишен  необходимого  в  политике  таланта
успокаивать страсти и усыплять предубеждения  тех,  кого  он  хотел  сделать
своим орудием, - напротив, он в совершенстве  владел  этим  искусством.  Ему
почти всегда удавалось найти как раз  того  человека,  который  лучше  всего
подходил для его намерений, и он в удивительной степени обладал способностью
направить данное лицо по нужному пути. И если в конце концов он  не  добился
своего, то  не  потому,  что  презирал  средства,  с  помощью  которых  люди
добиваются успеха, а потому, что, уверовав в свою звезду,  в  свою  силу,  в
благосклонность судьбы, задался целями, недостижимыми  даже  при  гигантских
возможностях, какими он располагал.
     Но если  нам  скажут,  что  планы  Наполеона  обнаруживали,  как  мало,
добиваясь желаемого, он считался с жизнью  или  счастьем  людей  и  как  эта
слишком откровенная для упрочения его власти позиция распаляла его врагов  и
расхолаживала друзей, тогда поистине  мы  назовем  его  отношение  к  прочим
смертным _презрением_, но, разумеется, отнюдь не _справедливым_.
     Теперь, попрощавшись с политикой,  этим  грозным  водоворотом,  который
втягивает  все  британское  в  свое  круговращение,   мы   с   удовольствием
возвращаемся к Чайлд-Гарольду и начинаем следить за его странствованиями  по
пленительной долине Рейна:

                    Глядит Гарольд. Слились в его глазах
                    Красоты все: утесы, долы, воды,
                    Леса, поля и лозы на холмах;
                    И мшистые угрюмых замков своды
                 Прощанье шлют со стен, где умирают годы.

     Руины  эти,   некогда   убежище   разбойного   рыцарства,   населявшего
пограничные области Германии, где каждый граф и  рыцарь  осуществлял  внутри
своего крохотного владения всю полноту власти феодального суверена, вызывают
у поэта соответствующие воспоминания о подвигах и облике бывших  владельцев.
Пребывая в расположении духа несколько более мягком,  Пилигрим  шлет  привет
некоему доброму сердцу, которому он еще может доверять свои печали,  надеясь
на ответное чувство. Дальше следует воспоминание  о  гибели  Марсо.  Гарольд
нежно прощается с долиной Рейна и углубляется в  Альпы,  чтобы  найти  в  их
тайниках  виды  более  дикие  и  более  подходящие  тому,  кто  стремится  к
одиночеству, чтобы обновить строй

                 ...тайных мыслей, с прежней их отрадой, -
                 Когда он загнанным в людское не был стадо.

     Следующая тема, которую  разрабатывает  лорд  Байрон,  -  это  характер
восторженного  и,  как  метко  определяет  поэт,  "самоистязающего  софиста,
буйного Руссо" - тема, естественно  подсказанная  пейзажами,  среди  которых
обитал несчастный мечтатель, воюя со всеми и  отнюдь  не  в  ладах  с  самим
собой. Руссо подчеркивал свое презрение к образованному обществу,  а  втайне
страстно желал получить  его  одобрение  и  впустую  расточал  красноречивые
похвалы  первобытному  состоянию  людей,  при  котором  его   парадоксальное
мышление и обдуманная, чтобы не сказать напыщенная,  декламация  никогда  не
доставили бы ему  даже  минутной  известности.  В  следующей  строфе  удачно
описаны его характер и слабости!

LXXX

                    Всю жизнь он бился с мнимыми врагами
                    И гнал друзей. Он Подозренью храм
                    Воздвиг в душе, ища заклать в том храме
                    Всех близких, повод измышляя сам,
                    В слепом упорстве бешен и упрям.
                    Безумцем став (нет дела  бесполезней
                    Искать причин, неуяснимых нам) -
                    Безумцем став от горя и болезней,
                 Он мудрым выглядел в своей безумной бездне.

     Та же тема возникает в другой части поэмы  -  там,  где  путешественник
навещает место действия "Новой Элоизы";

                 Кларан уютный, колыбель Любви!
                 Сам воздух твой - дыханье мысли страстной;
                 Любовь - в твоих деревьях, в их крови;
                 В снегах и льдах - ее же цвет прекрасный,
                 Куда закат волною плещет красной,
                 Чтоб задремать любовно.

     Есть еще много других прекрасных и живых описаний, которые  показывают,
что  исполненные  страсти  пассажи  в  романе   Руссо   произвели   глубокое
впечатление на благородного поэта. Такой энтузиазм лорда Байрона  -  это  не
шуточная дань восхищения силе, которой обладал Руссо  в  описании  страстей.
Говоря по правде,  мы  нуждались  в  подобном  свидетельстве,  ибо,  хотя  и
совестно сознаваться в том, что, вероятно, умалит нас в глазах читателей (но
мы, подобно  брадобрею  Мидаса,  умрем,  если  промолчим!),  мы  никогда  не
испытывали интереса к этому широко прославленному произведению,  никогда  не
находили в нем достоинств. Охотно признаем, что есть в этой переписке  много
красноречия - в нем-то и заложена сила Руссо. Но его любовники,  знаменитый,
Сен-Пре и Жюли, никак не смогли нас заинтересовать  -  ни  тогда,  когда  мы
впервые услышали эту повесть (мы хорошо это помним),  ни  позже,  вплоть  до
сегодняшнего дня. Возможно, здесь проявилась врожденная  сердечная  сухость;
но, подобно Кребу у Ланса, этому  ничтожеству  с  каменным  сердцем,  мы  не
роняли слез, когда все вокруг рыдали. Но ничего не поделаешь:  даже  сейчас,
проглядывая том "Элоизы", мы находим в  любви  обоих  утомительных  педантов
мало такого, что могло бы настроить наши чувства в пользу любого из них; нас
отнюдь не  прельщает  и  характер  лорда  Эдуарда  Бомстона,  выведенного  в
качестве представителя британской нации. А в общем, мы  думаем,  что  скука,
источаемая  романом,  является   лучшим   оправданием   его   исключительной
аморальности.
     И наконец, выражая наше мнение слогом куда более выразительным, чем наш
собственный, мы, к сожалению, склонны рассматривать эту столь  прославленную
повесть о любви, приправленной  философией,  как  "старомодную,  бестактную,
прокисшую, унылую, дикую смесь педантизма с непристойностью,  метафизических
рассуждений с грубейшей чувственностью". {Письмо Берка к  одному  из  членов
Национального собрания. (Прим. автора.)}
     Не большее удовольствие доставляет нам Руссо своим пифийским  неистовым
вдохновением, которое дало волю

                   Пророчествам, что в мир внесли пожар,
                   Испепелявший царственные троны.

     Мы согласны с лордом Байроном, что этот бешеный софист, чьи рассуждения
(вернее, потуги на рассуждения - признак одного  из  худших  видов  безумия)
основаны на ложных принципах, был первоапостолом французской  революции;  мы
не слишком расходимся и  с  выводом  его  сиятельства  о  том,  что  в  этом
вулканическом извержении дурное смешано с  хорошим.  Но  когда  лорд  Байрон
уверяет нас, что, усвоив уроки французских законодателей,  которые  свергали
одно  правительство  за  другим,  дабы  добиться  теоретически   безупречной
конституции, человечество может и должно снова приняться за это  дело  и  уж
теперь провести его с лучшим результатом, мы искренне  надеемся,  что  опыт,
каким   бы   "обнадеживающим"   он   ни   был,   нескоро   возобновится,   а
"сосредоточенная страсть", которая, по выражению  Чайлд-Гарольда,  "притаила
дыханье" и  выжидает  "часа  расплаты",  задохнется,  прежде  чем  этот  час
настанет. Мы верим, что в наше время  голос  опыта,  приобретенного  дорогой
ценой, должен наконец даже во Франции  принудить  к  молчанию  расшумевшуюся
эмпирическую  философию.  Ведь  никто  не  стал   бы   ни   минуты   слушать
незадачливого мастера, который говорит: "Правда, из-за меня в вашем доме уже
раз десять вспыхивал пожар, но все же позвольте мне  еще  раз  повозиться  с
этими старомодными трубами и дымоходами, позвольте проделать еще один  опыт,
и тогда головой  ручаюсь,  что  сумею  наладить  отопление  по  новейшему  и
наилучшему способу..."
     Дальше в поэме очень красиво и с большим чувством описывается  ночь  на
Женевском озере, когда каждое явление природы,  от  вечернего  кузнечика  до
звезд - "этих стихов неба", наводит на раздумье о связи, существующей  между
создателем и его творением. "Дикое  и  прекрасное  упоенье"  грозой  описано
стихами, которые по яркости мало уступают вспышкам ее  молний.  Мы  отметили
это место, чтобы воспроизвести его здесь как одно из прекраснейших в  поэме.
Однако цитирование долж