шь?
   - Откуда я знаю! Джонатан! Почему ты молчишь? Ты ведь сам сказал, что
надо ехать в Москву!
   - Я хочу узнать твое мнение,  Оля  -  запротестовал  дядя.  -  Мнение
Джонатана мне уже известно.
   - Я считаю необходимым ехать в Москву, - сказала я  твердо.  -  Мы...
Если Джонатан поедет со мной, конечно...
   Я посмотрела на него. Он кивнул легонько мне в ответ.
   - Мы примем меры предосторожности! Они меньше всего рассчитывают, что
я вернусь. Они вообще считают меня убитой. Так что...
   - Что ж, ты был прав, Джонатан, - вдруг улыбнулся дядя.
   Я растерялась. Что это означает?
   Джонатан рассмеялся.
   - Дядя, пока  мы  были  одни,  спросил  мое  мнение  о  том,  что  ты
предпочтешь: спрятаться или поехать в Москву и попытаться разобраться во
всем. Я сказал - в Москву. Дядя мне не поверил. Он действительно считает
это очень опасным...
   - Я действительно считаю это крайне опасным  мероприятием!  -  поднял
дядя указательный палец, словно восклицательный знак.
   - ... но я был уверен в твоем ответе. Ты мужественная  девочка,  и  я
ему так и сказал.
   - Я не мужественная, я страшный трус. Но только есть  вещи  еще  хуже
страха: постоянный страх. Если я не  разберусь,  если  ничего  не  сумею
сделать и спрячусь, я буду всю жизнь жить в страхе. И  еще  мама.  Я  не
могу ее вот так бросить.
   - Тогда - сказал дядя, - обсудим детали вашей поездки в Москву.

***

   Новый год застал меня врасплох. Я о нем просто забыла - уж мне  было,
честно говоря, совсем не до него. А когда вспомнила, то оказалась, что я
в Англии, а не дома, с Джонатаном, а не с мамой и не с  Игорем  и  не  с
нашими  друзьями;  что  праздничный   стол,   обычно   столь   тщательно
приготовляемый к этому любимому празднику, не продуман, да и  не  с  кем
мне его делить из моих близких, кроме Джонатана...
   Который стал мне за это время дорог, но не стал близок.
   Однако, было необходимо  задержаться  на  несколько  дней  в  Англии:
новогодние праздники несколько притормозили наши сборы,  и  дядя  Уильям
сказал, что сумеет подготовить все необходимое к нашему  отъезду  только
после выходных.
   - Как тут у вас встречают Новый год? - спросила я Джонатана.
   - Ходят в гости, на дискотеки, в рестораны, - был ответ.
   - Я обычно встречаю дома...
   - Для нас семейный праздник - Рождество. А Новый год  -  это  выходы,
развлечения.
   - А мы куда пойдем?
   - Куда хочешь.
   Я никуда не хотела. Приедь я в  Англию  туристкой,  я  бы,  наверное,
восторженно пищала от  самобытной  красоты  этой  страны,  ее  старинных
традиций и оригинальных обитателей. Но  я  приехала  сюда,  спасая  свою
шкуру, и как-то ничего иного в моем сознании не умещалось.
   Никогда еще у меня не было столь грустного новогоднего праздника.  Мы
отмечали его в шумном и веслом баре, в котором все пили и все  чокались,
и желали друг другу удачи в  новом  году,  но  мне  никак  не  удавалось
разделить общее веселье, никак  не  удавалось  прогнать  мысль  о  маме,
которая наверняка ждет моего звонка с новогодними поздравлениями... И не
дождется.
   Я все перебирала разные варианты, как можно связаться с мамой,  чтобы
при этом не рассказать ей, что меня хотят убить, но зато  объяснить  ей,
что о моем звонке не должна знать ни одна живая душа?
   Я так и не придумала.
   Я так и не позвонила.
   Только всю новогоднюю ночь думала о маме...

***

   Пять дней спустя в аэропорту Хитроу садилась на самолет, отлетающий в
Москву,  высокая  стройная   шатенка   с   голубыми   глазами,   красиво
обрамленными темными ресницами (надежно окрашенными  на  ближайшие  пару
месяцев у косметички),  в  сопровождении  стройного  высокого  шатена  с
голубыми глазами, красиво обрамленными темными ресницами (натуральными).
В паспорте у шатенки значилось:  "Мэри  Сандерс,  гражданка  Королевства
Великобритании". В паспорте у ее спутника значилось: "Джонатан  Сандерс,
гражданин Королевства Великобритании". Некоторая схожесть в их внешности
позволяла думать, что они приходятся друг другу братом и  сестрой.  Юные
искатели приключений, отпрыски из богатой семьи, о  чем  можно  было  бы
судить по их одежде и дорогим саквояжам, надумали  развлечься  на  Новый
год и слетать в морозную столицу загадочной России.
   Усталая  стюардесса  Аэрофлота,   раздававшая   пассажирам   напитки,
подумала, глядя с завистью на их  красивые,  холеные,  беспечные  лица,:
"Хорошо быть  богатым.  И  почему  одним  все  достается,  стоит  только
родиться на свет, а другим - ничего, хоть всю жизнь паши?"
   - Что вы будете пить? - ее любезность отдавала фальшью.
   - Воудка! - воскликнула девица и засмеялась.
   Стюардесса, с трудом сдерживая раздражение,  подала  два  пластиковых
стаканчика с двумя маленькими бутылочками.
   - Эта карашо! - девица ловко  открутила  пробочку,  плеснула  себе  и
брату водки, подняла свой пластиковый стаканчик. - Рашн  воудка!  -  Она
отпила маленький глоток  и  не  удержалась,  поморщилась,  но  сразу  же
заулыбалась. - Шапка! - продолжала веселиться девица. Она наклонилась  к
сумке,  вытащила  из  нее  шапку-ушанку  из  чернобурки,   показала   ее
стюардессе, которая в ответ натянуто улыбнулась, и нахлобучила на голову
своего брата. Тот хохотал и отбивался. -  Я  хочу  купить  матриёшка,  -
заявила девица, бросив шапку себе  под  ноги,  и  радостно  рассмеялась,
довольная своим русским.
   Стюардесса глянула на англо-русский разговорник, раскрытый у  нее  на
коленях. Эх, ей бы их заботы!...
   - Через десять минут, -  объяснила  она  по-английски,  -  мы  начнем
продавать сувениры. Так что будет вам матрешка...

ЧАСТЬ 3.
МОСКВА.

ГЛАВА 1. РУССКАЯ МАМА.

   Сердце мое ёкнуло, когда в  Шереметьево  я  подавала  свой  фальшивый
паспорт. Я не знала, кем был изготовлен этот документик: специалистами в
таинственных недрах английской спецслужбы или - как знать? - подпольными
умельцами, подконтрольными  органам  безопасности,  но  дядя  Уильям  не
подвел - паспорт был сработан на славу.  В  лице  молодого  пограничника
ничто не дрогнуло. Лениво просмотрев паспорт, он с  любопытством  окинул
меня, но его взгляд выражал чисто мужской, а вовсе не служебный  интерес
к моей персоне.
   Таксист, заломивший такую  безбожную  цену,  что  я  чуть  не  начала
торговаться  по-русски,  отвез  нас  в  гостиницу  "Космос",  в  которой
Джонатан, по моему совету, зарезервировал нам номера из  Лондона.  Я  ее
выбрала скорее интуитивно, путем отсева. Совершенно не  зная  московских
гостиниц - мне-то ни к чему, я жила у себя дома, - я все же  припомнила,
что у "Интуриста" постоянно крутятся проститутки и их  сутенеры;  что  в
"России" много кавказцев и все время происходят  сомнительные  разборки;
что в "Украине", где мы как-то сидели на банкете с Игорем, ресторан  был
забит нуворишами, то бишь "новыми русскими". Перебрав все это, я решила,
что про "Космос", по крайней мере, мне ничего подобного не известно.
   Оказалось, что  и  эта  гостиница  носит  отпечаток  времени:  то  же
мельтешение лиц и странных, озабоченных типов, меньше всего  похожих  на
мирных иностранных обитателей отеля - эти люди все  больше  крутились  в
районе холла, ресторана и каких-то  других  дверей,  ведущих  неизвестно
куда, рядом с которыми как бы невзначай прогуливались  крепкие  парни  с
зоркими глазами.
   Впрочем, нам было все равно.
   Мы с Джонатаном поднялись в  свои  номера.  Не  знаю,  каковы  сейчас
правила и могли ли нас, "брата с сестрой", поселить  в  один  номер,  но
Джонатан, не спросив меня, заказал два отдельных.
   Я распаковала два огромных роскошных чемодана, развесила свои  платья
и костюмы, любуясь - все это, по  настоянию  Джонатана  и  его  дяди,  я
выбрала сама в магазинах, а Джонатан только подсказал мне хорошие  марки
и оплатил мои покупки. Таких красивых вещей, хоть Игорь  никогда  ничего
не жалел для меня, у меня все же никогда не было. А женщине это, что  ни
говори, всегда приятно...
   Вот тут и напала на меня  истерика.  Упав  на  кровать  посреди  кучи
потрясающего белья, сиявшего атласом и кружевами, я рыдала, и тушь текла
по щекам черными ручьями. Я приехала домой, как  чужая!  Я  приехала  на
родину, где не могу говорить на своем языке! Я живу в  гостинице,  тогда
как у меня есть дом, даже целых два, и ни в один я не могу  придти,  как
все нормальные люди приходят к себе домой! Почему я не  могу  повидаться
со своей собственной мамой? За что?!!! Почему именно я?!!!
   Стук в дверь застал меня врасплох. Узнав голос Джонатана, я поплелась
открывать. Окинув взглядом мои щеки в черных потеках,  мой  покрасневший
сопливый нос и распухшие губы, он лишь покачал головой.
   - Могу попозже зайти, если хочешь.
   Какая деликатность, черт побери! Он предполагает, что  я  предпочитаю
побыть в одиночестве, чтобы еще подольше пострадать и помучаться,  и  не
хочет мешать осуществлению моего демократического права сходить с ума от
тоски!
   - Я когда-нибудь сдохну от твоей британской вежливости! - заорала  я.
- Когда человеку плохо, ему надо помогать, а не спрашивать, не хочет  ли
он, чтобы ему было еще хуже! Какого хрена ты меня все время спрашиваешь,
чего я хочу или не хочу? Какого черта  ты  все  время  заставляешь  меня
принимать решения,  мне  непосильные,  вместо  того,  чтобы  взять,  как
полагается мужику, подобные вещи на свои  плечи!  Ну,  что  ты  на  меня
уставился? Истерики не видел?
   - А у тебя истерика? - спокойно осведомился Джонатан, отодвинув  меня
плечом и проходя в комнату. - Не видел, - сообщил он, расположившись  на
стуле. - Не довелось.
   - Ну и иди к чертовой матери, не  смотри.  Побереги  свои  нервы.  Не
возмущай свое британское спокойствие!
   - Раздевайся.
   Я подумала: ослышалась.
   - Что?... стихла я.
   - Раздевайся.
   - Зачем это? - насупилась я. Слезы мгновенно высохли на моих щеках.
   - Я тебе сделаю массаж.  Это  улучшит  твое  физическое  и  моральное
состояние.
   - Да, но я...
   - Раздевайся.
   Мне не хотелось показать ему,  что  я  так  быстро  сменила  гнев  на
милость и вообще, что массаж, да еще руками Джонатана, мне был бы  очень
кстати. Я демонстративно достала свою косметичку и стала вытирать потеки
туши. Когда я обернулась, Джонатана не было в комнате. Пока  я  пыталась
сообразить, куда он мог подеваться, Джонатан вышел  из  ванной,  вытирая
руки и, аккуратно подворачивая рукава рубашки,  спросил  удивленно:  "Ты
еще не готова?"
   Он подошел ко мне, ловко выпростал меня из черного длинного  пиджака,
расстегнул мои черные джинсы и спустил их до полу:
   - Ну, давай, шагни.
   Я выбралась из штанин. Ему осталось только избавить меня от  шелковой
кремовой рубашки, что он и сделал с молниеносной быстротой.
   - Ложись на живот, - деловито распорядился он. - Нет, постой!
   Он протянул ко мне руки. Я подумала было, что он хочет  обнять  меня.
Но я ошиблась. Он просто завел руки мне за  спину,  расстегнул  застежку
лифчика, снял бретельки с плеч и отошел:
   - Теперь ложись.
   Я растянулась на широкой кровати, чувствуя, что мышцы мои  одервенели
от напряжения. Джонатан встал надо мной на колени  так,  что  мои  бедра
приходились между его  колен  и  положил  горячие  руки  мне  на  плечи,
помедлил и осторожно, но крепко прихватив в щепоть  мою  кожу,  стал  ее
переминать и перекатывать в руках.
   Первое же его прикосновение меня обожгло. Такой  резвости  от  своего
тела я не ожидала и была  просто  ошарашена  тем  бешенным  водоворотом,
который  закрутился  внизу  моего  живота,  расплескивая  кипящие  волны
желания. Я застонала.
   - Больно? - наклонился ко мне Джонатан.
   - Н-нет... То есть да... Немного, - соврала я.
   Он слегка ослабил хватку и  теперь  его  пальцы  нежно  вытанцовывали
точечные па  вдоль  моего  позвоночника.  Наверное,  это  был  китайский
массаж. Точки, словно клавиши, отзывались неслышным звуком, каждая своей
нотой,  своим  голосом;  некоторые  перекликались  с  другими,  будто  в
акапелле вступали в хор все новые и новые голоса, не сливаясь в один, но
порождая невероятный гармоничный  ансамбль...  Тело  мое  жило  какой-то
своей, неведомой и неподвластной мне жизнью, оно говорило с  Джонатаном,
оно ему подчинялось, как дирижеру, оно к нему рвалось, как преданный раб
к повелителю...
   Острое  и  неуемной  желание,  охватившее  меня   поначалу,   утихло,
превратилось в  томное  наслаждение,  сладостную  негу,  которая,  тепло
растекаясь по телу, расслабляла и кружила голову хмелем. Казалось, что я
сплю и легкое эротическое сновидение пьянит сознание и тело...
   Руки его теперь оглаживали мою спину, и я уже  не  знала,  массаж  ли
это, похожий на  ласку,  или  ласка  под  видом  массажа?  Мне  хотелось
обернуться и встретить  его  взгляд,  уловить  его  выражение...  Но  я,
конечно, не  решилась.  Я  тихо  лежала,  уткнувшись  носом  в  подушку,
предоставив мое тело в распоряжение его рук.
   Вдруг он ловко завернул резинку моих белых трусиков и стал  растирать
мои бока чуть пониже поясницы, прихватывая  верх  ягодиц.  И  снова  все
вскипело внутри меня, захлестнуло с головой, я едва переводила дыхание в
подушку, боясь показать, как возбуждает меня его прикосновение, -  тогда
как он, насколько я могла ощущать спиной,  был  абсолютно  невозмутим  и
совершенно спокоен. Я представила себе его  глаза  в  обрамлении  черных
ресниц и ясно увидела в них легкую насмешку,  как  и  в  прошлый  раз  в
ванной,  незлую  иронию  человека,  который  понимает,   что   со   мной
происходит, и немножко забавляется как зритель, но вовсе не как участник
моей неразделенной страсти.
   Нет, нет, я ошиблась, то есть я не ошиблась, но только в первый  раз,
а не во второй, о, черт, я запуталась,  но  без  разницы,  главное  -  я
уверена, он голубой! Не может быть, чтобы нормальный  мужчина  до  такой
степени не реагировал на женщину! Да еще на какую  женщину  -  на  меня!
Пусть он меня даже не любит, но должен же он,  как  нормальный  мужчина,
возбудиться при виде красивого  обнаженного  женского  тела!  Ну,  почти
обнаженного, лоскутковые трусики не в  счет,  и  вообще,  это  даже  еще
соблазнительнее, или он ничего не понимает! Нет, то есть да, он, конечно
голубой, он любит мальчиков, поэтому ему смешно мое желание и он  просто
дразнит меня!
   - Все, хватит!
   Я  вскочила  с  кровати,  как  ошпаренная.  Ухватив  свою  одежду,  я
бросилась в ванную и стала нервно одеваться, путаясь в штанинах джинсов.
У меня от злости  дрожали  руки.  Взял  и  бы  сказал  честно:  я,  Оля,
предпочитаю мужскую любовь, так что ты имей ввиду...  А  то  он  дразнит
меня, издевается надо мной! Льстит ему, видите ли, что он способен  меня
волновать!... Мерзавец! Негодяй!
   Хотя... Если вдуматься,  я  никогда  не  замечала  никаких  признаков
гомосексуальной ориентации с его стороны. Все же сексуальный  интерес  -
хоть к кому, хоть к корове на лугу - а выдает  себя.  Взгляд  становится
заинтересованно-оценивающий  и  задерживается  на  интересующем  объекте
дольше, чем нужно... Но я такого взгляда в сторону особей мужского  пола
у Джонатана никогда не видела. Не  похоже  что-то...  Так  что  же,  мне
остается признать, что он просто не хочет меня? Что я его не  возбуждаю?
Нет, увольте. Можете меня  считать  самонадеянной  дурой,  но  я  такого
представить себе не могу. Тогда он  просто  импотент.  Вот-вот,  именно!
Импотент! А что, бывает и так, что смолоду!... Я про это читала. И тогда
- все понятно: он, конечно, и рад бы в рай,  да  грехи  не  пускают.  То
есть, я хочу сказать, что он просто боится проявить какие бы то ни  было
признаки своей сексуальной заинтересованности,  потому  что  знает,  что
ничего дальше не получится. Тогда объясняется, почему он  так  нежен  со
мной, и почему я практически убеждена, чувствую, что он меня любит: он и
на самом  деле  любит,  только,  по  техническим  причинам,  это  любовь
платоническая...
   Мне стало моментально жалко Джонатана, а еще жальче  -  себя,  потому
что мне все время казалось,  что  наши  отношения  еще  впереди;  и  это
ощущение,  это  предчувствие  наполняло  меня,  переполняло   до   краев
счастьем. А теперь, получается...
   Получается, что ничего у меня впереди нет. Что мы останемся друзьями,
как говорят в таких случаях.

***

   - Я готова, - сообщила я нейтральным тоном, выйдя из ванной.
   Джонатан невозмутимо посмотрел на меня -  на  голубом  дне  его  глаз
притаилась усмешка. И с чего бы ему усмехаться, право? На  его  месте  я
бы, скорее, плакала, честное слово. Впрочем, он прав. Лучше сделать вид,
что ты смеешься над другими, чем дать повод смеяться над  собой.  Лучший
способ защиты, как известно, -  нападение.  Так,  глядишь,  никто  и  не
догадается, насколько уязвим ты сам...
   Я решила быть великодушной и простила ему его усмешку.
   - А ты готов? Тогда пошли.
   Он помедлил, будто бы какая-то не додуманная мысль, недорешенная идея
не отпускала его.
   Я вдруг растерялась. Ощутилось с необычайной ясностью, что сейчас  он
скажет  -  или  сделает?  -  что-то  такое,  что  можно  будет   считать
объяснением. И я испугалась. Я не хотела вынуждать его признаваться, что
он не способен заниматься любовью, я  не  вовсе  не  собиралась  слушать
откровения о его импотенции!
   - Ты идешь, Джонатан? Или ты передумал?
   Джонатан стряхнул с себя оцепенение и двинулся к выходу.

***

   Четыре серых массивных дома сталинской  постройки  окружали  знакомый
двор; в каждом доме была арка для  прохода  и  проезда.  В  центре  была
большая  площадка  со   скамейками,   кустами,   деревьями,   спортивной
площадкой, обнесенной сеткой, детской площадкой с заснеженной песочницей
и качелями - в общем, как любой другой двор, только разве  побольше.  Но
для меня он был не любой. Для меня он был родной.
   Я это почувствовала только сейчас, задохнувшись  почти  до  слез  при
виде этого четырехугольного и вполне тривиального пространства.  Родной,
хотя я прожила здесь всего три года,  и  прожила  счастливо...  В  слове
"родной", пожалуй, нет ничего ни от ностальгии, ни от патриотизма - это,
скорее,  вопрос  геометрии.  Там,  где   вы   просто   проходите   мимо,
пространство плоское,  одномерное,  как  в  кино,  там  вы  не  ощущаете
реальную перспективу всех  его  углублений  и  закоулков.  В  родном  же
пространстве совсем иная геометрия: оно, наоборот,  объемно  -  сознание
углубляет и продлевает пространство, оно простирается во все стороны  от
вас - к лавочке,  на  которой  вы  сидели,  к  качелям,  на  которых  вы
качались, к кустикам, за которыми вы прятались, дурачась. Оно становится
многомерным, оно становится обжитым, оно становится вашим пространством.
   И теперь, когда я знала, что это пространство, этот двор - больше  не
мой двор, мне было больно.
   Так, наверное, смотрят в лицо человеку, который изменил: еще любимый,
но уже не мой.

***

   В квартиру Игоря - да, еще всего лишь месяц назад я сказала бы в "мою
квартиру" или в "нашу квартиру", но за  последний  месяц  многое,  очень
многое изменилось в моей жизни и, главное, в моем сознании... - так вот,
в квартиру Игоря мы пробрались тайком,  бочком,  вдоль  стеночек,  чтобы
никто не заметил  из  окон  -  благо,  двор  был  пуст:  его  всегдашние
обитатели были разогнаны крепким  морозом,  и  только  несколько  резвых
пацанов шумно взрезали коньками  небольшую  ледяную  площадку  в  центре
двора в охоте за верткой шайбой.
   Из предосторожности  я  поднялась  на  один  лестничный  пролет  выше
квартиры Игоря и ждала, пока  Джонатан  позвонит.  На  настойчивый  звук
колокольчика никто не откликнулся, чего и следовало ожидать:  мы  только
что сделали проверочный прозвон из телефона-автомата.  Я  спустилась.  У
двери помедлила - отчего-то страшно было - и вставила  ключ  в  замочную
скважину. Мы  снова  прислушались:  тихо.  Я  повернула  ключ  и  спустя
мгновение мы были в квартире.
   Такой знакомый запах этого жилища  едва  не  навернул  слезы  на  мои