дца.
   - Я полагаю, вы хотите поговорить о Руди, - сказал он.
   Фицдуэйн кивнул.
   - Боюсь, что это необходимо.
   Фон Граффенлауб наклонил голову и задержал ее в  таком  положении  на
несколько секунд. Он не торопился  с  ответом.  Когда  же  он  заговорил
снова, его тон  ясно  давал  понять,  что  ему  не  хочется  выслушивать
ирландца, но он чувствует себя ". обязанным пройти через это.
   - Я должен поблагодарить вас за все,  что  вы  сделали  для  Руди,  -
сказал он. -  В  письме  от  администрации  колледжа  сообщалось,  какую
отзывчивость проявили вы в этой трагической истории.
   - Я мало чем мог помочь,  -  сказал  Фицдуэйн.  Перед  его  мысленным
взором опять возникло лицо повешенного юноши.
   -  Наверное,  вы  испытали  большое  потрясение,  -   промолвил   фон
Граффенлауб.
   - Да, - сказал Фицдуэйн. - Меня удивила собственная реакция. Я  часто
сталкиваюсь со смертью, но все-таки не на родной земле. Впечатление было
действительно сильное.
   - Могу себе  представить,  -  сказал  фон  Граффенлауб.  -  Это  было
страшным ударом для всех нас.  Что  могло  заставить  Руди  решиться  на
такое?
   Фицдуэйн не ответил. Вопрос был риторическим. Он понимал, что  беседа
приблизилась к той точке, за которой  надо  будет  говорить  откровенно.
Время вежливых обиняков истекало.
   - Тем не менее, - сказал фон Граффенлауб, - я несколько удивлен вашим
приходом ко мне. Что  случилось,  то  случилось.  Руди  уже  не  вернуть
никакими средствами. Мы здесь стараемся забыть обо всем, потому что  нам
надо жить дальше.
   Фон Граффенлауб говорил то, что положено говорить  в  таких  случаях,
однако голосу его явно не хватало убежденности, словно  адвоката  грызло
какое-то подспудное сомнение. Похоже, его  непроницаемая  оболочка  дала
трещину. Фицдуэйн решил воспользоваться этим.  С  помощью  одних  только
разумных доводов фон Граффенлауба не убедить. Наоборот: если послушаться
разума, все это дело надо бы бросить.  Но  Фицдуэйн  предпочитал  верить
чувствам, которые подсказывали ему, что здесь есть какая-то  тайна,  что
смерть Руди была предопределена.  Кроме  того,  в  воздухе  уже  запахло
охотой.
   Сейчас ирландец впервые признался в этом самому себе,:, даже не зная,
откуда взялось новое ощущение, которое  тем  не  менее  невозможно  было
игнорировать.
   - Мне очень жаль, но я не могу с вами согласиться, - сказал Фицдуэйн.
- Нельзя допустить, чтобы человек погиб таким ужасным образом,  и  никто
даже не попытался выяснить, почему. Почему ваш сын наложил на себя руки?
Знаете ли вы это? Волнует ли вас это вообще?
   Адвокат сделался пепельно-серым, и на  лбу  у  него  выступили  капли
пота. Он отбросил свою сдержанность и подался вперед, энергично разрубив
воздух правой рукой.
   - Как вы смеете! - гневно воскликнул  он.  -  Как  вы  смеете...  вы,
посторонний... допрашивать меня в такое время! Черт вас возьми! Ведь  вы
ничего не знаете - ничего, ничего... - Он трясся от ярости.
   Атмосфера мгновенно накалилась. Ни  о  каких  любезностях  больше  не
могло быть и речи. Фон Граффенлауб  быстро  овладел  собой,  но  мужчины
продолжали глядеть друг на друга довольно мрачно. Фицдуэйн понимал,  что
если он не хочет, чтобы его расследование забуксовало, не  успев  толком
начаться, ему надо убедить швейцарца в необходимости сотрудничества. Это
сотрудничество обещало мало приятного" но другого выбора не было.  Охота
уже начала диктовать свои правила. Дальше все пойдет по ее законам.
   В комнате воцарилась тишина.  Фицдуэйн  искал  разумную  альтернативу
тому, чего ему очень не хотелось бы  делать.  Не  найдя  ее,  он  открыл
большой конверт, который принес с собой, и  выложил  его  содержимое  на
столик лицевой стороной вниз.
   - Простите, - сказал Фицдуэйн. - Я не хочу причинять вам боль, но  не
вижу иного выхода. Двадцатилетний мальчик покончил с собой. Я нашел  его
висящим на  дереве  -  от  него  воняло  экскрементами,  язык  распух  и
вывалился изо рта, лицо было синее, все в крови, слюне  и  слизи.  Когда
веревку перерезали, я принял на руки его еще теплое тело; я слышал,  как
из его легких в последний раз вышел воздух. И  в  этом  последнем  стоне
звучал вопрос, который нельзя оставить без ответа: почему?
   Фицдуэйн поднес фотографию умершего прямо к глазам фон  Граффенлауба.
С лица адвоката  сошли  всякие  краски.  Он  смотрел  на  снимок,  точно
загипнотизированный.  Фицдуэйн  положил  фото  обратно  на   стол.   Фон
Граффенлауб проводам его взглядом; прошла добрая минута, прежде  чем  он
снова поднял глаза на ирландца. По щекам его  текли  слезы.  Он  пытался
что-то сказать, но не мог. Он  вынул  из  нагрудного  кармана  сложенный
платок, и задетая его рукой роза выпала из петлицы  на  пол.  Так  и  не
промолвив ни слова, он поднялся на ноги, которые  не  очень  хорошо  его
слушались, отмахнулся от Фицдуэйна, пытавшегося предложить свою  помощь,
и выскочил из кабинета.
   Фицдуэйн подобрал упавший цветок и поднес его к лицу. Вдохнул мягкий,
успокаивающий аромат. Он был не слишком доволен собой. Его глаза еще раз
пробежались по комнате. Единственным звуком, проникающим  сквозь  обитую
кожей дверь, был стук клавишей электрической пишущей машинки.
   На низком шкафчике рядом со столом фон Граффенлауба стояли  несколько
фотографий в рамках - очевидно, члены семьи. На одной  была  чувственная
брюнетка  лет  двадцати  пяти  с  полными,  соблазнительными  губами   и
необычным, похожим на восточный разрезом глаз - видимо, Эрика, снятая  в
первые  годы  ее  замужества.  С  ней   соседствовала   фотография   фон
Граффенлауба в военной форме. Его волосы были еще не  такими  седыми,  а
удлиненное лицо с высоким лбом  и  глубоко  посаженными  глазами  дышало
силой, уверенностью и энергией  -  в  общем,  этот  бравый  офицер  мало
походил  на  несчастного  пожилого  нотариуса,   который   только   что,
спотыкаясь, выбежал из комнаты.
   Последний снимок был сделан на веранде старого деревянного  шале.  На
заднем  плане  вздымались  покрытые  снегом  горы.  Судя  по   качеству,
фотография       представляла       собой       увеличенную        копию
тридцатипятимиллиметрового слайда. Она была немного зернистой, но это не
мешало чувствовать, как счастливы и полны  надежд  изображенные  на  ней
люди. Четверо детей фон Граффенлаубов в лыжных  костюмах  стояли  рядом,
обнявшись за плечи, и смеялись: Марта, старшая, с забранными под  желтую
лыжную шапочку волосами, удивительно напоминающая отца; Андреас, старше,
смуглее и серьезнее, несмотря на улыбку; а потом близнецы  в  одинаковых
голубых штанах и курточках, поразительно  похожие,  хотя  у  Врени  были
длинные светлые волосы, а у Руди - короткие кудряшки. На фотографии была
подпись: "Ленк, 1979". При взгляде на этот снимок решимость Фицдуэйна по
непонятной причине стала еще крепче.
   Фон Граффенлауб плеснул  себе  в  лицо  холодной  водой  и  энергично
вытерся. На его щеки вернулся слабый румянец. Он чувствовал себя больным
и разбитым: похоже было, что весь прошлый опыт не смог подготовить его к
ситуации, в которой он сейчас оказался. Этот ирландец с мягкими манерами
и   стальным   стержнем    внутри    походил    на    его    собственную
материализовавшуюся совесть. Он был на удивление напорист и решителен. И
вместе с тем страшно раздражал.
   Адвокат снова сложил полотенце и аккуратно повесил  его  на  батарею.
Его отражение в зеркале опять обрело знакомые черты: теперь на нем  ясно
читались спокойствие  и  целеустремленность.  Он  попытался  представить
себе, что произойдет, если Фицдуэйн начнет свои  розыски  в  Берне.  Как
будут расстроены все  родственники;  он  уже  почти  слышал  язвительные
комментарии  Эрики.  Он  должен  думать  о  том,  чтобы  сохранить  свое
положение в обществе, а  для  этого  надо  соблюдать  известные  правила
поведения. Самоубийство в семье - это трагедия, и чем меньше  упоминаний
о ней,  тем  лучше.  Подобное  событие  свидетельствует  о  том,  что  в
ближайшем  окружении  жертвы  не  все  ладно.  Это  может   отрицательно
сказаться на бизнесе. Нужно забыть о случившемся - или, по крайней мере,
сделать вид, будто все забыто.
   К счастью, Руди умер в другой стране. Пока это не повлекло  за  собой
сколько-нибудь заметных неприятностей. А с течением времени люди и вовсе
перестанут вспоминать  о  его  сыне.  Все  было  ясно  как  день:  этому
надоедливому  ирландцу  необходимо  воспрепятствовать.  Один  осторожный
намек по телефону - и его попросят убраться из Швейцарии. Кроме того,  у
фон  Граффенлауба  были  хорошие  знакомства  в  ирландских  влиятельных
кругах. Так что, если понадобится, этого  назойливого  репортера  быстро
успокоят. Это будет самым верным решением.
   Фон Граффенлауб  сделал  несколько  глубоких  вдохов  и  выдохов.  Он
почувствовал себя лучше - хоть и не совсем  здоровым,  что  было  вполне
понятно при сложившихся обстоятельствах, но все-таки заметно  лучше.  Он
вышел из своей личной туалетной, закрыл за собой дверь  и  запер  ее  на
ключ. К сожалению,  чтобы  попасть  сюда,  ему  всякий  раз  приходилось
пересекать приемную, но что  поделаешь  -  у  старых  зданий  есть  свои
недостатки.
   Когда он уже собирался войти к себе в кабинет, фрау Хунцикер  подняла
на него глаза.
   - Герр доктор, - сказала она, - ирландец, герр Фицдуэйн,  только  что
ушел. Он оставил мне свой адрес и телефон и просил  передать,  чтобы  вы
позвонили, когда будете готовы.
   Фон Граффенлауб  взял  протянутую  ему  записку:  "Хоспиц-цурхаймат",
маленькая гостиница, правда, в центре города. Непонятно  почему,  но  он
ожидал  увидеть  более  солидное  название:   например,   "Бельвю"   или
"Швайцерхоф".
   Он сел за свой рабочий стол. Перед ним были фотографии детей в  Ленке
и повешенного Руди. Два Руди, живой и мертвый, смотрели  на  него.  Беат
фон Граффенлауб уронил голову на руки и заплакал.
   Гвидо в очередной раз воспользовался своими обширными знакомствами  и
устроил ему необходимое приглашение. "Там будут люди,  с  которыми  тебе
полезно познакомиться", - сказал он.

***

   Вернисаж буквально означает "день лакировки", когда художник  наносит
на свои картины последний слой лака - так они будут выглядеть  лучше,  и
за них можно будет запросить более высокую цену - и приглашает друзей  и
покровителей на предварительный просмотр.
   Галерея, где организовали выставку, была расположена на Мюнстергассе,
в трех минутах ходьбы от  выбранной  Фицдуэйном  гостиницы.  Он  начинал
ценить миниатюрные размеры старого Берна. С самого приезда сюда ему  еще
ни разу не понадобилось воспользоваться  трамваем  или  такси.  А  когда
наскучит ходить пешком, можно будет надеть роликовые коньки.
   В  галерее  Фицдуэйн  запасся  каталогом  и  бокалом  вина  и   начал
знакомиться с экспозицией. Постояв перед тремя соседними  картинами,  по
несколько минут перед каждой, он почувствовал некоторое  замешательство:
возможно, в недавно выпитый им кофе по-ирландски  влили  чересчур  много
виски. Десять следующих  картин  также  ничего  не  прояснили.  На  всех
тринадцати были практически одинаковые  прямоугольники  густого  черного
цвета.
   В маленьком зале собралось около тридцати  человек:  они  бродили  по
выставке, глядели на картины и  что-то  оживленно  обсуждали.  Никто  не
казался сбитым с толку.  Наверное,  бернские  ценители  искусства  давно
привыкли к черным прямоугольникам.
   Каталог на немецком мало чем помог Фицдуэйну. Ирландец  почерпнул  из
него только то, что он находится в галерее Лоэба, как и говорил Гвидо, а
автором работ является некий Куно Гоншиор, сорока шести лет от  роду,  у
которого оказалось достаточно практической сметки,  чтобы  запросить  по
семь тысяч франков за каждый прямоугольник.
   Фицдуэйн уже был готов отвернуться, как вдруг,  к  своему  удивлению,
почувствовал, что в нем пробуждается интерес к этой странной  коллекции.
Если как следует присмотреться, можно было заметить небольшие различия в
текстуре и оттенках. Первое  впечатление  оказалось  обманчивым.  Черный
цвет  нигде  не  был  абсолютно  черным.  При  желании  в  матово-черной
поверхности можно было разглядеть  мельчайший,  сложный  объемный  узор.
Фицдуэйн внутренне посмеялся над собой.
   Вдруг он ощутил тепло; ноздри его защекотал почти знакомый, дразнящий
мускусный  аромат.  Во  взгляде  подошедшей  к  нему  женщины   читалось
удивление; неожиданно Фицдуэйн заметил, как  в  ее  глазах  промелькнуло
что-то поразительно откровенное, словно они уже были  физически  близки.
Она была маленькой и стройной. Он  без  труда  узнал  ее.  На  ней  было
короткое черное платье  с  открытыми  плечами;  кожу  покрывал  глубокий
загар. Крепкая грудь выдавалась вперед;  под  тонким  шелком  проступали
соски. Волосы ее были перехвачены узкой золотой ленточкой.
   Фицдуэйну захотелось протянуть руки и дотронуться до нее,  стащить  с
ее золотого тела черный шелк и овладеть ею прямо здесь и сейчас. Он едва
удержался от этого. Женщина обладала колоссальной притягательной силой и
явно умела использовать ее в своих отношениях с  мужчинами.  Он  понимал
это, но контролировал себя с трудом: его желание было невероятно сильным
и требовало немедленного удовлетворения. Теперь  Фицдуэйну  стало  ясно,
почему фон Граффенлауб не смог устоять перед ней.
   Она мягко взяла под руку высокого,  энергичного  на  вид  человека  и
словно  играючи  развернула  его,  чтобы  поставить  лицом  к   лицу   с
Фицдуэйном. Уверенности в себе ей, похоже, было не занимать.
   - Саймон, - сказала она, - разреши мне представить  тебя  знаменитому
военному фотокорреспонденту, который приехал в наш  город  на  несколько
дней. Саймон Бейлак - Хьюго Фицдуэйн. Саймон мой ближайший  друг,  когда
снисходит до меня, - и очень талантливый художник.
   - А ты, моя милая Эрика, -  отозвался  Бейлак,  -  временами  бываешь
просто сокровищем и  всегда  остаешься  самой  великолепной  женщиной  в
Берне.
   - Эрика фон Граффенлауб, - сказал Фицдуэйн. Она кивнула.
   - Ваши фотографии не отдают вам  должного,  -  произнес  Фицдуэйн.  -
Откуда вы знаете мое имя? Эрика улыбнулась.
   - Берн - маленький городок, - сказала она. - Спасибо вам за  то,  что
вы приняли такое участие в деле Руди. Это наверняка было нелегко.
   Фицдуэйн ощутил некоторое замешательство. Очевидно,  она  говорила  о
событиях в Ирландии, а не о том, что произошло сегодня утром. А мужа  ее
нигде поблизости не было.
   Эрика взяла его руку в свои и задержала  там;  затем  поднесла  ее  к
своему лицу.
   - Еще раз спасибо, - сказала она.
   Она уже отошла прочь, а Фицдуэйн все еще чувствовал тепло ее  тела  и
мимолетное прикосновение ее полных губ к  своей  ладони.  Саймон  Бейлак
поднял стакан и подмигнул ему.
   - Берн - городок маленький.

***

   - Хоть бы это оказалось самоубийством, - сказал в трубку шеф "крипо".
Он глянул на часы. Десять минут восьмого.  Рабочий  день  тянется  целых
тринадцать часов, а он до сих пор сидит в полицейском управлении. И  уже
опаздывает к Колетт, которая терпеть не может дожидаться чего бы  то  ни
было, особенно постели.
   При этой мысли у Буизара  порозовели  мочки  ушей.  Колетт  и  впрямь
сексуально одаренная женщина, непризнанный талант. В прошлые века  в  ее
честь построили бы фонтан. До чего же некстати это убийство.
   - Не ты один ведешь половую  жизнь,  -  сказал  следователь,  который
иногда бывал даже чересчур проницателен. - А теперь хватит грезить наяву
-  давай-ка  сосредоточься.  Это  никак  не  может  быть  самоубийством.
Прикинь: семь ранений, сделанных чем-то вроде ножа  с  коротким  широким
лезвием, глаза выколоты, уши отрезаны, гениталии тоже - и, между прочим,
еще не найдены. Наверное, до сих пор бултыхаются  в  Ааре.  Кроме  того,
обнаружено, что  перед  смертью  жертва  вступала  в  половые  сношения,
производимые как оральным, так и анальным способом.
   Буизар мрачно кивнул.
   - Да, не слишком похоже на самоубийство. Больше смахивает на какой-то
ритуал.
   - Во всяком случае, это далеко от обычной бытовой ссоры,  когда  жена
попросту пришибает мужа сковородкой,  -  сказал  следователь.  -  Честно
говоря, у меня на душе неспокойно.  У  подобных  историй  слишком  часто
бывают продолжения.
   - Типун тебе на язык, -  сказал  шеф  "крипо".  -  Я  вот  думаю,  не
пообещать ли премию тому,  кто  найдет  яйца  этого  парня.  Как  мы  их
опознаем?
   - В Берне, наверное, нет других  яиц,  которые  занимались  бы  своим
делом поодиночке, - жизнерадостно сказал следователь. - По этой  примете
твои молодцы живо их найдут.
   - Фу, как грубо, - сказал начальник полиции. При этом он инстинктивно
сунул руку в штаны. Там все было  на  месте,  но  от  недавней  эрекции,
вызванной мыслями о Колетт, не осталось и следа.

***

   После третьего  бокала  вина  Фицдуэйн  захмелел  и  уже  начал  было
получать удовольствие от созерцания тринадцати  черных  прямоугольников,
но тут время, отведенное для  посетителей,  истекло.  В  Ирландии  народ
рассасывался бы постепенно, и под конец по залу бродили бы лишь  заядлые
любители выпить. Здесь же все  направились  к  дверям  сразу,  точно  по
невидимому сигналу. Через несколько минут в галерее не осталось  никого,
кроме обслуживающего персонала и Фицдуэйна. Вино было замечательное.  Он
с легким сожалением осушил бокал и двинулся к выходу.
   Эрика стояла снаружи, беседуя с друзьями. Она покинула их и подошла к
нему. На ней был золотистый плащ с высоким воротником.  В  таком  наряде
супруга фон Граффенлауба была просто обворожительна. Она взяла  его  под
руку.
   - Нам надо поговорить, - промолвила она. - Вы ведь  не  против  того,
чтобы пойти со мной?
   Фицдуэйн не склонен был отвечать отказом. Они зашагали по  улице;  он
чувствовал рядом  с  собой  ее  тепло.  Ее  запах  щекотал  ему  ноздри.
Отвердевший член мешал идти.
   - У меня тут недалеко маленькая квартирка, - сказала она.
   - На Юнкернгассе? - спросил Фицдуэйн,  вспомнив  адрес,  указанный  в
досье на фон Граффенлауба. Он не был уверен, что ему стоит сейчас  опять
заявляться к адвокату - вряд ли тот будет рад такому  гостю  в  компании
собственной жены, которая буквально прилипла к нему.
   Эрика рассмеялась и сжала его руку.
   - Думаете, мы идем к Беату? - спросила она.
   - Боюсь, я не вполне вас понимаю, - сказал Фицдуэйн. - Я считал,  что
вы живете вместе с мужем. Она рассмеялась снова.
   - И да, и нет. У нас с ним уговор. Мне нужны свобода и уединение. Моя
квартира недалеко - я ведь тоже живу на Юнкернгассе, - но она отдельная.
   - Понятно, - сказал Фицдуэйн, который мало что понял.
   - Я приготовлю скромный ужин, ладно?  Посидим  вдвоем,  поболтаем,  -
сказала Эрика.
   Дом, куда они  пришли,  был  старый.  Дверь  в  квартиру  Эрики  была
оснащена всевозможными запорами; сама квартира оказалась по-современному
роскошной. Тут пахло серьезными деньгами.
   Фицдуэйну  трудно  было  представить  себе   Эрику   хлопочущей   над
раскаленной  плитой.  И  действительно:  она  вынула   из   холодильника
фарфоровый горшочек и сунула его в микроволновую печь. Нажала на  кнопку
пальчиком с алым ногтем. Попросила Фицдуэйна откупорить уже  охлажденное
шампанское и зажечь свечи.
   Они уселись друг напротив друга за небольшой круглый обеденный  стол.
Он был накрыт на двоих еще до их прихода. У Фицдуэйна  мелькнула  мысль,
что он перебежал кому-то дорогу - а может быть, именно  его-то  здесь  и
ждали? Впрочем, Эрика могла всегда держать стол накрытым -  просто  так,
чтобы ее не застали врасплох. Наверное, в детстве она была герлскаутом.
   - Можно мне называть вас Хьюго? - спросила Эрика, глядя ему  прямо  в
глаза.  В  горшочке  оказалось  нечто,  похожее  на  крольчатину.  Когда
Фицдуэйн был маленьким, он любил играть  с  кроликами,  и  это  некстати
пришедшее  на  ум  воспоминание  слегка  отравило  ему  удовольствие  от
вкушения пищи. Эрика же ела с аппетитом.
   Фицдуэйн кивнул. Эрика облизала губы -  это  бы