просил  Севченко  Сергея,  -  зачем  вы  ходили
сегодня к Шакурову?
     - Спрашивал о Рослесэспорте.
     - И что он сказал?
     - Что если я американский адвокат, и у  меня  есть  лишние  пятьдесят
тысяч долларов, я могу рискнуть, купив ваших депозитных расписок.
     Севченко расхохотался.
     - А у вас есть лишние пятьдесят тысяч долларов?
     - Нет.
     - Безобразие, - сказал Севченко. - Что будем делать, товарищи?  Может
быть, дать товарищу милиционеру пятьдесят тысяч долларов?
     Директор "Александрии" сделал неопределенное движение глазами, в  том
смысле, что может, можно и дать, но вот зачем?
     - Вот ему, - сказал Севченко, хлопнув Сергея по плечу и показывая  на
молодого человека из подчиненной фирмы, - вот ему я плачу каждый месяц  по
шестьдесят тысяч, а зачем? Чтобы он меня продал Меррилл Линчу.
     - Для размещения эмиссии, - ответил  молодой  человек.  Он  был  тоже
слегка навеселе.
     - Цыц, - сказал Севченко, -  прихвостень  американских  акул.  Вот  я
возьму и передам это дело Шакурову. Представительские расходы! Я  хоть  за
пьянки ваши не буду платить!
     Молодой человек разволновался. Перспектива  платить  самому  за  свои
пьянки, видимо, его не устраивала.
     - Да, - продолжал Севченко, - что ты будешь делать, если я разорву  с
тобой контракт?
     - Он обратится в международный арбитражный суд в городе Стокгольме, -
сказал, улыбаясь, высокий офицер, - так записано в контракте.
     - Леша, - сказал Севченко, - ты обратишься в Стокгольм?
     Молодой человек молчал. По его молчанию было ясно, что в Стокгольм он
не обратится.
     - Сашенька  Шакуров,  -  продолжал  экс-министр,  -  новое  поколение
комсомола, - за сколько он продаст своего приятеля Сазана?
     Севченко явно обращался к Сергею.
     - Не очень задорого, - сказал  Сергей.  -  Когда  он  был  секретарем
комитета комсомола школы, Сазан избил сына ангольского посла,  потому  что
посольчонок  лазил  девчонкам  под  юбки  и  считал  себя   дипломатически
неприкосновенным. Так когда Сазана исключали из школы,  Шакуров  заведовал
собраниями  и  говорил,  что  в  советской  школе  нет  места  расистам  и
пособникам УНИТы.
     - Почему я этого не знаю? - сказал Севченко и  укоризненно  посмотрел
на офицера. - Почему я не знаю факта такой колоссальной  важности?  Почему
мне подсовывают какие-то бумажки с этой закорючкой, - и Севченко изобразил
в воздухе знак доллара.
     - Эта закорючка правит миром, - сказал молодой человек.
     - Вздор. Сережа, не слушай прихвостня империалистов. Закорючка ничего
не значит. Значат только отношения между людьми.
     - Если закорючка ничего не значит,  -  сказал,  улыбаясь,  Сергей,  -
можно   выплатить   "Ангаре"   восемьдесят   миллиардов   и    забыть    о
радиоуправляемых минах.
     - "Ангаре"? Банку бандита и диссидента? Ни-ко-гда!
     Севченко  опрокинул  стопку  и  внимательно  проследил,   чтобы   его
собеседник сделал то же самое.
     - Знаешь, Серега, что такое эти ганкины? Мы вытаскивали страну, а они
ругались по голосам. Они кричали, что у них связаны руки!  А  у  нас  были
связаны языки, а руки у нас были свободны, разве что когда мы  рвали  друг
другу глотки, но они называли нас по "голосам" недочеловеками, потому  что
по их мнению первым признаком человека должен быть необрезанный язык...
     Тут в столовую прибыло  жаркое  из  оленины,  разговор  прервался,  а
молодому  человеку  из  "Лесинвеста"  даже  пришлось  подвинуться,   чтобы
пропустить жаркое к столу. Экс-министр налил себе новую стопку,  опрокинул
ее и продолжал:
     - Хочешь, я тебе расскажу историю моего отца? Замечательная  история!
Это были тридцатые годы, и он был начинающим инженером на одном заводе.  А
что такое тогда инженер? Спец и душитель  рабочей  инициативы,  и  человек
неопытный в коммунизме. Это была такая правильная установка, что все,  кто
разбирается в технике, не  разбирается  в  коммунизме.  И  да  здравствует
рабочая инициатива. И вот приходит к отцу  чертеж  самородка,  на  котором
изображена машина для штамповки гаек.  К  ней  директива  -  доработать  и
запустить в производство. Отец берет чертеж и  видит,  что  не  чертеж,  а
недоразумение, и что не будет эта машина штамповать гаек, в лучшем  случае
- болванки. А гаек тогда ни одна машина в мире не штамповала. И  вот  отец
сидит над чертежом и думает: что делать? Сказать, что чертеж  этот  никуда
не годен - так посадят как пренебрегающего самородками. Построить машину -
так посадят как вредителя, потому что работать машина не будет.  Отец  мой
плачет, берет на две недели отпуск за свой  счет,  и  за  эти  две  недели
чертит машину, которая штампует гайки. И машина штампует гайки и  получает
медали. А мой отец  ходит  с  чемоданчиком,  потому  что  каждую  ночь  он
засыпает с одной мыслью: а вдруг кто-то сверит чертежи, и его  посадят  за
подмену чертежей?
     Савченко остановился. Банкир, справа от Сергея, деликатно  управлялся
с олениной, - вероятно, он знал эту историю наизусть.
     - И до самой своей смерти в восемьдесят седьмом, - сказал Савченко, -
папа не разу ни ругал советскую власть. Спрашивается, - он что, дурее был,
чем какой-нибудь войнович? Он что, хуже понимал, как эта  власть  сделана?
Он это лучше понимал, потому что этот войнович, в его ситуации, сел бы! Но
они считали, что он ее понимал хуже, потому что если бы его спросить прямо
про советскую власть, он бы  вытянулся  по  швам  и  ответил:  "Великая  и
могучая! Бу готов!" Как будто кто говорить не хочет, так тот и  думать  не
умеет!  Спрашивается,  почему,  когда  американские  длинноволосые  ругают
американскую буржуазию, - мол, глупая и ограниченная, - мы только  плечами
пожимаем, а когда наши собственные длинноволосые  ругали  номенклатуру,  -
мол, глупцы, и ограничены, - вся страна прямо ушами мед пила! Крикуны!
     Сергей молча слушал. По правде говоря, он не  помнил,  чтобы  депутат
Ганкин был таким уж особенным крикуном. Он подумал, что надо бы перечитать
его выступления - что там так  раздражило  всемогущего  министра?  Что  же
касается выступлений самого замминистра, то Сергей сразу  после  визита  в
"Александрию" не поленился пошарить по старым подшивкам, но  нашел  только
одно. Выступление было длинное, как  кольцевая  автодорога  и  наполненное
хвалами достижениям народного  хозяйства.  Оно  имело  одну  замечательную
особенность: если еще по отдельности каждая фраза несла  в  себе  какой-то
смысл, то другая фраза этот смысл отменяла, и, таким образом, совокупность
фраз не несла никакого смысла. Сергей удивился, что этот человек может так
говорить и так думать, и - так процветать.
     - Сначала, - сказал Савченко, - они упрекают нас, что мы  разворовали
страну, потом они упрекают нас, что мы  ее  под  себя  приватизировали,  а
потом они нанимают бандитов,  чтобы  отнять  у  нас  награбленное!  И  вот
результат, - я завтра улетаю в Америку на  переговоры  с  Меррил  Линч,  а
демократ объединяется с бандитом по кличке Сазан!
     - Объединился, - сказал Сергей.
     - А?
     - С самого начала объединился, - напомнил Сергей. Только вы  об  этом
не знали.
     - Ага, - сказал Севченко.
     Банкир и человек с военной выправкой смотрели на пьяного экс-министра
настороженным взглядом.


     Севченко следовал  в  своих  застольях  правилам  древних  германцев,
которые, как известно, обсуждали все свои решения дважды. В пьяном виде на
пирах  они  осуществляли  мозговой  штурм  идеи,  а   утром,   протрезвев,
окончательно оценивали идею  и  принимали  ее  или  отвергали,  смотря  по
обстоятельствам. Так, во всяком случае, утверждает Тацит в своей книге  "О
Германии", а сами мы с древними германцами не встречались.
     Поэтому, когда Севченко  протрезвел  и  стал  вспоминать,  о  чем  он
говорил за ужином, он нашел идею  разорвать  контракт  с  "Лесинвестом"  и
подписать, вместо оного, контракт с "Межинвестбанком",  не  такой  глупой.
Материал, принесенный высоким офицером на Александра Шакурова,  понравился
экс-министру. Комсомольская карьера Шакурова тоже говорила в  его  пользу.
Что же касается "Лесинвеста", то Севченко уже не раз ловил  эту  фирму  за
руку на лени, подчистках, и каких-то неоправданно  завышенных  тарифах  за
"юридические и  аудиторские  услуги  ведущих  фирм  мира".  Даже  если  бы
"Лесинвест" действительно обратился в Стокгольм, что было бы, впрочем, так
же невероятно, как если бы туда обратился птичий контингент птицефабрики с
жалобой на людей, Севченко  мог  бы  доказать,  что  Лесинвест  виновен  в
неисполнении  своих  обязанностей,  хвастовстве,   значительной   задержке
эмиссии, и множестве других вещей, которые  не  так  уж  много  значили  в
сравнении  с  покорностью  и  угодливостью  "Лесинвеста",  но  которые   в
Стокгольме посчитали бы уважительным поводом для расторжения договора.
     "Межинвестбанк"  был  маленькой,   агрессивной,   и   очень   деловой
организацией, которая имела отличные связи среди зарубежных инвестиционных
институтов, и он  был  самой  крупной  из  структур,  которые  пас  Сазан.
"Ангара", оставшаяся без денег, Шакуров, перебежавший к "Рослесэкспорту" -
это был бы конец бандитского престижа Сазана.
     Поразмыслив, Севченко  поднял  телефонную  трубку,  набрал  служебный
номер Шакурова и сказал автоответчику, ибо было воскресенье.
     - Добрый день. Меня зовут Анатолий Борисович  Севченко.  В  настоящая
время наша компания планирует  выпуск  акций  на  иностранных  рынках.  Мы
недовольны деятельностью нашего консалтингового агента. Мы  искали  нового
агента и, проанализировав имеющуюся у нас информацию, пришли к выводу, что
таким агентом может быть "Межинвестбанк".  Прошу  перезвонить  мне",  -  и
Севченко назвал номер телефона.
     Едва Севченко положил трубку, как в кабинет вошел Давидюк.
     - Анатолий Борисович, - сказал он, - помните Светлового?
     Архитектор Михаил Светловой проектировал дом Севченко.
     - Разумеется.
     - Сегодня к нему приходили люди и как бы намеревались купить  чертежи
вашего дома. Они, видите ли, хотят построить такой же.
     Севченко долго думал, а потом сказал:
     - Если Светловой откажет им в чертежах, Сазан постарается добыть их в
другом месте, и мы не обязательно об этом узнаем. Поговорите со  Светловым
и попросите его нарисовать чертежи с некоторыми изменениями.  Насколько  я
помню, в караульном домике внизу две двери, - справа в подсобку, а слева в
коридор. Почему бы не поменять их местами? И так далее.


     Ранним  воскресным  утром  у   продуктового   магазина   в   Алаховке
остановился грязный фургончик, за рулем которого сидел Сазан.
     Сазана было трудно узнать. Волосы его, скрытые под кепкой-аэродромом,
были тщательно  выкрашены  в  русый  цвет  и  посыпаны  всякой  дрянью,  а
подбородок порос трехдевной щетиной. Укол, полученный от одного  знакомого
врача, превратил его лицо в красную неровную сковородку,  на  самом  верху
которой выглядывали из щелочек крупные и  несчастные  серые  глаза.  Сазан
горбился, кашлял и  смотрел  исподлобья,  и  ничего  не  осталось  от  его
свободной походки и расслабленных рук, скользящих вдоль бедер. Одет он был
в драные  штаны  не  поддающегося  идентификации  цвета,  и  на  нем  были
кроссовки, которые выиграли бы конкурс самых  изношенных  кроссовок  мира.
Его спутник, бывший воронежский парень Сережа Городейский, имел приставший
к голове капустный лист, и камуфляжная куртка на нем  была  такая  старая,
что, наверное, могла участвовать еще в бородинской битве.
     Сазан и его спутник остановили машину, высадились из  нее,  отомкнули
заднюю дверцу и забрались внутрь.
     - Чего привезли-то,  мужики?  -  полюбопытствовала  проходившая  мимо
бабка.
     - Лук, - сказал Сазан, - из Воронежа.
     - А в какую цену лук?
     Сазан назвал цену.
     - Чай, мороженый, - сказала бабка.
     - Хороший лук, бабулька, - сказал Сазан.
     Бабка привстала на цыпочки и заглянула в машину. Лук лежал в огромных
неповоротливых сетках и был в самом  деле  неплох  -  крупный,  со  спелой
сиреневой шкуркой.
     Сазан выставил к краю машины весы и стал рисовать на картонке цену.
     Рядом понемногу  собирались  другие  машины.  Приехал  на  легковушке
парень с иконками и духовными книжками. Появился мужик с отчаянно  желтыми
бананами и мясистыми помидорами, которые сидели подиночке в  гофрированных
гнездах заграничного ящика. Приехали два мужика с пикапом, подогнали пикап
под железный пустой квадрат, на котором раньше висел лозунг "Слава КПСС" и
объявления  местого  клуба,  и  растянули  на  жестяном  скелете  квадрата
синтетические ковры с цветами и птицами. Приехали  заграничные  леденцы  в
пакетах по триста восьмедесят грамм, официально - по полкило.
     Народ понемногу подтягивался к луку и вел разговоры о правительстве и
о масонских агентах. Одна бабулька спросила Сазана, ехал ли  он  по  мосту
через речку. Сазан сазал да. Тогда бабулька сообщила,  что  мост  выстроил
министр.
     - Приказал, что ли, выстроить? - поинтересовался Сазан.
     - Не, на свои деньги, - сказал пенсионер  с  авоськой,  купивший  три
луковицы и сейчас тщательно осматривающий их в стороне на предмет  наличия
брака.
     - Это хорошо, - сказал Сазан.
     - Чего хорошего? - спросила бабулька. - Вот  они  поставят  на  мосту
ворота и будут пускать только своих.
     - Да чего вы брешете, уже полгода не ставят,  а  вы  все  брешете,  -
заговорила молодая девица в белом платке и рабочем  костюме  маляра,  -  и
глаза ваши не лопнут лгать.
     Завязался  спор,  из  которого  стало  ясно,  что  министерская  дача
привлекла в поселке внимание, и что Севченко построил за свой  счет  через
местную топкую речку новый  мост,  по  которому  могли  ездить  грузовики.
Раньше там была только пешеходная дорожка. В связи с  чем  среди  местного
населения пошли слухи, что мост приватизируют и никого по нему пускать  не
будут. Приватизация моста не  состоялась,  но  люди  продолжали  ругаться.
Тоненький старичок предложил обратиться в ЦК и узнать, откуда  у  Севченко
деньги на мост.
     Был уже полдень, и Сазан полез в  кабину,  где  у  него  был  заначен
бутерброд в промасленной бумаге, когда кто-то постучал его по плечу. Сазан
обернулся: сзади, стояло двое крепких парней.
     - Эй, мужик, - сказал парень, - выходи, разговор есть.
     Сазан вылез из машины.
     - Ты откуда такой, мужик? - спросил тот, что повыше.
     - Из Воронежа. А что?
     - Ничего. Место ты тут занимаешь. Платить надо.
     - Кому? - спросил Сазан, - сельсовету?
     - Мы и есть сельсовет. Понятно?
     - Не-а, - сказал Сазан. - За что платить? Я тут проездом.
     - А вот чтобы уехать, - сказал парень. А то тут народ  бедовый,  шину
проколят, или стекла побъют. А мы тебя от этого охранять будем.
     - А если не будете?
     - Экий ты непонятливый мужик. Не будем  -  стекла  побъют.  -  сказал
один. А другой добавил:
     - Да не строй козу, дядя! Давай двести штук и живи.
     Они  немного  поторговались,  и  сошлись  на  ста  тысячах,  и   двух
поллитрах, которые Сазан должен быть купить в ларьке.
     Сазан купил им водки, и они распили ее втроем.
     - Вы чьи такие? - поинтересовался Сазан, - министерские?
     - Какие министерские?
     - А народ говорит, министр мост построил.
     - Ты чего, мужик, - сказал парень, - у них там такой начальник, -  он
за такие штуки глаза на жопу переставит  и  велит  на  глазах  стометровку
бежать.
     Но глаза у парня как-то странно забегали.
     Часа в три, оставив своего напарника торговать луком, Сазан  медленно
пошел в направлении министерской дачи. Дорога подходила к даче  с  юга;  с
севера и запада  стояли  другие  частные  поместья;  задами  они  согласно
выходили к большому пруду, изливавшемуся где-то вдали в речку,  которую  у
поселка перескал знаменитый мост. Слева от дороги тянулся лес.
     Над железными воротами возвышался козырек караульного дома и открытый
балкон, на котором стоял человек с овчаркой. При виде Сазана овчарка стала
лаять.
     - Эй, мужик, - сказал Сазан, - позови начальника, - разговор есть.
     - Какого начальника?
     - Какой есть, такого и позови.
     Через некоторое время калитка открылась, и  к  Сазану  вышел  высокий
человек с военной выправкой.
     - Чего тебе, - сказал он.
     - Значит тут такое дело, - сказал  Сазан,  почесывая  за  ухом,  -  я
привез в поселок луку, а ко мне подошли двое и взяли с меня сотню.
     - Ну, - сказал офицер.
     - Ну, мне вроде как сказали, что они ваши, и  если  это  они  от  вас
приходили, то прошу простить, а если это их частная лавочка...
     - Заходи, - сказал офицер.
     Они зашли внутрь, и Сазан стал незаметно оглядываться, запоминая  то,
что он не мог видеть сверху: железную дверь трехэтажного особняка, камеру,
подвешенную у караульного  домика,  и  особенно  -  белые  бетонные  ребра
выступающего из-под земли подземного прохода, от  особняка  к  караульному
домику.
     Между тем Давидюк пролаял чего-то в рацию, и вскоре парни, работавшие
на  участке,  собрались  у  ворот.  Сазан  пересчитал  охрану:   их   было
восемнадцать. Большей частью парни  пришли  либо  из  оранжереи,  либо  из
малого домика, -  а  из  самой  усадьбы  вышло  только  трое.  Гуни  среди
охранников не было: то ли Гуня сидел у Давидюка  в  подвале,  то  ли  Гуню
просто не выпускали за ворота. В любом случае Гуня не мог взять у заезжего
мужика деньги и потому не был ему предъявлен. Сазана это устраивало,  хотя
не особенно верил, что Гуня сможет его узнать.
     Пожалуй, Давидюка надо было бояться  побольше:  у  начальника  охраны
были чертовски умные глаза, и Сазан подумал,  что  внезапная  задумка  еще
выйдет ему боком.
     - Ну, - спросил Давидюк, - кто с тебя брал?
     - Вот эти двое, - ткнул Сазан.
     Давидюк поманил парней пальцем, и  те,  потупившись  вышли  из  ряда.
Давидюк поставил перед собой первого парня, несильно размахнулся и  ударил
его кулаком в солнечное сплетение.  Парень  упал,  словно  сбитый  танком.
Давидюк повернулся ко второму парню и сказал:
     - Деньги.
     Парень мертвой рукой вынул деньги.
     - Оружие.
     Парень, стиснув зубы, вынул  из  кармана  пистолет.  Давидюк  засунул
пистолет в карман, подпрыгнул и ударил парня  туда,  откуда  растут  ноги.
Парень упал и помял грядку.
     Давидюк повернулся к остальным охранникам.
     - Какая из этого мораль? - спросил он. - Мораль такая, что собака  не
должна гадить там, где ест. - И добавил:
     - Выкиньте это за ворота, - и вещи их выкиньте.
     Четверо охранников подошли и вывели своих бывших товарищей за ворота.
Давидюк обернулся к Сазану.
     - Документы, - потребовал он.
     - Шо?
     - Документы.
     Сазан протянул ему паспорт на имя Каранова Михаила Степановича,  1967
года рождения, прописанного в Воронеже, и накладные.  Давидюк  внимательно
изучил бумаги, а потом приказал:
     - Обыщите его.
     Двое охранников положили Сазана на будущий газон и полезли  по  нему,
как тля по капустным листьям. Им хотелось отличиться  перед  Давидюком,  и
они сострадали потерпевшим товарищам. Но они ничего не нашли, хотя один из
парней, украдкой вытащив нож, оборвал Сазану резинку на подштанниках.
     Давидюк велел мужику встать и скрылся  в  дом.  Охранники  молча  ели
мужика  глазами.  Наконец  Давидюк  вернулся  из  дома,  протянул   Сазану
документы и пересчитал  вынутые  у  вымогателей  деньги.  Денег  было  уже
восемьдесят  тысяч.  Давидюк  поколебался,  достал  из   левого   кармашка
пятьдесят долларов и протянул их вместе с рублями Сазану.
     - Держи, - сказал он, - банк гарантирует высокий процент по смешанным
валютным и рублевым вкладам. За беспокойство.
     Полковник Давидюк лично довез воронежца до  поселка  на  своем  сером
"БМВ", и полковник был доволен,  заметив,  что  грязный  мужик  на  всякий
случай подстелил под себя газетку.
     Спустя  час,  когда  магазин  за