дении лежала кипой его "портативная библиотека": последние справочники
по экономике и политике, дайджесты научных  журналов,  а  также  реклама
новейших технологий. Дж. Г. Баллард, один из немногих писателей, которые
интересовали М. Мабюса, как-то сказал, что  эта  "невидимая  литература"
значительно трансформировала современную  культуру.  Мабюс,  наткнувшись
как-то на это высказывание, решил, что  вопрос  стоит  того,  чтобы  его
проработать.
   Он пронаблюдал, как кроваво-красные  сполохи,  которые  следовали  за
ним, тоже замерли у  края  дороги.  В  их  сиянии  он  прочел  послание,
предупреждающее его помнить вечно бомбежки, огонь  напалма,  пожирающего
джунгли с таинственным потрескиванием, будто паты - святые его религии -
скрежещут в немом отчаянии зубами. И эти страшные звуки заглушают  вопли
последних оставшихся в живых человеческих существ.
   Он поднял глаза и даже вздрогнул,  обнаружив,  что  он  не  один.  На
мясистом, в жировых складках, возвышающихся над  форменным  воротничком,
лице, наклонившемся к его окошку, странно смотрелись в этот поздний  час
темные очки с зеркальными стеклами.
   - Вы превысили  скорость,  -  сказал  полицейский.  -  Ваши  права  и
техпаспорт.
   Мосье Мабюс, в чьих ушах все еще звучали жалкие  человеческие  крики,
тонущие в разрывах бомб, полез  за  бумажником.  Он  открыл  его,  вынул
оттуда права, запаянные в прозрачный пластик.
   Представил  себе,  смакуя  детали,  как  припаркованный  сзади   него
патрульный автомобиль врезается на скорости сто миль в  час  в  бетонную
тумбу. Улыбнулся полицейскому, протягивая права. Но когда  тот,  в  свою
очередь, протянул руку, чтобы  взять  их,  рука  мосье  Мабюса  внезапно
взметнулась и чиркнула острым пластиком, в который были  запаяны  права,
прямо по горлу полицейскому. Кровь, красная, как огонь  вращающегося  на
крыше проблескового маячка, так и брызнула во все стороны.
   Полицейский закашлялся, глаза его  недоумевающе  расширились.  Мабюс,
видя, как его рука шарит по бедру, разыскивая кобуру  пистолета,  рывком
втянул голову и плечи полицейского в окно  своей  машины  так,  что  они
оказались зажатыми там. Потом,  не  торопясь,  протянул  руку  и  всадил
напряженные пальцы прямо под зеркальные стекла очков.
   Крик - вот что было нужно услышать  мосье  Мабюсу.  Крик,  являющийся
подтверждением того, что человеческие существа страдают от боли, умирая.
Этот крик на мгновение заглушил визг бомб, падающих  с  окутанных  дымом
небес.
   С  заросшей  травой  обочины  М.  Мабюс  наблюдал   глазами   маньяка
бесконечную  вереницу  машин,  проносящихся  мимо  него.   Человечество,
стройными рядами устремляющееся на последнюю битву.
   Один во тьме нескончаемой ночи, наедине с  пустотой,  более  ужасной,
чем смерть.
 
*** 
 
   Аликс Лэйн смотрела на выцветшую черно-белую фотографию,  на  которой
была она сама - девочка, оседлавшая ветку векового дуба. Она  сидела  на
стульчике  перед  пианино,  облокотившись  скрещенными  руками  на   его
закрытую крышку.
   В квартире было тихо. Дэн наконец-таки  заснул  над  книгой,  которую
читал в кровати почти до трех часов ночи. Девушка этажом выше  закончила
упражнения  на  флейте,  и  Конноры  из  квартиры  рядом,  слава   Богу,
прекратили свою очередную ссору.
   Окна были открыты настежь, но даже шум транспорта  был  приглушенным.
Время от времени доносились  лишь  всплески  испанской  речи  ссорящихся
соседей из квартиры напротив или смех - как послания из другого мира.
   И Кристофер Хэй ушел.
   Аликс никак не могла взять в толк, что за человек этот Кристофер Хэй.
Или, точнее, каковы ее чувства к нему. После стольких дружков, шести или
семи сильных увлечений, после двенадцати лет замужней  жизни  Аликс  все
еще надеялась встретить своего  рыцаря  в  сверкающих  доспехах.  ТЫ  НЕ
ГЕРОЙ, сказала она Кристоферу.
   Своего будущего мужа,  Дика,  она  встретила,  когда  еще  училась  в
колледже. Он был радикалом в политике и, особенно когда спор  заходил  о
таких вещах,  как  война  во  Вьетнаме,  бывал  особенно  красноречив  и
саркастичен. Однажды даже выступал в  публичной  дискуссии  по  вопросам
моральных последствий этой  войны,  а  его  противником  был  сам  декан
колледжа. Она тогда чертовски гордилась им.
   Но  когда  война  закончилась,  талантам  Дика,  похоже,  было  негде
развернуться в политике.  Он  перешел  на  вечернее  отделение  и  начал
работать над романом, который, по его словам, должен вместить в себя всю
Америку в послевоенные годы.
   Сначала с деньгами никаких проблем не возникало. Аликс  подрабатывала
в частной клинике Сакса на Пятой авеню, а за ее обучение на  юридическом
факультете было оплачено из  средств,  оставленных  ей  для  этих  целей
дедушкой.
   Но постепенно становилось все более ясно, что кроме  своего  великого
американского романа он не хотел - или не мог - ничего писать.  И  начал
вымещать на ней свои неудачи, когда она приходила  домой  усталая  после
занятий в институте.
   Аликс, изучавшая по вечерам основы американской судебной системы с ее
эгалитаристской направленностью  и  мечтой  о  справедливости  для  всех
граждан, не была склонна молча выслушивать Дика. Но тот не унимался.
   Так оно и шло, пока он не настоял на том, чтобы им  завести  ребенка.
"Мы не полноценная семья, - говорил он. - Возможно, именно поэтому у нас
и жизнь не ладится. Мы два разных светила, продолжающих вращаться каждый
на своей орбите. Ребенок сблизит нас. И он принесет мир в нашу семью".
   Но, вместо этого, ребенок только усилил центробежные  силы.  Ситуация
до того была хрупкой, а теперь она и вообще дала трещину. Рождение  Дэна
еще  сильнее  отдалило  друг  от  друга   двух   людей,   уже   начавших
равномерноускоренное движение прочь друг от друга.
   Прежде всего, получалось так, что дополнительные заботы, связанные  с
пополнением семейства, ложились только на ее плечи. Дик до  сих  пор  не
устроился на работу, хотя божился,  что  непрестанно  ищет  ее.  "Ничего
подходящего  не  подворачивается,  -  уверял  он  ее.  -  Только  работа
поденщика". Аликс, которая по-прежнему горбатилась в клинике  Сакса,  не
знала, плакать ей или смеяться при таких заявлениях.
   Но предпочитала смеяться, потому  что  думала,  что  любит  Дика.  Ей
казалось, что она никогда больше не встретит человека,  который  бы  так
понимал ее, с  которым  можно  вести  такие  захватывающие  дискуссии  о
политике, религии, истории и  искусстве.  В  отличие  от  ее  предыдущих
возлюбленных, он  не  был  туп  в  двух  вещах,  которым  она  придавала
значение: в вопросах мысли и чувства. Он  был  таким  понимающим,  таким
нежным любовником ей, и таким терпеливым и добрым отцом Дэну.
   Она смотрела на фотографию,  запечатлевшую  мгновение  ее  детства  в
Огайо, и слезы навертывались ей на  глаза.  Как  бы  ей  хотелось  вновь
сидеть на этой ветке, в прохладной тени векового дуба! Она закрыла глаза
и вновь почувствовала рядом своего  деда,  такого  сильного,  вселяющего
такую уверенность, что все в жизни будет хорошо. Она даже  почувствовала
его запах: немного одеколоном и немного - табаком. Как она любила, когда
он, сам смеясь от удовольствия, разрешал ей набивать ему трубку!
   Она почувствовала его шершавые натруженные руки, когда он усаживал ее
на качели. "Готова, принцесса?" - шептал он ей в  ушко,  а  потом  одним
сильным толчком посылал ее вверх, к самому небу.
   Почему же ее замужество не сладилось? Столько времени прошло, а Аликс
все задавала себе этот вопрос. Не то, чтобы они просто перестали  любить
друг друга, как это довольно часто случалось с ее  многими  друзьями  по
колледжу.  Как  просто  было  бы,  думала  Аликс,  если  бы  она   вдруг
обнаружила, что Дик ей изменяет. Это все равно, что обнаружить тараканов
у себя в квартире. Все просто и ясно: бери  в  руки  дихлофос  и  полный
вперед! Если бы Дик валял дурака на стороне, как некоторые мужчины,  она
бы приняла это просто как рытвину на жизненной дороге, от которой все мы
не застрахованы. Все ее подруги ей посочувствовали бы, приняли бы ее  в,
так сказать, клуб  обманутых  жен.  Она  могла  бы  чувствовать  к  Дику
праведную  ненависть  и  понимать,   откуда   свалилась   на   нее   эта
неприятность.
   Но жизнь никогда не отличается  такой  благородной  простотой.  Вдруг
вспомнилось, как дедушка однажды взял ее с собой на подводный лов  рыбы.
Она стояла у лунки  во  льду  и  смотрела  в  глубину,  где  можно  было
различить что-то движущееся - и  больше  ничего.  И  на  душе  появилось
какое-то неприятное чувство: не знаешь, что под тобой, и  чем  это  тебе
угрожает.
   Но дело в том, что Дик ни разу ей не  изменил.  Даже  теперь  она  по
письмам, которые он продолжал ей писать (она сразу вешала  трубку,  лишь
заслушав его голос), что он любит ее по-прежнему, что  она,  говоря  его
собственными словами, была единственной женщиной, которую он  когда-либо
любил, и больше ему не полюбить никогда.
   Ее замужество кончилось, как кончился тот  серый  день  на  замерзшем
озере, когда она со смесью ужаса и любопытства смотрела под лед.  Что-то
таинственное и непонятное двигалось там. Дик просто не смог смириться  с
тем, что ей удалось добиться успеха  на  сугубо  мужском  поприще.  (Где
добрые старые деньки, -  писал  он,  -  когда  ты  приходила  от  Сакса,
пропахшая  лекарствами?)  Если  бы  она  захотела  стать  кем-то  еще  -
терапевтом, учительницей или чем-нибудь более или менее женственным  или
хотя бы бесполым, он бы простил ей успех в карьере, хотя и считал его, в
принципе, предосудительным.
   Когда все это свалилось на нее, как нечистоты из трубы  ассенизатора,
это было уже само по себе скверно. Но ему надо было непременно заставить
Аликс почувствовать, что крах их семейной жизни - на ее совести. Это  ее
вина, что она захотела стать юристом, и это ее вина,  что  она  добилась
профессионального успеха. Как будто честолюбие и успех  -  свидетельство
слабоумия!
   Так что, получается, она все еще не была свободна от Дика,  хотя  они
давно не жили вместе, хотя она не носила его имени (Дэн, правда, носил -
как багаж, нажитый в предыдущей жизни), и хотя  он  потерял  даже  права
навещать сына. Как это получается, думала  она,  что  я,  проведя  такую
основательную работу по отсечению его от себя, все еще чувствую на  себе
лапы этого подонка?
   Она со вздохом поднялась со стула. Кто-то играл  на  губной  гармошке
мелодию, название которой она никак не могла вспомнить. Но  что-то  явно
из сборника "Каучуковая душа". Она пошла в ванную почистить зубы на ночь
и увидела себя в зеркале. Вспомнила выражение лица Кристофера Хэя, когда
она засмеялась. Пожалуй, он впервые увидел ее смеющейся.
   Всю жизнь ей говорили, что она  красива,  но  Аликс  не  очень  этому
верила. Она слушала похвалы своей внешности, как будто они относились  к
кому-то другому, например, к персонажу из фильма,  который  она  видела.
Потому что, когда она смотрела на себя, она видела только одни  дефекты:
рот слишком широк, нос недостаточно прям, и так далее. Пальцев не хватит
перечислять их, да и времени тоже. Это  надо  отложить  на  тот  случай,
когда ей опять захочется заняться самоедством или когда она, взглянув на
Дэна, подумает, что - как это сказал Кристофер? - мальчику нужен отец.
   Кристофер Хэй. Мысли ее так или иначе возвращались к нему, как реки в
море. Она давно обратила на него внимание, уже давно чувствовала, что ее
тянет к нему. Но пальцем не пошевелила, чтобы  предпринять  что-либо  по
этому поводу. Но теперь, когда он сам сделал первый шаг, как она  теперь
поступит?  Честно  говоря,  она  этого  и  сама  не  знала.  Ей  надоело
разочаровываться в своих кавалерах, но, тем  не  менее,  она  достаточно
сильно любила мужчин вообще, чтобы не рискнуть еще раз. Пусть  даже  все
опять кончится провалом.
   Битловская песня из альбома "Каучуковая душа", которую кто-то пытался
воспроизвести на губной  гармошке,  вернула  ее  в  прошлое.  Она  снова
танцевала с дедушкой на широкой веранде их дома в Огайо,  ветер  шевелил
листья дуба,  жалобный  крик  козодоя  вторил  музыке  контрапунктом,  и
желто-лимонный свет падал на них через открытую дверь гостиной.
   Как проста была тогда жизнь! И какой счастливой девочкой была  Аликс!
Как это произошло, что жизнь так круто переменилась?
 
*** 
 
   Сутан сидела под  полосатым  навесом  открытого  ресторана  "Сафари".
Терри любил здесь бывать. Здесь и та фотокарточка сделана.
   Терри предпочитал это заведение, потому что оно, будучи расположенным
в восточной части Ниццы, было в  стороне  от  избитых  туристских  троп,
далеко за зданием оперы, где они табуном ходили. А Сутан  нравилось  это
место потому, что под навесом был приятный холодок,  и  отсюда  можно  с
удобством наблюдать за одиночными любителями романтики, прогуливающимися
по утру между цветочными киосками открытого рынка на Кур-Салейа.
   Было уже довольно жарко, и покупателей  было  не  много.  Большинство
ларьков уже закрылись, а те, что  все  еще  торговали,  мало  что  могли
предложить. Продавцы либо  поливали  из  шланга  свою  территорию,  либо
стояли, облокотясь на прилавок, лениво покуривая  или  попивая  винцо  с
соседом.
   Сутан выбрала это  время  и  это  место  не  случайно.  В  Ниццу  она
вернулась с виллы Муна накануне вечером. А теперь вот сидит в  "Сафари",
потягивая "Кампари"  с  содовой.  Ее  неизвестный  преследователь  искал
что-то в ее отсутствие, что-то, принадлежащее Терри. Но не нашел. Но  не
оставил  надежды  либо  найти  это,  либо  разузнать,  к  кому   перешел
интересующий его предмет. Вот он и продолжает следить за ней.
   Через темные стекла очков она наблюдала за  тем,  что  происходит  на
цветочном рынке внизу.  Солнце  припекало  и,  будучи  почти  прямо  над
головой, почти не давало тени. Она выбрала это время дня именно  потому,
что сейчас там мало народу.  Приди  она  раньше,  она  рисковала  бы  не
заметить свою "тень" среди толпы, наводнившей рынок.  Приди  она  позже,
там  было  бы  вообще  пустынно,  и  он,  став  более  осторожным,  тоже
ускользнул бы не замеченным.
   Сутан была довольно высокого мнения относительно своей внешности. Она
знала, что красива. И не только красива, но и желанна  многим  мужчинам,
что не обязательно сопутствует красоте у женщин.  Золотой  цвет  кожи  и
полуполинезийские - полуазиатские черты лица. Длинные черные  волосы  не
закрывают широкий лоб, а  убраны  назад  и  заплетены  в  толстую  косу.
Единственное украшение, которое она позволяла себе носить,  это  простое
кольцо из красного жадеита, драгоценное только тем, что его  ей  подарил
Терри.
   Она также знала о своей незаурядности. Ее дух закалился в страданиях.
В ней смешалась французская и кхмерская кровь, и это не могло не оказать
влияния на ее характер. С таким наследием нельзя быть слабой.
   Ее мать имела несчастие возжелать могущества и богатства.  Она  вышла
замуж  за  француза.  Но  быть   женой   могущественного   чиновника   в
колониальной Камбодже имело кроме положительных - богатство и влияние  -
также и отрицательные стороны. Горечь взаимоотношений между родителями -
мать не могла оставаться слепой к страданиям  своей  родины  под  гнетом
чужеземцев - ожесточила Сутан и сказалась на  всей  ее  жизни.  Взрывной
темперамент входил в противоречие с буддийской религией матери, основным
достоинством почитающей терпение.
   Вот что унаследовала Сутан от своих родителей. Конфликты  между  ними
были  отражением  истории   ее   страны   и   они   послужили   причиной
двойственности, характерной для Сутан с самого детства.
   За те десять или около того минут,  что  Сутан  находилась  на  своем
наблюдательном посту, пожалуй, около трех десятков людей попало  в  поле
ее зрения. И, хотя каждый из них задерживал ее внимание не более чем  на
тридцать секунд, было ясно, что это не то, что ей  нужно.  Двое  молодых
французов, заметив ее, сели  за  столик,  откуда  было  наиболее  удобно
разглядывать ее ножки. Сутан скрыла улыбку за стеклами темных очков.
   Последний из продавцов цветов сложил свой столик и ушел. За  соседний
столик уселось шумное семейство из шести  человек.  Долговязый  официант
подошел обслужить двух молодых французов. Когда он подошел к Сутан,  она
опять заказала "Кампари" с содовой.
   Священник-иезуит привлек внимание Сутан, когда он  попал  в  поле  ее
зрения во второй раз, хотя она запомнила его уже с первого его появления
на площади, как, впрочем, и других прохожих. Он пришел на Кур-Салейа  по
улице, ведущей к оперному  театру,  и,  странное  дело,  второй  раз  он
появился, идя тоже с этого направления. Это могло означать только  одно:
он не возвращается откуда-то, выполнив какое-то дело, а пришел  по  делу
сюда, на рынок, и теперь ходит кругами.
   Проходя по второму  разу,  он  остановился  перед  навесом  пиццерии,
расположенной на первом этаже здания ресторана "Сафари",  но  ничего  не
купил, что было его второй ошибкой. Он достал  большой  платок  и  вытер
вспотевший лоб.
   Она отвела глаза от святого отца. Подошел официант, принес ее  заказ.
Заметив, что иезуит все не уходит, она встала и, покинув веранду, прошла
вглубь, к стойке бара, где было прохладно и царила полутьма.  На  резной
крышке бара из красного дерева лежали красиво уложенные свежие фрукты.
   Она справилась, где здесь уборная, хотя  прекрасно  знала,  что  надо
идти направо и вниз до самого конца.
   В уборной было как на дне  колодца.  Свет  и  звуки,  достигая  этого
места, странным  образом  преломлялись.  Гротескные  тени  скользили  по
стене, будто нарисованные кистью сюрреалиста. Обрывки  разговоров  людей
за столиками долетали сюда окутанными многоголосым эхо.
   Сутан  вошла  в  кабинку,  закрыла  за  собой  дверь  и   замерла   в
неподвижности, прислушиваясь.  Наконец  она  услышала  звуки  осторожных
шагов.
   В тесной кабинке  была  тишина.  Сутан  не  слышала  движений  своего
преследователя, но чувствовала его близость. Усилием воли она  заставила
тело расслабиться, внимательно наблюдая за ручкой двери. Она не  заперла
ее за собой, и вот теперь ручка начала медленно подниматься.
   Сутан повернулась к двери правым боком и приподняла юбку, под которой
у нее ничего не было.
   Дверка скрипнула ржавыми петлями. Она увидела, что  на  пороге  стоит
отец-иезуит. Его черная сутана придавала ему зловещий вид, как у ворона.
   - Oui, monsieur? - спросила она.
   - Pardon, madame. - Но он замешкался. Всего на мгновение  замешкался,
не в силах отвести глаз от курчавых волосиков у нее между ног.
   Но этого мгновения было достаточно для Сутан, чтобы  врезать  святому
отцу в  солнечное  сплетение  напряженными  пальцами  правой  руки.  Тот
согнулся пополам и она, ударив его головой  о  косяк  двери,  втащила  в
кабинку.
   Заметив, что в левой руке священника зажат  нож,  который  он  сейчас
попытается пустить в ход,  Сутан  спокойно  нажала  подушечкой  большого
пальца правой руки на болевую точку, расположенную в правой части  носа,
и жала до тех пор, пока он со стоном не разжал пальцы. Нож звякнул, упав
на кафельный пол.
   - Кто ты? - спросила Сутан, опять  нажимая  на  точку,  где  проходит
лицевой нерв.
   От боли и ужаса глаза иезуита закатились.
   - Зачем ты следишь за мной?
   Опять нажатие.
   - Что ты искал в моем доме?
   Рот иезуита открылся. Он  беззвучно  шевелил  губами,  силясь  что-то
произнести. Боль расплавленным свинцом залила ему  глаза.  -  Ле-е-ее...
Ле-е-с Мечей, - наконец смог выговорить он.
   - Что? - встряхнула его Сутан. - Что ты сказал? Иезуит повторил  свои
слова.
   - Чушь. Не верю, - крикнула Сутан. Лес Мечей,  насколько  она  знала,
был мифом. Это оружие с  тремя  лезвиями,  сделанное  специально,  чтобы
остановить Будду. Так это или не так, но это  оружие  является  символом
власти, могущественным талисманом, в который  свято  верят  исповедующие
"муи пуан".
   Муи Пуан - так называется апо