Атакуй на поражение. Или я должен повторить команду? В  зале  было  так
тихо, что Трейси слышал собственное дыхание. Пальцами босых ног он  ощупывал
мат.
   - Ты не веришь, что у тебя получится?
   - Верю.
   - Тогда, почему же ты колеблешься?  -  Глаза  сэнсея  недобро  сверкнули.
Трейси молчал. Хигуре. сэнсей, облизнул губы:
   - То, чем мы здесь занимаемся, не нуждается в осмыслении. Весь  вопрос  в
том, на что способно твое тело... К  мыслительному  процессу  это  не  имеет
никакого отношения.
   Хигуре внимательно смотрел на Трейси:
   - Ты сам это прекрасно знаешь, я не сообщил тебе ничего нового.
   Мышцы  тела  Трейси  начали  непроизвольно   сокращаться,   реагируя   на
стрессовую ситуацию.
   - Наверное, ты привык безоговорочно подчиняться только Дженсоку, - сэнсей
настороженно глядел на Трейси и в какой-то момент ему удалось увидеть то,  о
чем он только догадывался. Он совершил формальный поклон, давая понять,  что
двухчасовая тренировка окончена.
   - Самое время выпить чаю.
   Набросив на шею полотенце, Трейси пошел за сэнсеем в раздевалку.
   Прозрачный зеленый чай с легкой  пенкой  был  настолько  горьким,  что  у
Трейси сводило язык. За таким чаепитием не до разговоров.
   Хигуре аккуратно отставил миниатюрную пиалу:
   - Мы оба должны понять причину,  ты  согласен?  Трейси  кивнул,  на  лице
старика появилось довольное выражение.
   - Можешь ты мне ответить, - неторопливо произнес он, -  зачем  ты  вообще
отправился на войну?
   - Я уходил не воевать, - мгновенно ответил Трейси.
   - Нет? Ну, конечно же, нет. Прости.
   В раздевалке стало совсем тихо, слова доносились словно из-за стены.
   - Я сбежал, чтобы спрятаться, - выдавал наконец  Трейси.  Но  Хигуре  уже
покачал головой:
   - Нет. Прислушайся к своему сердцу... почувствуй его биение.  Ты  сбежал,
потому что хотел сбежать. Ты...
   - Нет!
   Крик Трейси прозвучал  совсем  по-детски,  он  был  такой  громкий,  что,
казалось, содрогнулись стены.
   - Ты хотел убивать.
   Трейси изумленно поглядел на старика:
   - Что вы такое говорите, это же бред!
   - Ты станешь это отрицать? Но страсть к убийству у тебя в крови.
   Трейси вскочил на ноги и повернулся к  сэнсею  спиной.  Маленькое  окошко
выходило в крошечный  садик.  По  стволу  старого  клена  быстро  прошмыгнул
бурундук и тут же исчез в складках сухой коры.
   - Может, ты считаешь, что вершил злое дело?
   - Конечно. Убийство - злое дело.
   - Почему? - спросил Хигуре.
   - Это же война, - сдавленным голосом проговорил Трейси.
   - Ты выполнял свой долг...
   - Неужели вы не  понимаете,  -  он  резко  повернулся  к  сэнсею,  -  это
доставляло мне удовольствие!
   Хигуре мягко поднялся, казалось, движение  не  потребовало  ни  малейшего
усилия:
   - Но призраки прошлого по-прежнему преследуют тебя.
   Трейси внимательно наблюдал за сэнсеем, он прекрасно понимал, что  скрыть
правду от этого человека ему не удастся. На лбу выступил пот.
   - Они приходят и уходят, - наконец пробормотал он.
   - Что ж, - голос Хигуре звучал  бесстрастно,  -  по  крайней  мере,  тебя
что-то тревожит.
   - Да, - Трейси перешел на шепот, - все началось снова, как  тогда.  Можно
сказать, что я получил повестку. Хигуре подошел ближе, сейчас лицо его  было
в тени.
   - Ты нужен им?
   - Да.
   - И что же ты будешь делать?
   Трейси закрыл глаза, сердце его стучало как молот.
   - Я сам хочу этого... дело касается моего друга.
   - Это твой долг?
   - Да.
   - Долг вещь серьезная. - Глаза сэнсея превратились в узкие щелочки.
   - Произошло убийство, - Трейси сцепил напряженные ладони, -  я  не  знаю,
как оно произошло, я не знаю, кто  был  исполнителем,  но  это  убийство,  я
чувствую.
   - Надо доверять своим  ощущениям,  мягко  проговорил  Хигуре.  -  Мы  оба
прекрасно знаем, насколько ты силен и тренирован.
   - Будет еще одно убийство.
   И снова в раздевалке повисла тишина.
   - Кажется, я говорю о себе, - усмехнулся Трейси.
   - Верно, - Хигуре осторожно взял его за руку, - твое путешествие  еще  не
закончено. Делай то, что ты должен  делать  и  не  сопротивляйся  этому.  Ты
должен научиться верить себе, это будет повторением пройденного: ты умел это
в джунглях Камбоджи, - Хигуре убрал руку. - Верь в себя, как я верю в тебя.
   Выражение лица его изменилось, он поклонился Трейси:
   - А теперь атакуй меня на поражение.

***

   Лорин тяжело опустилась на деревянную  скамью  -  из  окна  с  мозаичными
стеклами на нее падал приглушенный свет, руки Лорин дрожали.
   На ней было трико, шерстяные гетры, доходившие почти до бедер, и  розовые
пуанты. Золотистые волосы заплетены в косичку и заколоты на макушке.
   Она удивленно  разглядывала  свои  дрожащие  руки.  Чуть  поодаль  Мартин
Влаский распекал одну из новых балерин, у которой никак не получался вход  в
па-де-де - данный вариант па-де-де придумал сам Влаский лет пятьдесят назад,
и потому злился всерьез, не забывая, впрочем,  выразительно  поглядывать  на
Лорин.
   - Нет, моя милая, нет. Ты же просто гримасничаешь, - он  слегка  поправил
угол наклона головы девушки, - не играй роль - танцуй, это все, что от  тебя
требуется: танцевать. Твоя техника - твое искусство.
   Как выяснилось, это касалось и ее партнера:
   - Не стесняйтесь показывать свою  технику.  Только  почувствовав  ее,  вы
сможете включить  внутренний  секундомер  и  тогда  вход  в  па-де-де  будет
действительно синхронным. Это очень важно, вам понятно?
   Девушка - не старше девятнадцати - молча кивнула, но  выражение  лица  ее
было явно раздраженным. Мартин усмехнулся: с новенькими всегда так.  Из  них
надо выдавливать все их собственные представления о балете и  вбивать  свои,
проверенные временем, и только тогда можно выковать  экспрессию  движения  в
чистом виде. Он слегка дернул головой, давая паре сигнал повторить па-де-де.
Мысли его вернулись к Лорин. Что заставляет ее  так  переживать,  недоумевал
он, что даже отражается на работе? Насколько Мартин знал ее  -  а  пять  лет
жизни в балете равны пятидесяти годам обычной жизни, - для Лорин  существует
только одно - танец, и только ему, танцу, посвящает она всю себя. В этом  он
никогда не сомневался, по-другому и быть не может.
   Но сейчас, после падения и травмы берда, ее отношение к делу изменилось -
не очень  заметно,  но  изменилось.  Мартин  знал  многих  танцовщиков,  чьи
профессиональные и даже человеческие качества после травм резко менялись. Но
от Лорин Маршалл он этого никак не мог ожидать.
   Он относился к Лорин как отец к дочери, а сейчас эта дочь была  печальна,
ее снедала какая-то тоска. Дело было не только в уникальном даре  Лорин:  он
просто питал к ней по-настоящему теплые чувства и выделял из труппы, хотя  в
нее входили несколько прим, каждая из  которых  составила  бы  славу  любому
театру мира. Сам Мартин был известен  как  противник  традиционной  балетной
школы, к звездам относился так, словно они были простыми смертными, но слава
его компенсировала все. Он поставил несколько балетов специально для Лорин и
ему вовсе не улыбалось потерять такую танцовщицу.
   Не имеющая понятия о переживаниях учителя, Лорин с  трудом  сдерживалась,
чтобы не расплакаться, она чувствовала, что из глаз  вот-вот  хлынут  слезы.
Она сжала зубы и приказала себе: ?Не реви, идиотка, не реви!?.
   Поход в офис  Трейси  и  свидание  с  ним  потребовали  гораздо  большего
мужества и силы воли, чем она могла себе представить. Да еще сказать то, что
она ему сказала! Она не могла поверить, что у нее  хватит  на  это  сил,  но
потом ее всю трясло, и даже сейчас в горле все еще стоял комок.
   А после она поехала на репетицию, отзанималась четыре часа и,  вернувшись
домой в свою маленькую квартиру на Семьдесят шестой улице, вдруг обнаружила,
что напрочь не помнит, чем она эти четыре часа занималась.
   Она, не раздеваясь, рухнула в постель. Очень долго она вообще ни о чем не
думала, а просто прижималась к мягкому матрасу, как ребенок к  матери,  и  в
какой-то момент у нее возникло чувство защищенности и покоя.
   Но ни о какой защищенности не могло быть и речи. Чем, кроме танца,  может
она заниматься? Ответ простой, но страшный: ничем.  Она  прижалась  щекой  к
подушке. О Господи, что же делать?
   - Ради Бога, Адель, ты должна ей запретить!  Лорин  до  сих  пор  слышала
голос отца, доносившийся из гостиной. Была поздняя  ночь,  родители  думали,
что она давным-давно уснула. Лорин тогда было шесть лет.
   - Балет! Это  же  чепуха!  В  нем  нет  никакой  логики,  это  совершенно
непрактичное ремесло. Оно не имеет ни малейшего смысла!
   - Если это то, что она хочет, -  послышался  спокойный  голос  матери,  -
значит, она будет этим заниматься.
   - Но кто тебе сказал, что у нее есть данные для балета?
   - Я в этом абсолютно уверена, так же, как уверена в том, что люблю тебя.
   - Но, черт возьми, Адель, ты  понимаешь,  что  из  себя  представляют  их
занятия? Считай, что детство ее уже кончилось.  Ей  придется  отказаться  от
всего на свете.
   - Если человек хочет стать знаменитым, - негромко сказала Адель  Маршалл,
- ему приходится идти на  жертвы.  Это  закон  жизни.  И,  потом,  она  куда
дисциплинированнее, чем Бобби.
   - Бобби всего четыре с половиной года!
   - А ведет он себя так, будто ему два, - заметила Адель. - Вот увидишь, он
всегда будет рохлей, и нет ничего страшного в том, что Лорин его дразнит, он
это заслужил. Пора ему повзрослеть.
   На это отец ничего не ответил.  Лорин  услышала  шуршание  газеты,  потом
раздался резкий стук высоких каблуков по паркетному полу. Лорин забралась  с
головой под одеяло и притворилась спящей.
   Дверь в ее комнату приоткрылась, еле слышно прошуршала юбка матери.
   Она села на край кровати и тихо погладила Лорин.
   - Моя малышка, - несколько раз прошептала мать, словно заклинание.
   Лорин вздрогнула и оказалась в своей квартире на Семьдесят шестой  улице.
Собственно, это была не квартира, а студия в старом  обветшалом  доме.  Она,
конечно, могла бы себе позволить приличную двухкомнатную квартиру  с  окнами
на восток - для этого достаточно было взять у матери деньги, которые она еще
пять лет назад предлагала ей для  создания  собственной  труппы.  Тогда  она
отказалась. И хотя она не протестовала, когда отец  засовывал  ей  в  карман
свернутые трубочкой десятидолларовые бумажки, от  матери  она  не  взяла  ни
цента. Она не могла бы объяснить, почему -  более  того,  просто  не  хотела
этого  знать.  Хотя,  возможно,  думала  Лорин,   это   как-то   связано   с
заклинанием ?моя малышка?, а, может, достаточно того, что мать вложила в нее
всю свою жизнь.

***

   Почти все действия Кима были основаны на эмоциях. Именно  поэтому  ему  у
давались допросы, именно благодаря  тому,  что  он  скорее  руководствовался
чувствами, чем трезвым  расчетом,  он  справлялся  с  возложенными  на  него
миссиями  по  доставке  ?материала?,   живого   человеческого   ?материала?.
Настроения его часто менялись, что было, в общем-то,  странно  для  человека
его  профессии.  Возможно,  и  шрамом  своим  он  был  обязан  эмоциональной
неустойчивости.
   Об  этом  размышлял  Трейси,   разглядывая   вьетнамца.   Они   ехали   к
губернаторскому особняку. Однажды, это было давно, случилось так,  что  Кима
предали.  Он  пересекал  камбоджийскую  границу  -  на   него   опять   была
возложена ?миссия? - и напоролся на засаду красных кхмеров. Они  знали,  кто
он такой, они знали, как много крови он пролил.
   Они не должны были оставлять его в живых - но оставили.
   Похоже, он стал для них объектом чуть ли не ритуальной ненависти,  и  они
не могли  так  просто  с  ним  расстаться:  они  жаждали  превратить  его  в
назидание, в урок для других. Как бы то  ни  было,  они  его  уничтожили  не
сразу.
   Они связали его, кинули на землю в центре  своего  палаточного  лагеря  и
начали резать - бессистемно, непрофессионально. Просто тыкали ножами, как бы
развлекались.
   Для Кима это было куда страшнее и  унизительнее,  чем  настоящий  допрос.
Потому что в том случае он бы мерился умом и стойкостью с профессионалом,  и
гордость его не была бы  задета.  Красные  кхмеры  лишили  его  гордости  и,
следовательно, его мужского ?я?. Ким был воином, а они отнеслись к нему  как
к животному, на которого-то и плевка жалко.
   Когда Трейси разузнал, где его держат,  он  проник  в  лагерь  Чет  Кмау,
перерезал веревки и, взвалив Кима на плечи, утащил в джунгли.
   Тогда на шее Кима еще никакого шрама  не  было.  Всю  дорогу  он  скулил,
умоляя Трейси спустить его  на  землю.  Он  попросил  у  Трейси  нож,  чтобы
?обрезать лоскуты, в которые они превратили мою одежду?. Взяв нож, он отошел
на  несколько  шагов  и  скрылся  за  деревьями,  а   Трейси,   в   ожидании
преследования, повернулся в сторону неприятельского лагеря.
   Там, за деревьями, Ким повернул нож острием  к  себе  и  наклонил  голову
вправо. Во рту все пересохло, он чувствовал  мерзкий  металлический  привкус
поражения. Он был бойцом, а они, эти мерзкие камбоджийцы,  унизили  его.  Он
был полон ненависти.
   Об его унижении никто никогда не узнает, никто не узнает, что Ким потерял
лицо. Порезы сами по себе были не очень значительными - кхмеры запланировали
для него  долгую  и  унизительную  смерть:  со  временем  порезы  начали  бы
гноиться, вонять, наступило бы  заражение  крови.  Вот  этого  -  медленной,
унизительной смерти - Ким и не мог им простить. О мести он тогда  не  думал.
Он думал о другом.
   Ему придется рассказать обо всем Трейси, ему придется рассказать  тем,  в
Бан Me Туоте, об унижении, через которое он прошел. А ведь они знают, хорошо
знают, что он воин, что к нему следует относиться как к воину, что он должен
был бы погибнуть как воин, и в этом была бы его победа.  Теперь  они  начнут
сомневаться в нем.
   Трейси стоял к нему спиной и вглядывался в глубь джунглей. Трейси тоже не
должен был становиться свидетелем его унижения!  И  в  этот  миг  ненависть,
которую он испытывал к камбоджийцам, обратилась на Трейси. Он не имел  права
появляться там, он не имел права видеть Кима униженным! Это из-за  него  Ким
вынужден совершить то, что он сейчас совершит, и Ким никогда его за  это  не
простит!
   Он отвел глаза. Кругом шуршали ночные тени. И Ким распахнул  свой  разум,
разум воина. Он вспоминал эти дни и ночи, долгие дни и ночи своего унижения.
Ненависть бушевала в нем и не находила выхода.
   И тогда он подчинился приказу своей воинской воли и вонзил острое  лезвие
в собственную плоть.  Рука  не  слушалась,  чудовищная  боль  не  давала  ей
двигаться, но воля воина подталкивала  руку  с  ножом,  и  разрез  двигался,
двигался, от левого уха вниз через всю шею. Этот разрез превратится в  шрам,
пусть заметный, но этот шрам он сможет носить с гордостью. Шрам, о котором в
Бан Me Туоте станут говорить с восхищением: вот что маленький  Ким-вьетнамец
претерпел ради своих белых братьев! И  с  какой  честью  он  вышел  из  всех
испытаний, так мог держаться только истинный воин!
   Ким с шумом выдохнул воздух и отнял нож. Кровь заструилась по  его  телу,
горячая и соленая - он чувствовал ее  вкус,  потому  что  от  боли  прокусил
нижнюю губу.
   Он снова взглянул на спину Трейси, испугавшись впервые в жизни: что, если
Трейси видел, что, если он заподозрит? Как тогда Ким  сможет  жить  в  таком
стыде? Ответ был прост: не сможет. Он закончит свою жизнь  здесь.  Лучше  он
доделает то, что не доделали красные кхмеры, чем позволит  себе  доживать  в
стыде.
   Ким не хотел умирать, он не был безумцем. Но он видел лишь  один  путь  в
жизни, путь несокрушимой чести, для него  не  было  иной  жизни,  чем  жизнь
воина, все остальные - жалкое животное прозябание.
   Ким осторожно наклонился, голова у  него  кружилась,  кровь  все  сильнее
пропитывала лохмотья. Он вновь и вновь втыкал нож в густую листву, стирая  с
него последние капли крови.
   - Ким! - раздался горячий шепот Трейси. - Нам надо идти. Кхмеры все ближе
и ближе, я слышу.
   - Да, - Ким с трудом вытолкнул  это  слово  сквозь  пересохшие  губы.  Он
разогнулся, и мир закружился  вокруг  него  в  причудливом  хороводе  теней.
Застонав, он ухватился за ворсистую лиану и почувствовал, как она убегает  у
него из руки, словно обезьяний хвост.
   - Ким! - снова прошептал Трейси. - Нам пора. Они уже совсем близко.
   Стиснув зубы, Ким выпустил лиану и сделал шаг.  И  тут  же  споткнулся  о
какой-то корень и полетел вперед. Трейси  подхватил  его  и  поволок  сквозь
джунгли, джунгли, которые Ким знал так хорошо. Поволок домой. К  восхищенным
взглядам. Трейси нес на себе героя.
   Ким не знал, что  Трейси  почувствовал  под  рукой  свежие  пятна  крови.
Огромная самодисциплина Кима заставила его не чувствовать боли  новой  раны,
заставляла его хоть как-то передвигаться. Однако он также и не почувствовал,
что пальцы Трейси ощупали его, что они обнаружили то,  что  сделал  с  собой
Ким. Ким не знал, что Трейси понял все. Так что тайна Кима  принадлежала  не
только ему - она принадлежала человеку, которого Ким возненавидел. Человеку,
который теперь, много времени спустя, начинал ненавидеть самого Кима.
   И, поднимаясь по ступенькам губернаторского особняка, показывая  пропуск,
подписанный капитаном Майклом С. Флэгерти стоявшему  у  входа  полицейскому,
Трейси снова взглянул на этот белый шрам. Как Киму удалось  привести  Трейси
сюда, снова втянуть его в дела Фонда? Ким, как всегда,  руководствуясь  лишь
ощущениями, смог ударить в  самое  больное  место.  Холмгрен  был  ключом  к
Трейси. Ким знал это, как знал это сам Трейси, но он был  бессилен  сдержать
себя.
   Черт бы его побрал, думал Трейси входя в дом. Я делаю все  это  для  себя
самого, не для Кима. Но он не мог не вздрогнуть, потому что вдруг понял, что
устремляется в бездну, черная природа  которой  была  непостижима  даже  для
Хигуре.

***

   Когда Атертон Готтшалк  выходил  из  ?Хилтона?,  где  он  выступал  перед
профсоюзными лоббистами, которые целыми днями носились по Капитолию и  могли
свести с ума любого сенатора, он уже точно знал, что ему следует делать.
   Он отпустил машину с шофером и, прекрасно  понимая,  что  взгляды  и  уши
лоббистов повсюду, взял такси и отъехал  подальше.  Там  он  вдруг  приказал
таксисту остановиться - он-де передумал.
   Он перешел на другую сторону улицы и сел в  автобус.  Через  сорок  минут
вышел в самом центре старой Александрии, на другой стороне Потомака. Остаток
пути он проделал пешком, наслаждаясь быстрым пружинистым шагом и  вспоминая,
как ходил в студенческие годы.
   В Вашингтоне стояла ужасная духота, но  это  ему  не  мешало.  Боже  мой,
сегодня он чувствовал себя отлично! Сообщение о том, что он выдвигает себя в
кандидаты, лоббисты встретили если не в открытую враждебно, то с прохладцей.
Но они его выслушали и, возможно, некоторые задумаются над тем,  что  он  им
сказал.
   Но, что бы там они не говорили и как бы не относились, он сознавал, что в
последние дни его главным ощущением было облегчение. Смерть Джона  Холмгрена
словно сняла с его  плеч  огромный  груз.  Холмгрен  принадлежал  к  когорте
политиков из восточных штатов, и потому был практически недосягаем.  Как  же
Готтшалк боялся этого  человека!  Он  прекрасно  понимал,  какую  битву  ему
пришлось  бы  выдержать  на  съезде  республиканцев,  его  бы  точно   ждало
поражение. Да он лучше бы под нож хирурга улегся!
   Но теперь все позади. Джон Холмгрен мертв. И покоится с миром, сукин сын.
Готтшалк свернул на дорожку, ведущую к большому,  в  четыре  спальни,  дому,
скрытому за высокими деревьями и кустарником. Дом окружал высокий  забор  из
хорошо подогнанных друг к другу стволов бамбука. На  двух  каменных  столбах
были укреплены чугунные ворота, в левый столб вделана маленькая  табличка  с
надписью ?Кристиан?.
   Он взял ключ, хранившийся отдельно от других - в карманчике  футляра  для
портативного калькулятора. Открывая калитку  в  воротах,  он  даже  не