стал
оглядываться: ближайший дом находился не менее чем в двухстах футах.
   Он прошел по  дорожке,  мимо  акаций  и  магнолий.  Двойной  портал  дома
поддерживали колонны, и они напомнили ему о любимом юге. Именно поэтому он и
решил купить этот дом для Кэтлин. Нет, конечно он  покупал  его  не  сам,  и
сделку оформлял не сам, не на свое имя - все было сделано так, чтобы  скрыть
истинного владельца. Он не мог компрометировать себя. Готтшалк  любил  жену.
Но он любил и то, что давала ему Кэтлин.
   Он прошел через длинный, выложенный итальянской плиткой холл в  хозяйскую
спальню. Еще выйдя из автобуса он нажал  кнопку  на  карманном  бипере.  Чем
послал электронный сигнал к двойнику бипера,  хранившемуся  на  дне  сумочки
Кэтлин. Где бы она ни была, что бы она ни  делала,  она  понимала,  что  это
означает, и приходила.
   Он  разделся,  прошел  к  шкафу  и  снял  с  плечиков  черный  нейлоновый
спортивный костюм.
   Повернулся, глянул на свою одежду, аккуратно сложенную на постели  -  как
его приучили с детства, и подошел к закрытой двери.
   Вошел в большую комнату без окон, но с многочисленными  зеркалами.  Здесь
стоял полный комплект оборудования для занятий силовой гимнастикой, пол  был
покрыт толстым черным резиновым матом. По углам, под самым потолком,  висели
динамики.
   В  этом  хромово-каучуковом  раю  слегка  пахло  потом.  Готтшалк   начал
приседать, наклоняться, отжиматься, постанывая от усилий. Он  потел,  и  это
ему нравилось.
   Затем он перебрался на тренажер,  сначала  поработал  над  нижней  частью
тела, потом, минут через двадцать  переключился  на  верхнюю.  Еще  двадцать
минут он работал на тренажере для грудных мышц.
   Кушетка и тренажер для этих упражнений были расположены в центре комнаты,
как раз перед зеркалом, которое чем-то отличалось от других.
   Готтшалк, сняв куртку, сначала установил  вес  в  двадцать  фунтов,  куда
меньше обычных шестидесяти. Некоторое время посидел спокойно, чувствуя,  как
в теле поднимается волна  энергии.  Попробовал  качнуть  -  мышцы  его  были
напряжены, тело лоснилось.
   Он сосредоточил взгляд на  зеркале,  похожем  на  поверхность  озера,  за
которым таится какая-то невидимая жизнь. Тело его  было  покрыто  потом,  он
чувствовал его запах.
   Он услышал, как открылась входная дверь - сомнений в  том,  кто  это,  не
было.
   Эта сторона его жизни не была известна никому,  кроме  нее.  Об  этом  не
должны знать ни избиратели, ни политические союзники, ни враги. Даже жена.
   Только  Кэтлин  могла  насытить   его   извращенную   страсть,   страсть,
наполнявшую его стыдом и волнением. Он полагал, что это сродни желанию  быть
избитым женщиной. Он не думал об этом. Он знал лишь, что момент приближается
и что тело его воспламенено.
   Он начал упражнения, мышцы дрожали под  кожей.  Он  смотрел  прямо  перед
собой, словно взгляд его мог проникать сквозь стены и препятствия и  видеть,
что творится за  озером-зеркалом.  И  вдруг  он  действительно  увидел,  что
происходит в зазеркалье, поскольку в комнате, там, за стеной, зажегся свет.
   Кэтлин! Он видел ее выступающие скулы, худое угловатое  тело.  В  ней  не
было ни унции лишнего жира. Невероятно длинные тонкие ноги,  лебединая  шея,
личико с острым подбородком и широким лбом, огромные синие глаза  и  шапочка
сверкающих черных волос, стриженых коротко, по-мужски. Волосы ее походили на
шкуру животного. Вот-вот, гибкая зверюга, подумал он и хохотнул.  Да,  такая
она, его Кэтлин.
   На ней были темно-синее поплиновое платье с  высоким  китайским  воротом,
оно  очень  выгодно  подчеркивало  ее  длинную  шею,  на   которой   сверкал
бриллиантовый кулон. На ногах - темно-синие туфли из  крокодиловой  кожи  на
высоких каблуках и с открытым носком. Колец она не носила, но левое запястье
украшал тяжелый золотой браслет.
   Он  различал  за  ней  очертания  мебели,  напоминавшей  ему   обстановку
материнской спальни в старом доме в глубинке штата Виргиния. Край скакунов и
лошадников.
   Пот лил все  сильнее.  Он  облизнул  губы.  Перед  ним,  за  барьером  из
прозрачного зеркала, полуобернувшись спиной, стояла Кэтлин. Она не глядела в
его сторону: его не было.
   Он увидел, как руки  ее  поднялись  и  начали  расстегивать  пуговицы  на
платье. Он, не мигая, смотрел, как медленно-медленно ползут  руки  вниз,  он
видел ее профиль и видел, как приоткрылись губы, и, Готтшалк мог поклясться,
услышал ее  вздох.  Одно  плечо  поднялось  к  подбородку,  второе  медленно
опустилось, и поплиновое платье соскользнуло с этого опущенного плеча.
   Готтшалку показалось, что сквозь какой-то туннель во времени он наблюдает
за туалетом Афродиты. Он уже ясно видел изгиб ее обнаженного плеча, тени под
острой лопаткой. Затем, каким-то неуловимым движением Кэтлин сбросила платье
со второго плеча.
   Она была обнажена по пояс, мышцы на спине трепетали. Руки спустились  еще
ниже, и она вдруг повернулась. Готтшалк застонал. Кэтлин расстегнула  платье
до самого низа и распахнула так, что стало видно все  от  пупка  вниз,  лишь
пояс придерживал платье и прикрывал пупок, словно это  была  самая  интимная
часть ее тела.
   Волосы на лобке были такие же черные и густые, они  кольцами  поднимались
вверх к животу, лизали его, словно язычки черного пламени, и  обрамляли,  но
не скрывали татуировку ниже пупка.
   Какое-то  время  -  долго-долго,  как  ему  показалось,  -   она   стояла
неподвижно, положив руки на бедра,  согнув  в  колене  ногу,  голову  слегка
наклонив набок.  Готтшалк  помнил,  как  стояла  в  такой  позе  мать  -  он
возвращался с конной прогулки, пропахший потом и лошадьми, и видел ее в окно
родительской спальни. Она стояла и, как понимал Готтшалк, о чем-то  говорила
с отцом;  они  одевались  к  приему  в  каком-нибудь  из  высокопоставленных
вашингтонских домов.
   Затем одним резким движением Кэтлин расставила ноги, и, пригнув колени  и
откинувшись назад, вытолкнула вперед то, что пряталось у нее между  бедрами,
словно предлагала это сокровище его дрожащим губам.
   И в памяти его вспыхнули все те темные виргинские дни, когда  чресла  его
наполняла  невыносимая  мука,  когда  он  не  мог  спать   из-за   постоянно
мельтешивших в его сознании образов женских ног в чулках и плоти  над  этими
чулками. А по утрам голову его кольцом стискивала  боль.  И  уже  не  Кэтлин
видел он, а прекрасную виргинскую женщину - его мать.
   Кэтлин извивалась перед ним в первобытном танце. В мире  не  существовало
ничего, только чаши ее грудей,  отвердевшие  под  ее  собственными  пальцами
соски. Блестящий  от  пота  живот,  полураскрытые,  смоченные  слюной  губы,
розовый язычок, мелькавший между зубами. Синие  глаза  были  полны  страсти,
ноздри раздувались. Не существовало ничего, кроме этого образа, пылавшего  в
его сознании, и его собственного отвердевшего пениса.
   Он все быстрее и быстрее сводил и разводил руки, грудь горела,  мышцы  на
внутренней стороне бедер начали болеть.  Но  это  тоже  было  прекрасно.  Он
должен  платить  за  удовольствие,   которое   наступит,   за   божественные
содрогания, которые скоро поглотят его. Чем больнее он себе делает, тем выше
плата, и тем сладостнее то, что наступит в конце.
   Из динамиков в углах разносились ее стоны, становившиеся  все  громче,  и
бедра ее вращались все быстрее,  груди  вздрагивали,  она  скребла  длинными
ногтями живот.
   О, он больше не выдержит! Но он должен, должен! Потому что он  знал,  что
последует потом, и берег свое семя для этого. Но  танец  Кэтлин  стал  таким
неудержимым, ее крики и стоны такими настойчивыми, что он почувствовал,  как
воля его тает под напором неудержимого желания.
   С криком он оторвал руки от влажных резиновых рукояток тренажера,  стянул
пропотевшие нейлоновые штаны. Спортивные трусы его вздыбились.
   И в этот момент, словно бы она увидела то, что происходило  за  зеркалом,
непроницаемым с ее стороны, Кэтлин  повернулась  и,  нагнувшись,  раздвинула
руками ягодицы и прижалась тем, что было между ними, и бедрами, к стеклу.
   Готтшалк едва успел вынуть свой огромный член, и его пальцы и то, что  он
видел перед собой, освободили его.
   Семя его било фонтаном в ту часть зеркала, к которой прижимались  ягодицы
Кэтлин. Он громко закричал, и, соскользнув с тренажера, упал на колени перед
ее недоступным образом, челюсть его отвисла,  покрытая  потом  грудь  тяжело
вздымалась.

***

   - Ты знаешь, я всегда хотел это прочесть, - Ким держал  книгу  в  твердом
переплете, которую он взял с книжной полки Джона Холмгрена. Это был  ?Моряк,
который вступил в разлад с морем?. -  Говорят,  Юкио  Мишима  был  настоящим
гением, - он взглянул на Трейси. - А ты как думаешь?
   - Ким, - Трейси оглядывал  кабинет  покойного  губернатора,  -  я  всегда
терпеть не мог твои риторические вопросы.
   - О нет, -  казалось,  Кима  покоробил  ответ  Трейси.  -  Это  вовсе  не
риторический вопрос. Просто я никогда не читал эту книгу, - он наугад открыл
страницу. - Я понятия не имею, о чем она. А ты?
   Трейси смотрел на диван, на котором его друг умер - или был убит.  Линии,
нарисованные мелом, обозначенные клейкой лентой указывали на положение тела,
в котором оно было найдено, положение, в котором, как надлежало думать, Джон
скончался. Рядом стоял деревянный кофейный столик с серебряным подносом,  на
подносе - гравированный серебряный кофейник, пара фарфоровых чашечек, блюдца
и позолоченные  ложечки.  Знакомый  квадратный  графин  с  грушевым  бренди,
наполовину пустой, маленькая  ваза  с  гниющими  остатками  фруктов.  Трейси
подумал о теле друга, из которого тоже ушла жизнь.
   Шуршание страниц.
   - Действительно, - ровным голосом произнес Ким, - Мишима довольно мрачный
тип.
   - Эта книга о человеке, похожем на  тебя,  Ким,  -  сказал  Трейси.  -  О
традиционалисте, который пошел не по тому пути. О человеке, который  нарушил
свои клятвы и которого поглотил рок.
   Ким взглянул на него и резко захлопнул книгу.
   - Что, черт возьми, ты имеешь в виду? - он перешел на французский.
   На самом деле Трейси говорил, не думая,  -  говорил  его  гнев.  Ким  его
достал. Но злоба - нехороший признак. Он ступает на темную и  неопределенную
тропу. Его постоянно будут подвергать испытаниям, и чувства его должны  быть
остры и ничем не замутнены, чтобы вовремя заметить даже малейшие отклонения.
В такой ситуации ты должен быть уверен в том, что действуешь на  оптимальном
уровне, иначе вообще утратишь всякую уверенность.
   - Ничего - спокойно ответил Трейси тоже по-французски. -  Просто  ответил
на твой вопрос - ты же хотел знать, о чем книга.
   Ким поставил книгу на полку.
   - Значит, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы, - Ким вновь перешел  на
английский.
   - Я знаю только то, что знаю.
   Ким отошел от полок.
   - Как же я ненавижу тебя, - голос его был глух. Трейси  спокойно  смотрел
на Кима.
   - Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю.
   Трейси вернулся к своему занятию. Возле стены, справа,  стоял  стеклянный
шкафчик с бронзовой отделкой. На нем -  подставка  для  курительных  трубок.
Около дюжины осиротевших трубок...
   На другом конце шкафчика -  хрустальная  ваза  с  красными  тюльпанами  и
лилиями. Раньше здесь всегда были  свежие  цветы,  их  каждый  день  ставила
горничная Энна. Теперь цветы завяли и поблекли, головки  их  склонились,  от
них исходил запах тления.
   Перед этим Трейси уже тщательно обследовал весь особняк,  шаг  за  шагом,
все четыре спальни, две ванных комнаты, кухню, комнату  служанки,  гостиную,
подвал, но ничего не обнаружил. Он прикрыл глаза. Инстинкт подсказывал  ему,
что если правда о смерти Джона Холмгрена когда-нибудь и  будет  найдена,  то
произойдет это здесь, в комнате, в которой он умер.
   Взгляд Кима был сонным.
   - Если бы мы могли поработать над телом, нам не  пришлось  бы  заниматься
этой чепухой. Трейси глянул на Кима в упор.
   - Тебя просто воротит от того, что приходится общаться со  мной,  правда?
Только это - моя территория. Не твоя. - Ким молчал. - Ладно, мы -  здесь,  а
тело кремировано. Так что надо исходить из того, что у нас есть, и стараться
добиться максимума.
   - Конечно.
   - Тогда заткнись и позволь мне заняться делом.
   Трейси ничего такого особенного не делал - по  крайней  мере,  на  первый
взгляд. Но он тщательно ощупал все швы на подушках дивана  и  кресел,  чтобы
убедиться, что их не вскрывали и не распарывали.
   После этого он заглянул под мебель, внимательно обследовал  ковер,  чтобы
обнаружить полосы загнувшихся в одну сторону ворсинок  или  пыль  -  это  бы
подсказало, что в комнате делали что-то непривычное.
   Затем он, обходя отмеченное мелом место,  где  лежало  тело  губернатора,
перешел к письменному столу, осмотрел его, шкафчик, книжные полки. Через час
с четвертью он рухнул в кресло возле кушетки и кофейного столика. Ким  налил
себе неразбавленного бренди и пил мелкими глотками, будто думал лишь о  том,
как расслабиться перед сном.
   - Ну как, не сдаемся? - спросил Ким довольно ехидно.
   - Рано сдаваться.
   - Ты везде побывал, все осмотрел. Что еще надо? Трейси  снова  обозлился:
он проделал всю работу, а Ким только потягивал бренди  да  толковал  о  Юкио
Мишиме.
   - Слушай, может прекратишь изображать из себя избранную личность?
   - Я? - Ким удивленно поднял брови.
   - Ты  же  просто  из  кожи  вон  лезешь,  чтобы  продемонстрировать  свой
ориентализм, - Трейси  подался  вперед.  -  Загадочный  Ким,  непроницаемый,
полный восточной мудрости, непонятный для  белых!  Это  дает  тебе  ощущение
собственной уникальности здесь, на Западе.
   - Ты вообще ничего не понимаешь, - упрямо произнес Ким, - Мне все  равно,
что ты думаешь о кхмерах, - губы его презрительно искривились. -  Любишь  ты
их или не любишь - это твое дело. Что может чувствовать западный человек? Ты
- чужой, ты - посторонний. Ты  не  можешь  понять  нашей  боли,  которая  не
оставляет нас ни на минуту. Она стучит в нас, словно второе сердце.
   - Давай, давай, продолжай в том же духе. Еще бы! Бедный Ким, единственный
вьетнамец, чья семья погибла во время войны, - говоря это, Трейси  продолжал
оглядывать комнату.  И  вдруг  что-то  неопределенное,  какая-то  неуловимая
странность привлекала его внимание. Он продолжал говорить, но уже совсем  не
думая: склонив голову, он внимательно всматривался, в  голове  его  зазвучал
сигнал тревоги.
   - Что такое? - Ким тут же забыл о взаимных оскорблениях.
   Трейси двинулся к графину с бренди -  может  быть,  он  ничего  бы  и  не
заметил, если бы Ким не взял графин, чтобы подлить себе в стакан.  Маленькая
лежащая на дне груша перевернулась, и что-то на ее боку очень заинтересовало
Трейси.
   - Ну-ка, сходи в ванную и принеси мне большое полотенце, да  прихвати  из
кухни разделочный нож.
   - Что ты увидел?
   - Делай, что тебе сказано! - Трейси не отрывал взгляда от груши. Он и сам
еще толком не мог объяснить,  что  именно  его  заинтересовало,  потому  что
сквозь толстые стенки графина и густую жидкость видно было плохо.
   Волнение его росло. Он осторожно взял графин, открыл серебряный  кофейник
и вылил туда бренди.
   Вернулся Ким. Трейси взял у него полотенце и тщательно  завернул  в  него
стеклянный сосуд.
   Положил сверток на пол, поднял правую ногу, вздохнул, со свистом выдохнул
воздух и резким, точным движением опустил ногу прямо по центру свертка. Звук
получился негромкий, словно кто-то сломал сухую ветку.
   Он наклонился и начал медленно, слой за  слоем  разворачивать  полотенце,
хотя  ему  ужасно  хотелось  сдернуть  его  одним  движением.  Взял  у  Кима
разделочный нож и кончиком счистил с груши стеклянные крошки.
   Ким наблюдал, как Трейси взял с блюда позолоченную ложечку и, подцепив ею
грушу, переложил сморщенный фрукт на серебряный поднос.
   На  боку  груши  была  темная  ровная  полоса  -  след  разреза,   такого
аккуратного, что вряд ли он мог появиться по естественным причинам.
   Очень осторожно Трейси поднес кончик ножа к  разрезу.  Он  склонился  над
грушей, вдыхая аромат бренди. Аромат этот наполнял всю  комнату.  Терпеливо,
миллиметр за миллиметром, Трейси расширял разрез.
   Он вспотел, прикусил от усердия губу - это была тонкая  операция.  Кончик
ножа наткнулся на что-то твердое, Трейси  поводил  ножом  -  предмет  внутри
груши был небольшим в s длину, что-то около дюйма. Но какой формы, пока было
непонятно, поэтому Трейси продолжал прощупывать ножом внутренность  плода  -
он боялся повредить странный предмет.
   Он принялся кусочек за кусочком отрезать мякоть груши, в какой-то  момент
нож соскользнул, и он тихо выругался.
   И наконец  труды  его  были  вознаграждены.  На  изогнутой  металлической
поверхности блеснул свет и - цок! - на поднос, словно дитя из чрева  матери,
вывалилась странная штуковина.
   - Боже милостивый! - выдохнул Трейси.
   Он откинулся в кресле, не отводя взгляда от поблескивающей вещички. Спина
у него затекла, но он и не замечал этого - то, что лежало сейчас перед  ним,
было важнее всего на свете.
   Они молчали. Потом Ким достал из нагрудного кармана чистый платок. Трейси
взял платок и с помощью ложечки уложил в него предмет. Завернул,  спрятал  к
себе в карман.
   После этого взглянул на Кима:
   - Ты что, знал, что здесь может оказаться эта штука?
   Ким покачал головой.
   - Я рассказал тебе все, что нам было известно. Немного, правда, но теперь
ты видишь, что мы были на верном пути, - нужды говорить тихо не было, но оба
почему-то инстинктивно понизили голос.
   Они задумчиво смотрели друг на друга, потом Ким сказал:
   - Ты сам знаешь, кто должен провести анализ.
   Трейси знал.
   - Но он болен...
   - Да что ты? И серьезно?
   - Серьезнее не бывает.
   Ким встал:
   - Директор расстроится.
   Трейси кивнул. Он думал только о  том  маленьком  диске,  который  сейчас
лежал у него в кармане. По  виду  он  был  похож  на  пуговицу  от  военного
мундира. Только это была не пуговица. Это  было  электронное  подслушивающее
устройство.

***

   Киеу точно знал, когда Трейси обнаружил ?клопа?: он собирался выходить из
дома, как вдруг раздался сигнал тревоги - это случилось  в  тот  миг,  когда
Трейси впервые коснулся кончиком ножа упрятанного в грушу диска.
   Он повернулся и взбежал по  широкой  лестнице  на  второй  этаж  дома  на
Греймерси-парк. Ворвался в свою спальню.  На  полке,  рядом  с  позолоченной
фигурой Будды и аккуратной стопкой астрологических таблиц стояла  коричневая
коробка, которую он сделал сам. В переднюю ее  часть  был  вделан  небольшой
экран, на котором светилось время - 21.06. Но это были не электронные часы -
за экраном был скрыт кассетный магнитофон.
   Киеу нажал неприметную клавишу на боку коробки, и в руку  ему  скользнула
кассета. Молча он вышел из спальни, молча прошел по коридору в кабинет,  где
его ждал другой человек, прямой и высокий.
   - Я думал, ты уже ушел, - человек взглянул на золотые наручные часы.
   - Найдено подслушивающее устройство, - без  всяких  предисловий  произнес
Киеу. Он подошел к плейеру, стоявшему на  книжной  полке,  вставил  кассету.
Повернулся к человеку, тот кивнул, и Киеу нажал на ?воспроизведение?.
   "..Я ненавижу тебя?, - раздалось из динамиков.
   - ?Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю?,
- ответил второй голос.
   Высокий  человек  махнул  рукой,  и  Киеу  выключил  магнитофон.  Высокий
повернулся к окну,  привычным  жестом  погладил  шелковистую  плотную  ткань
кремовых штор.
   - Значит, Ким? Это говорит о том, что к делу подключился Фонд, -  высокий
отвернулся от окна и холодными серыми глазами уставился на Киеу. - Но  мы-то
знаем, что это невозможно.
   - Тогда почему там Ким?
   Высокий покачал головой:
   - Наша проблема не в этом. Проблема в том, что спящий  проснулся.  С  ним
был Трейси Ричтер. Я знаю, что они некоторое время работали вместе в Бан  Me
Туоте и в Камбодже, перед тем, как Ричтер