умер  тщательно
скрывал от него даже намеки на свою деятельность, явно  стоящую  вне  всяких
законов.
   Возможно, когда-то Макоумер и любил Рут - сейчас он  просто  об  этом  не
помнил. Опыт Бан Me Туота почти совсем стер память о прежней  жизни.  И  все
из-за одной-единственной женщины: огромные миндалевидные глаза, губы, полные
соблазна, тело, которое,  казалось,  воплощало  все  мыслимые  и  немыслимые
эротические желания. И то, что она исчезла из его жизни, не изменило ничего.
И не могло изменить. Она жила в нем как вечный, незатухающий огонь.
   Он встретил ее при обстоятельствах странных: во время  драки,  нарушившей
его  отдых  после  двух  недель  в  тылу  врага.  Пулеметные  очереди,   шум
вертолетов, разрывы бомб - все это еще звучало у него в  ушах,  он  все  еще
ощущал  привычную  дрожь   полуавтоматического   оружия,   все   еще   видел
извергавшееся из ствола смертоносное пламя. И, вернувшись в Бан Me Туот,  он
все никак не мог успокоиться.
   Он сидел в баре и мирно потягивал виски, когда рядом разгорелась драка  -
два  здоровенных  морских  пехотинца  сражались  словно  олени  за  олениху.
Татуированные,  коротко  стриженные,  с  бицепсами,  распиравшими  форменные
рубашки.
   Макоумер встал с плетеного стула и, молча  и  предельно  экономично,  для
начала разбросал их в стороны с помощью тяжелых  подметок  своих  ботинок  и
правого кулака. Он был прекрасно натренирован и знал, как  добиваться  своей
цели с наименьшей затратой сил.
   Вытянутой ногой он нанес два быстрых удара в  переносицу  тому,  кто  был
покрупнее. Второй - был  помельче,  но  поувертливей,  и  Макоумер  попросту
врезал ему тяжелым ботинком между ног.
   И лишь после этого увидел ту, из-за которой разгорелась драка: с  первого
взгляда на нее стало ясно, что сражались пехотинцы не зря.
   Она была очень высокой, почти  шести  футов  ростом,  с  длинной  шеей  и
большими миндалевидными глазами, которые взирали на все спокойно, как бы  из
другого мира. У нее были узкие бедра, широкие плечи и непривычная на Востоке
большая грудь.
   - Наследство моей маменьки, - сказала  потом  она  Макоумеру,  поглаживая
грудь, отчего у него сразу пересохло во рту. -  Она  была  из  камбоджийской
королевской семьи.
   - А отец кто? - спросил он. Они пили ?скотч? в ее небольшой квартирке,  в
нескольких минутах ходьбы от штаба. Она улыбнулась:
   - Он из Южного Вьетнама. Очень могущественный. Очень богатый.
   Девушка много рассказывала об отце - она им восхищалась.
   - Идет война, - сказала она как-то темной грозовой ночью, - и  он  делает
деньги.  -  Она  пододвинулась  поближе:  каждое  ее  движение  было   полно
непередаваемой грации. - Это не  значит,  что  он  бессовестный,  просто  он
умнее, чем другие.
   Ночь дрожала от громовых раскатов, ставни хлопали на  ветру,  но  они  не
замечали  непогоды   -   она   сильнее   электризовала   их   и   без   того
наэлектризованные тела.
   - Сейчас нетрудно сделать деньги,  -  сказал  он  немного  погодя,  -  Не
хватает ни товаров, ни услуг. Она с сомнением поглядела на него:
   - Ну, если это так просто, почему же ты не делаешь деньги?
   - Потому что мне нужно другое, - по черепичной крыше забарабанил дождь. -
Мне нужна власть.
   - Над кем? Над людьми?
   - Над судьбой.
   Она рассмеялась - смех у нее тоже был особенный, теплый, музыкальный:
   - По-моему, времена империй и императоров давно миновали.
   - Возможно, - мягко ответил он. - Но разве не за это ты любишь и уважаешь
своего отца?
   Он вступил с нею в связь, полагая, что прервет ее, когда только пожелает.
Он всегда так поступал, а здесь, в этом конце света,  отношения  могли  быть
только такими: непостоянными, мимолетными, как сон. Такими их делала война.
   Но понял он, что она значила для него, только когда она исчезла. Он  даже
не мог себе представить, что какая-то  женщина  может  так  много  для  него
означать.
   Физически она волновала его как никакая другая ни до, ни после. Когда  он
прикасался к ней, вся его прошлая жизнь испарялась как туман. Только  в  ней
находил он истинное освобождение. Он рассказывал ей обо  всех  своих  делах,
обо всем, что видел. С нею он словно изгонял дьявола войны, потому что война
была для него праздником, и он сознавал греховность такого отношения.
   Это был совершенно новый для него опыт - его связывал  с  ней  не  только
секс, похоже, это и была любовь, а он-то считал себя совершенно  неспособным
на подобное чувство.
   Но все это он понял лишь тогда, когда вернулся из своей заключительной  и
самой ответственной миссии в Камбоджу - именно в  том  рейде  он  и  заложил
основы новой жизни, основы  организации  ?Ангка?.  Он  вернулся  -  и  нашел
крохотную квартирку в Бан Me Туоте пустой.
   Никто не видел, как она уходила - он в этом убедился, он предпринял самые
активные розыски. Но в одном он был твердо уверен: она исчезла не  по  своей
собственной воле.
   Вариантов существовало множество. Она неоднократно говорила ему, что в ее
жизни не было других мужчин.  Но  ведь  в  те  ночи,  когда  он  пропадал  в
джунглях, когда вытирал со своего тесака кровь красных кхмеров... С кем  она
бывала в те ночи? Память вновь и вновь возвращалась к их первой  встрече,  к
сражению, устроенному двумя морскими пехотинцами. Может, она  была  замужем?
Или спала с кем-то еще из спецподразделения?
   Правды он так никогда и не узнал. Но за то время, что оставалось  у  него
до отправки назад в Штаты, он набрал столько информации, что  разобраться  в
ней ему было не под силу:  она  была  платным  информатором  Вьетконга;  она
работала на кхмеров; на подпольщиков Камбоджи;  она  была  двойным  агентом,
передававшим  коммунистам  тщательно   подготовленную   в   недрах   спецсил
дезинформацию.
   Это были тяжелые дни, несмотря на то, что внутри у него уже  все  бурлило
от предвкушения всех тех чудес, которые принесет ему  ?Ангка?.  Он  снова  и
снова припоминал свои долгие разговоры с ней. О скольких своих  заданиях  он
ей рассказал, какими сокровенными мыслями успел  поделиться?  Но  разве  это
было  важно?  Важно  было  совсем  другое:  его  любовь,  его  желание.  Она
принадлежала ему - вот что было важнее всего.
   И она была последней неразгаданной им в жизни загадкой.
   В Музее современного искусства  было  пустынно  -  перед  входом  затеяли
ремонт, земля была перекопана, стояли бульдозеры, и  поэтому  посетители  не
очень-то сюда стремились.
   Внутри было  прохладно,  серые  стены  и  белый  каменный  пол  создавали
прекрасный фон для ярких живописных полотен.
   Сенатор  Харлан  Эстерхаас  был  довольно  мрачным  господином   крупного
сложения с шапкой желтовато-седых  волос  над  толстощекой  физиономией.  На
кончике носа у него сидели очки в черной оправе, одет он  был,  несмотря  на
погоду, в темный костюм с жилетом.
   Каждый, кто впервые видел сенатора,  совершал  одну  и  ту  же  ошибку  -
недооценивал его. Он и в Вашингтоне сохранял вид деревенского  простачка,  и
потому окружавшим казалось, что с ним довольно легко справиться.
   Но все это было отнюдь не так. Он был хитрым и  весьма  опытным  в  часто
незаметных для внешнего наблюдателя сенатских  баталиях.  И  теперь,  широко
шагая навстречу Эстерхаасу, Макоумер думал только об одном: как бы  не  дать
ему возможностей для маневра.
   - Сенатор, как я рад снова вас  видеть!  -  Он,  широко  улыбаясь,  пожал
Эстерхаасу руку. - Ну, как дела на холме?
   - Должен вам сказать, - ответил Эстерхаас глубоким грубоватым голосом,  -
что получить от этого конгресса какие-либо одобрения - все равно, что  драть
зуб без наркоза. Господи, если что и меняется,  то  только  к  худшему.  Нам
нужны новые вооружения, но еще больше мы нуждаемся в притоке свежей крови, в
.свежем взгляде на доктрину обороны. А на холме все  пребывают  в  полнейшей
апатии,  что,  откровенно  говоря,  меня  пугает  -  это   стадо   безмолвно
подчиняется своему пастырю, а вы ведь знаете, что он - сплошное миролюбие.
   - Я особенно озабочен ситуацией в Европе, - сказал Макоумер. Они медленно
прохаживались по новой галерее. Из окон с дымчатыми стеклами были видны люди
в строительных касках, усердно кромсающие асфальт.
   - Меня это тоже тревожило, - кивнул сенатор, - но, по-моему, нам  все  же
удалось приструнить Мубарака, по крайней мере, завтра  к  нему  отправляется
Роджер Де Витт - сейчас его  интересует  госсекретарь.  Вы  его  знаете?  Он
занимает должность военного атташе, но на самом деле он - нечто большее.  Он
великолепно ведет переговоры,  но  еще  лучше  -  собирает  разведывательную
информацию.
   - Да я  озабочен  не  столько  самим  Мубараком,  -  Макоумер  и  сенатор
остановились перед  великолепной  картиной  Кальдера.  -  Меня  куда  больше
беспокоят эти тайные секты,  которые  проходят  подготовку  в  финансируемых
русскими лагерях для террористов. Вся ситуация чудовищно нестабильна.
   Эстерхаас ухмыльнулся:
   - Я вижу, вы работаете круглыми сутками. Не беспокоитесь - за дело взялся
Де Витт, он все уладит. Это самый подходящий человек.
   - Но, как я понимаю, вы обеспечили ему безопасность.
   - Это дело государства, я за эти  вопросы  не  отвечаю.  Они  перешли  от
Кальдера к скульптуре работы Бранкузи.
   - Кроме того, у нас нет доказательств того, что русские вовлечены  в  эту
историю до такой степени, как считаете вы.
   Макоумер нахмурился:
   - Может быть, мне самому следует слетать в Южный Ливан,  чтобы  убедиться
своими глазами?
   - Как интересно! - рассмеялся Эстерхаас.
   Макоумер резко повернулся к нему.
   - Это вполне серьезное  предложение.  Если  вы  его  принимаете,  я  могу
устроить все за пару часов.
   Эстерхаас побледнел:
   - Вы собираетесь пробраться  в  лагерь  ООП?  Да  вас  же  там  на  месте
пристрелят!
   - Такая возможность всегда существует, - внезапная перемена в  настроении
сенатора была ему отвратительна: все они,  политики,  таковы  -  как  только
возникают какие-либо осложнения, они тут же  ретируются.  Впрочем,  для  его
целей это даже неплохо - в такие моменты их можно брать голыми руками.  Хотя
я очень сомневаюсь, что такое произойдет. Я этого просто  не  допущу,  -  он
сжал кулак, и Эстерхаас невольно на этот  кулак  уставился:  странная  рука,
гибкая, и в то же время  загрубевшая.  Макоумер  пожал  плечами.  -  Я  вижу
ситуацию так: вы отрицаете мои аргументы с помощью донесений тех служб,  для
которых испокон веку государственные субсидии были гораздо  важнее  реальной
работы. Но моя точка зрения подтверждается реальностью.  Вы  полагаете,  что
степень участия русских в международном терроризме весьма незначительна.  Но
если вы не хотите, чтобы я проверил это лично, вам  придется  положиться  на
мое слово. Разве это не справедливо?
   Сенатор в упор разглядывал Макоумера. Потом тихо произнес:
   - Похоже, вы уверены в том, что говорите.
   - Я верь в факты. А вы?
   Эстерхаас глянул в  окно,  на  брызги  огня,  летевшие  из-под  сварочных
аппаратов.
   - До последнего момента у  меня  была  уверенность.  Но  теперь...  -  Он
повернулся к Макоумеру. - Честно  говоря,  вся  эта  история  мне  очень  не
нравится.
   - Я хочу, чтобы вы запомнили эту минуту, Харлан, -  Макоумер  придвинулся
поближе. - Чтобы запомнили навсегда.  У  вас  была  возможность  узнать  все
самому. Вы ею  пренебрегли.  Теперь  вы  будете  полагаться  на  информацию,
которую я нам даю.
   - Понятно.
   Макоумеру  не  понравилась  интонация,  с  которой  произнес  это   слово
Эстерхаас.
   - Я чем-то оскорбил вас? Вам лучше бы сказать об этом честно и сразу же.
   Эстерхаас покачал головой:
   - За тридцать с лишним лет в политике я  утратил  способность  обижаться.
Понятно - занятие не для тонкокожих.
   Совершенно верно, подумал Макоумер. Занятие для толстокожих  трусов.  Да,
вот  это  свойство  Эстерхааса  компьютер  вычислить  не   смог!   Макоумеру
предстояло теперь подумать  о  другом:  что,  если  Эстерхаас  предаст  его,
прогнется при определенном давлении?
   Они продолжали свое путешествие по музею. Макоумер заложил руки за спину,
и это  совершенно  изменило  его  облик  -  теперь  в  нем  появилось  нечто
профессорское.
   - Как ужасно то, что случилось с сенатором  Берки,  -  сказал  он  вполне
будничным тоном. - В его возрасте, и погибнуть так дико!
   - Не надо играть со мной в такие игры! - Эстерхаас разозлился.  -  Роланд
звонил мне за день до смерти. Рассказал о принятом  им  решении.  Совершенно
очевидно, что его убил не какой-то налетчик, хотя полиции Чикаго  и  удалось
себя в этом убедить.
   - Но ведь вполне может быть, что полиция права!
   Сенатор резко остановился:
   - Слушайте, со мной подобная тактика не проходит! Если вы полагаете,  что
можете запугать меня напоминанием о том, что случилось с Берки,  вы  глубоко
заблуждаетесь. Он сглупил - вместо того чтобы  обдумывать  свое  решение  то
так, то эдак, он должен был сразу же начать действовать. Тогда он был бы жив
и по сей день.
   - Ну, если вам нравится так думать, ваше право. И, конечно  же,  я  и  не
пытался запугивать вас, Харлан. Что вы! Я ни  на  секунду  не  стал  бы  вас
недооценивать: вы можете быть столь же опасны, как и  могущественны.  Именно
поэтому я к вам и обратился, - теперь Макоумер  был  само  очарование.  -  Я
слишком глубоко вас уважаю, сенатор.
   Эстерхаас кивнул.
   - Вы же понимаете, я прагматик. И всегда успеваю  разглядеть  начертанные
на  стенах  письмена.  На  мой  взгляд,  у  вас  также   верный   подход   в
действительности. Наша страна вот уже десять лет  беспомощно  барахтается  в
море международной политики. Черт побери, я хорошо знаю об этом и сражаюсь с
этим изо всех сил. Но пока что битву мы проигрываем, поскольку  на  ключевых
постах слишком мало людей, разделяющих наши взгляды. И все же теперь  у  нас
появился шанс. Этот шанс дали нашей стране вы, и я восхищен вами, - он потер
подбородок. - И все же я прошу вас  не  идти  мне  наперекор.  Если  лошадь,
которую вы мне предоставили, начнет брыкаться, я просто сменю лошадь. Такова
уж моя манера вести дела.
   - Именно это я в вас и ценю, Харлан. И понимаю, почему вы сделали  сейчас
такое заявление.
   Они прошли мимо картины Лихтенштейна, которого Макоумер всегда терпеть не
мог.
   - А как семья, Харлан?
   - Все  отлично,  -  Эстерхаас  расслабился:  последний  этап  сделки  был
завершен. - Барбара вернулась в  университет,  чтобы  получить  свою  ученую
степень, - он хихикнул. - Представляете? В ее-то возрасте!
   - Учиться никогда не поздно, - назидательным тоном произнес Макоумер. - А
ваша красавица-дочь Эми?
   - Свет моих очей? - Эстерхаас расцвел в улыбке. - Она -  лучшая  в  своем
классе в Стэмфорде. Единственное, о чем я жалею, так это что мы  с  Барбарой
теперь редко ее видим.
   Макоумер  остановился  перед  очередной   скульптурой   своего   любимого
Бранкузи. Сколько же в его линиях было чувственности и страсти!
   - Харлан, вы не находите, что Бранкузи - настоящий гений? - И,  не  меняя
тона, добавил:
   - У меня есть пленки, на которых снята Эми.
   - Что? - Эстерхаасу показалось сначала, что он что-то не расслышал. -  Вы
сказали - пленки?
   - Да, - теперь Макоумер говорил медленно и внятно. - Пленки,  на  которых
заснята ваша дочь. У нее  есть  любовница.  Женщина.  Они  считают  подобные
сексуальные    отношения    жестом    ?презрения     к     капиталистической
действительности?, эдаким революционным актом.
   - Что?! - заорал сенатор, лицо его сделалось пунцовым.  Макоумер  схватил
его за руку, чтобы утихомирить. - Я в это не верю!
   Макоумер достал цветной снимок:
   - Вот, пожалуйста, один из кадров. - Их множество.
   Рука Эстерхааса дрожала. Он держал фотографию за  краешек,  будто  боялся
заразиться.
   - О, Боже, - простонал он, глядя на свой  позор  и  ужас.  -  Барбара  не
перенесет этого, - он говорил как бы про себя.
   - Я вас понимаю, - Макоумер взял у него из рук фотографию, отошел в угол,
склонился над урной и поджег, чиркнув  золотой  зажигалкой.  Подождал,  пока
снимок превратится в пепел, потом  вернулся  к  застывшему  в  той  же  позе
Эстерхаасу.
   - Но Барбара не узнает об этом. И никто не узнает. По  крайней  мере,  от
меня, Харлан. Я хочу, чтобы вы это поняли. Не от меня.
   - Я думаю, что... - Сенатор медленно возвращался  к  действительности,  -
...что я понял. - Лицо его исказила гримаса гнева. - Какая же вы сволочь!
   - Необыкновенно забавно, - произнес Макоумер, намереваясь уйти, - слышать
эти слова именно от вас.

***

   На Александрию, как  и  на  весь  Вашингтон,  опустились  жаркие  влажные
сумерки.
   Готтшалк был все еще в темно-синих костюмных брюках, но пиджак,  жилет  и
галстук валялись на спинке шезлонга, словно флаги, брошенные  при  поспешном
отступлении. Он взял с чугунного столика высокий стакан, приложил запотевший
ледяной бок к щеке и тяжело вздохнул.
   У его ног на безукоризненно ухоженной лужайке лежала Кэтлин. На ней  была
просторная блузка без  рукавов  в  зеленых,  коричневых  и  серых  пятнах  -
Готтшалку  она  напомнила  камуфляжные  куртки,  которые  носили  солдаты  в
Юго-Восточной Азии. Короткие зеленые шорты выгодно подчеркивали ее  ягодицы.
Кэтлин лежала на животе, болтая в воздухе  ножками,  обутыми  в  серебристые
сандалии.
   И этот дом, и эта лужайка были для Готтшалка убежищем, местом, где он мог
сбросить с себя невыносимое бремя предвыборной борьбы. За  последние  восемь
месяцев он по меньшей мере три раза посетил  каждый  из  штатов,  где  лично
встречался с теми делегатами, которые приедут на съезд в Даллас. Такая жизнь
ему нравилась, но она же и изматывала, хотя в его организме проснулись силы,
о существовании которых он ранее не подозревал. Но ему требовался  отдых  от
всего этого - от напряжения, политики, от необходимости  ?держать  лицо?  на
публике, от планов, от внутренних распрей, от бесчисленных встреч с прессой,
от речей, от ?спонтанных? острот, объятий, пожиманий рук, от сигар. Даже  от
Роберты.
   Отдых и кое-что большее  дарила  ему  только  Кэтлин.  Та  самая  Кэтлин,
которая сквозь полуприкрытые веки смотрела сейчас на густую листву,  которая
вкупе с бамбуковым забором надежно огораживала дом от тихой,  сонной  улицы.
Кэтлин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Более того, она  любила
этот дом, потому что он олицетворял для нее определенную ступеньку на пути к
самому верху.
   Она перевела взгляд на дом. К входной двери и изящной площадке перед  нею
вела двойная лестница с филигранными чугунными перилами. Над дверями нависал
полукруглый каменный балкончик, украшенный резьбой: две  змеи  с  высунутыми
жалами, готовые вцепиться друг в друга.
   Это был великолепный дом, но Кэтлин  вовсе  не  считала,  что  ей  просто
повезло: она его отработала. Отработала тем, что делала для Готтшалка.  Если
б она выбрала время покопаться в себе, то пришла бы к выводу, что ей  совсем
не нравится развлекать этого извращенца. Но, в  конце  концов,  это  работа,
такая же, как и любая другая... К тому же она любила свое тело, наслаждалась
тем эффектом, который оно производит - да,  ей  многое  в  этой  истории  не
нравилось, но если ее тело доставляет такой восторг, что ж, тогда честолюбие
ее удовлетворено, и она согласна забыть о неудобствах и отвращении.
   Когда-то давно и она испытала любовь, она  отдала  свое  сердце  человеку
куда более требовательному и замечательному, чем все  остальные  живущие  на
земле мужчины. Так что теперь то, чем приходилось  заниматься  ее  телу,  ее
совсем не волновало - главное, чтобы  сердце,  душу  оставили  в  покое.  Не
трогали. А секс!.. Господи, да в сексе она может делать что угодно.  Разницы
никакой. Просто некоторые действия более приятны, некоторые - менее.
   Готтшалк и то лучше, чем иные из тех любовников, которых знало ее тело  в
менее удачные времена. В некотором роде он был даже добр  к  ней.  Она  была
убеждена, что он и сам не понимает, что же его так к