куда показывал грязный  палец
Тола. В просветах между лианами  он  увидел  людей  в  коричневой  форме  со
знаками v виде красных звезд. Их было трое. Трое других были в той же форме,
что и он, в форме вьетнамской армии!
   - Они не сумели спасти своих офицеров, - объяснил Тол,  -  они  не  умеют
сражаться. - Он снова подтолкнул Киеу:
   - Неси свою поклажу туда, мит Сок. Мне только что пришла  в  голову  одна
мысль, мы с тобой славно повеселимся.
   Киеу споткнулся о присыпанный листьями корень и, не удержавшись, упал  на
колени. Ноша его вывалилась из рук. Он поднял ее и осторожно вытер грязь  со
щеки Малис.
   - Подойди к тем солдатам, - приказал Тол. Дождь уже почти прекратился, но
воздух не стал суше: начали парить листья. Тол подошел к  Киеу  и  забрал  у
него из рук головы. Киеу попытался вцепиться в голову Малис, но Тол изо всех
сил ударил его стволом по рукам.
   - Отойди туда, - скомандовал Тол.
   Он поднял головы, поставил ногу на труп русского военного.  Потом  быстро
нагнулся, сорвал с формы звезду и приколол ее себе на грудь.
   - Вот так. А теперь, будь другом, сфотографируй меня... Нет, нет, погоди,
- он повернул головы, - я хочу, чтобы эта смотрела в камеру. В конце концов,
он был полковником и заслужил сфотографироваться рядом со мной.
   Все три головы он держал перед собой, на уровне груди.
   - Кроме того, - продолжал Тол, - надо, чтобы его лицо было очень  четким,
мы используем снимок в пропагандистских целях,  -  теперь  голос  его  почти
звенел. - Подумай как следует, мит Сок, сделав  этот  снимок,  ты  послужишь
добром делу, делу Черного Сердца.
   Киеу сделал несколько шагов назад, и когда между ним  и  Толом  оказалось
больше трех метров, расстегнул  чехол  и  достал  аппарат.  Навел  резкость,
диафрагму и выдержку, чуть сместил объектив, чтобы Тол  находился  в  центре
кадра, и нажал кнопку затвора.
   Бело-голубое пламя, словно язык демона, вырвалось из объектива:  на  Тола
летел миниатюрный реактивный снаряд.
   Он успел только удивленно раскрыть рот - и ракета взорвалась. Он  отлетел
назад, ударившись спиной о ствол дерева, немного проехал по мокрому склону и
выпрямился: практически весь удар приняли на  себя  три  отрезанных  головы.
Одно плечо его кровоточило, но в целом Тол не пострадал.
   Он рванулся за автоматом, который взрывом отшвырнуло в  сторону,  но  над
ним уже стоял Киеу.
   Цель  большинства  видов  боевых  искусств,  учил  его   Мусаши   Мурано,
заключается прежде всего в том, чтобы  лишить  противника  подвижности.  Для
этого требуется определенное время, даже несмотря на то, что поединок  может
быть очень скоротечным. Помни, мы говорим не о секундах и не о десятых долях
секунды, речь идет о сотых или даже тысячных, и если действует по-настоящему
подготовленный профессиональный убийца, тогда у твоего соперника  появляется
шанс убить тебя.
   Но этого мы не можем допустить. Если  ты  начнешь  искать  способ  лишить
противника подвижности,  ты  можешь  погибнуть,  если  ты  будешь  стараться
покалечить его, ты можешь погибнуть, если ты подумаешь про  себя:  за  сотую
долю секунды ничего страшного не произойдет, ты можешь  погибнуть,  если  ты
недооценишь своего противника, ты можешь погибнуть.
   Поэтому: помни кокоро.
   Киеу помнил. У него не было альтернативы: кокоро врезалось в его сознание
с такой же силой, что и буддизм.  С  точки  зрения  законов,  действующих  в
обозримых пределах вселенной, буддизм тоже представляет собой  разновидность
астрального тела. Его постигают не в  школе.  У  Преа  Моа  Пандитто  он  не
посещал классы: уроки, которые преподавал ему его Лок Кру, -  это  была  его
жизнь,   вся   его   жизнь.   Переплетение   традиций,   ценностей    семьи,
ответственности, достоинства, связанные с самим понятием ?кхмер?.  Это  была
не просто религия, во всяком случае не религия в понятии западного человека,
который может целенаправленно пойти в монастырь и выйти из него  посвященным
в  духовный  сан.  Буддизм  был  философией,   социологией,   антропологией,
политикой и историей - особенно историей,  вот  почему  красные  кхмеры  так
ненавидели и боялись буддийских монахов.
   То же относится и к кокоро. Сэнсей Киеу, Мусаши  Мурано,  посвятил  этому
свою жизнь. Ибо без веры кокоро ничто.
   По-японски, говорил Мусаши Мурано, кокоро означает ?суть вещей?. Но как и
в большинстве других языках,  японские  слова  имеют  множество  значений  и
оттенков. Для тебя - но не для меня - кокоро значит ?внутренний мир?... суть
того, чему я тебя учу: пустоту. Пустота наполняет  тебя  ощутимее,  чем  все
вещи этого мира; пустота, которая позволяет  тебе  черпать  силы  из  самого
времени.
   Киеу применил кокоро.
   Он напряг кончики пальцев, слегка согнул их -  любой,  кто  хоть  немного
знаком с боевыми искусствами Японии, сразу же узнал бы  по  углу  их  изгиба
подготовку к удару катана, - и нанес Толу удар в диафрагму, по  силе  ничуть
не уступающий взрыву кумулятивного снаряда, выпущенного из  псевдо-?Никона?.
Пальцы прошили диафрагму насквозь, и в ту секунду, за  которое  сердце  Тола
сделало  свой  последний  удар,  Киеу  одним  движением  вырвал   селезенку,
поджелудочную железу и печень. Он поглядел на небо, где уже появились первые
краски утра, поднял камеру и, обернувшись к лежащему на  спине  Толу,  нанес
последний, самый сокрушительный удар. Киеу ушел,  оставив  позади  еще  один
труп.

***

   Кима вызывали в Сиэтл.
   Конечно же, это Ту. Он редко виделся со  своим  искалеченным  братом,  но
сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту  практически
изолировал себя от внешнего мира, письма писал  более  чем  пространные,  ив
глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое
можно было определить одним словом: кротость. Он жалел,  что  не  приехал  к
нему раньше - прошло больше года, когда он последний раз,  как  вот  сейчас,
пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту  Си-Тэк.
Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.
   Ту жил в высотном  здании,  выходящем  на  Пагет-саунд.  В  квартире  был
балкон, нависающий над самой  водой,  где  у  причала  на  якоре  стоял  его
35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал  все  эти  подробности,  потому  что  из
своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни  на
Западе.
   Когда-то брат обожал выводить  шлюп  в  море  -  мимо  Порт-Таунсенд,  он
проходил Викторию  в  Британской  Колумбии  и  забирался  к  самой  западной
оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь  из  мака
из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.
   Мака были его единственными друзьями  с  тех  пор,  как  он  поселился  в
Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом,
если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями,  неудачниками,
людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.
   Ту учил их, как узнавать  по  звездам  будущее,  мака,  в  свою  очередь,
научили его пить. По крайней мере,  так  казалось  Киму.  Число  самоубийств
индейских резерваций в шесть или семь раз превышало  средний  показатель  по
стране.  Индейцы,  похоже,  из  всех   развлечений   отдавали   предпочтение
самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим
образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.
   Но в этот раз дверь квартиры открыл не  Ту:  это  была  молодая  женщина,
которую он раньше никогда не видел. Она приветливо улыбнулась:
   - Вы, наверное, Ким.
   Она протянула руку и  без  лишних  слов  взяла  его  чемоданчик.  Заперев
входную дверь, проводила его в гостиную.  На  женщине  были  белые  шорты  и
полосатая майка.
   Она была высокая и, по меркам Кима, несколько полная, с округлыми формами
- у восточных женщин такой фигуры не бывает. По тому  как  майка  обтягивала
грудь, Ким понял: здесь все  без  обмана,  грудь  своя,  настоящая.  Длинные
сильные ноги, светлые вьющиеся волосы, пышной гривой  ниспадающие  до  плеч.
Она походила на картинку из журнала для мужчин.
   - Извините, - неуверенно начал он, - но вы...
   Она взмахнула рукой и рассмеялась:
   - О, Господи, простите!
   Она протянула ему руку, и Ким подумал:  ?Да,  она  американка,  настоящая
американка?.
   -  Эмма.  Эмма  По,  -  она  говорила  непринужденно,  васильковые  глаза
искрились смехом. - Нет, нет, я знаю, о чем вы подумали - я не  родственница
великого Эдгара Алана, моя семья, а нас девять человек, из Миннесоты.
   - И давно вы знаете моего брата... мисс По?
   - Эмма, - поправила она. -  Никто  не  называет  меня  мисс  По.  Что  же
касается вашего вопроса - около полугода, Ким. - У нее был прямой,  открытый
взгляд. - А Ту поджидает вас на балконе. Идите к  нему,  а  я  тем  временем
приготовлю вам что-нибудь выпить и заодно отнесу ваш чемоданчик  в  спальню.
Итак, что будете пить?
   - Если можно, чай.
   - Крутой кипяток и никакого льда, верно? Ким удивленно посмотрел на нее:
   - Да.
   - А я ходила утром по магазинам и купила для вас ?Чайна блэк?, - глаза ее
снова смеялись.
   Ким сделал вид, что не понял намека:
   - Вообще-то, ?Чайна блэк? пьет Ту.
   - Нет, что вы,  он  уже  давно  не  притрагивается  к  крепкому  чаю.  Мы
предпочитаем кофе. Декофеинезированный, естественно.
   - Естественно, - словно попугай, повторил Ким и ужаснулся.
   Гостиную перекрасили, отметил Ким: стены стали нежно-голубыми, потолок  -
светло-желтым.  А  еще  появилась  декоративная  лепнина,  для  современного
интерьера деталь совершенно немыслимая.
   Он раздвинул широкие стеклянные двери  и  вышел  на  балкон.  Здесь  тоже
многое изменилось. Пол был застелен ковровым покрытием, а  сам  Ту  сидел  в
легком шезлонге, вытянув перед собой  парализованные  ноги.  Его  инвалидное
кресло отсутствовало.
   Услышав  шаги  за  спиной,  Ту  повернул  голову:  глаза  его   закрывали
зеркальные  солнцезащитные  очки,  он  был  одет  в  темно-зеленую  майку  с
короткими рукавами и голубые джинсы. Увидев брата, он широко улыбнулся:
   - Ким! Как я рад тебя видеть!
   У него был очень низкий и сиплый голос - естественный  для  человека,  во
время войны постоянно дышавшего дымом.
   Ким подошел к ограждению балкона: вдали виднелись жилые кварталы  Уинслоу
- чертовски симпатичное место, в который раз восхитился Ким.
   - С тех пор, как я последний раз был у тебя, здесь многое изменилось.
   - Тебе надо просто чаще приезжать, - усмехнулся Ту. - Я  знаю,  сюрпризов
ты не любишь, но очень уж не хотелось писать  письмо.  Я  решил,  что  будет
лучше, если ты увидишь ее собственными глазами.
   Ким обратил внимание, что брат отпустил  волосы:  черные  и  густые,  как
волчья шерсть, они почти доходили до плеч. От этого он  казался  значительно
моложе.
   - Я никогда не пытаюсь предвосхитить события, - заметил Ким,  -  поэтому,
когда они происходят, не вижу в них ничего удивительного.
   Эмма внесла на балкон черный эмалированный поднос  с  розовым  фарфоровым
чайником и одной пиалой:
   - Дайте чаю немного настояться, - улыбнулась она,  протянула  Ту  высокий
запотевший бокал и ушла в комнату.
   - Где ты с ней познакомился?
   - На причале, - Ту, откинув голову, пригубил напиток, - у  меня  возникли
проблемы с швартовочным тросом. Она мне помогла.
   - Она тебе помогла?
   - Да. Это что, преступление?
   - А раньше ты ее там видел?
   - Если бы видел, думаю, что обратил бы внимание, - Ту покосился на брата,
- а ты разве нет?
   - Я помню всех, кто попадает  в  поле  моего  зрения,  -  в  голосе  Кима
чувствовалось легкое напряжение.
   - Не совсем в твоем вкусе, верно, Ким?
   - У нее переизбыток прелестей.
   - О да! И мозгов тоже. Тебе нравятся женщины, вес  которых  не  превышает
ста фунтов, они должны находиться в трех шагах позади тебя, склонив при этом
голову.
   - Надо навести о ней справки.
   - Не будь таким подозрительным,  Ким!  Зловещая  тень  легла  не  на  все
события в нашей жизни.
   - Что ты пьешь? - вдруг спросил Ким.
   - ?Перье?, - Ту  протянул  ему  свой  стакан.  -  Хочешь  убедиться?  На,
понюхай.
   Ким отвернулся, в глади залива отражалось полуденное солнце.
   - Я больше не пью, - тихо сказал Ту. - Во всяком случае, это не  то,  что
было раньше: иногда немного ликера  или  шампанского,  да  и  то  по  случаю
какого-нибудь события, - он сел совсем прямо. - Я  больше  никогда  не  буду
пить...
   - Ты не делаешь очень многих вещей, без которых раньше не мог обходиться,
- Ким налил себе чаю, - ты больше не пьешь  свой  любимый  черный  китайский
чай, ты одеваешься как американец, ты говоришь как американец, ты  живешь  с
американкой. Ты отказался от наших традиций. О своей семье ты тоже больше не
думаешь?
   - Я тебе скажу, Ким, чего я больше не делаю, - Ту побледнел. -  Я  больше
не просыпаюсь среди ночи в холодном поту, я больше не думаю сутками напролет
о том, что было бы, если бы горящая балка не переломала мне ноги,  я  больше
не рву на себе волосы и не сокрушаюсь, что не погиб в ту ночь, я  больше  не
бегу от действительности,  напиваясь  каждый  вечер  до  полусмерти.  Я  еще
кое-что скажу тебе, братец: за это  я  должен  благодарить  Эмму.  Сейчас  я
счастлив, я думаю о сегодняшнем дне, и он меня вполне устраивает. А  иногда,
пока еще очень редко, я ловлю  себя  на  том,  что  начинаю  задумываться  о
будущем. Этим я не занимался с двенадцати лет. Мы ставим парус и  выходим  в
море, мы ловим рыбу, гуляем. Мы даже занимаемся любовью. Мы  проводим  время
точно так же, как все нормальные влюбленные.
   Глаза Ту блеснули, он в упор посмотрел на брата:
   - А теперь скажи, что все это не одобряешь.
   - Я не одобряю, - Ким медленно и тщательно подбирал слова, -  твой  отказ
от всего того, что делает нас уникальными в этом мире.  Погляди  на  себя  -
дизайнерские джинсы, модная майка, минеральная вода ?перье?. Великий  Будда!
Ты так американизировался, что даже родная мать тебя не узнала бы!
   - Но я счастлив, - Ту наклонился вперед, - я счастлив, Ким, а  вот  ты  -
нет. Взгляни правде в глаза. Ты динозавр. Ты и тебе подобные, вы пережили то
время, когда могли приносить пользу. Ты не понимаешь  этого,  но  я  наконец
стал свободным. Я освободился от прошлого, от вечного чувства вины,  которое
по-прежнему давит на тебя свинцовой гирей.
   - А как же месть? Все те бесконечные дни и  ночи  в  Пномпене,  когда  мы
выслеживали убийцу нашей семьи? Не  говоря  уж  о  тех  силах  и  средствах,
которые я угробил для того, чтобы механизм нашей мести наконец-то  пришел  в
действие?
   - Это путь смерти,  -  спокойно  возразил  Ту,  -  неужели  ты  этого  не
понимаешь? Мы живем не для того, чтобы мстить.
   - А что ты скажешь о чести? - прищурился Ким. - О ней  мы  тоже  забудем?
Одним взмахом руки сотрем понятие, которое на  протяжении  веков  составляло
суть нашего народа? Мы в долгу перед нашей семьей,  души  наших  близких  не
могут обрести покой.
   Он отставил пустую чашку и присел рядом с братом на корточки:
   - Разве ты не понимаешь, что поправ законы чести, наплевав на  наш  долг,
мы превращаемся в ничто?
   Ту вздохнул и накрыл ладонью запястья брата:
   - Прекрасный день, ясный и теплый. В такие дни мы с Эммой поднимаем парус
и идем на север, полюбоваться закатом. Ужинаем в открытом  море.  Не  хочешь
присоединиться к нам сегодня вечером?
   Сквозь зеркальные стекла темных очков Ким пытался поймать  взгляд  брата.
Потом он осторожно убрал руку Ту, поднялся и вышел в комнату.
   Эмма стояла посреди гостиной, на лице ее застыла неуверенная улыбка.
   - Он прав, - спокойно сказала она, - вам надо хотя бы  немного  побыть  с
нами.
   - Вы ничего не понимаете, вы американка.
   - Вечером мы вместе ложимся в постель,  -  она  говорила  от  сердца,  не
выбирая слов, - мы согреваем друг друга, разговариваем, занимаемся  любовью.
Скажите, Ким, в чем вы находите успокоение по ночам? В кошмарах прошлого.  А
когда они отступают, остается только ваша ненависть.

***

   Очнувшись,  он  в  первый  момент  забыл,  где  находится,  и  сразу   же
поинтересовался, не звонили ли ему.
   На лице сестры появилось сочувственное выражение:
   - Нет, но час назад приходила  молодая  леди,  она  интересовалась  вашим
самочувствием.
   Глаза ее странно блеснули, она встала и направилась к двери:
   - Я сказала ей, что нет смысла сидеть под дверью палаты и ждать.
   - Но...
   - Вам нельзя волноваться, - сестра просто отмахнулась от его  слов,  -  я
сказала, чтобы она зашла попозже и, конечно  же,  она  придет.  А  сейчас  я
позову доктора. Он велел вызвать его, как только вы придете в себя.
   - Я не знаю никакой женщины, - недоуменно пробормотал  Трейси,  но  дверь
уже закрылась.
   В палате он  был  один.  Через  окно  с  правой  стороны  палату  заливал
солнечный свет. Утро или вторая половина дня?  Утро,  решил  он,  днем  свет
более резкий.
   Доктором оказался лысый пухленький  китаец  -  он  буквально  ворвался  в
палату, развевающиеся полы белого халата делали его похожим на пингвина.
   - Так,  так,  так,  -  казалось,  он  с  трудом  сдерживается,  чтобы  не
рассмеяться, - очнулись  наконец.  -  Он  ощупал  голову  Трейси.  -  Лучше,
значительно лучше.
   Он совершил массу ненужных движений, беспрестанно потирал лысину, фыркал,
щелкал пальцами - но вдруг по широкому желтому лицу пробежала тень уныния, и
он огорченно цокнул языком:
   - Да, крепко вы вляпались, мой друг, - он сокрушенно покачал  головой,  -
очень неприятно, очень.
   Он вставил в уши стетоскоп и, не  прекращая  болтать,  стал  прослушивать
Трейси:
   - Полиция очень хочет поговорить с вами, мой мальчик. Как вы понимаете  -
покашляйте, -  они  весьма  озабочены,  -  еще  раз,  отлично,  -  тем,  что
произошло, - так, еще раз, спасибо, -  и  очень  хотели  бы  выслушать  ваши
соображения на этот счет.
   Он снова ощупал голову Трейси, пальцы его едва касались кожи.
   - Сколько я здесь нахожусь?
   Доктор поглядел на потолок, что-то насторожило его  в  линии  акупунктуры
левой руки:
   - Чуть больше сорока восьми часов. Это был очень сильный взрыв.
   Он  открыл  свой  саквояж  и  достал  продолговатый  футляр  из   тонкого
прозрачного  стекла,  в  котором  таинственно  мерцали  Длинные   иглы   для
акупунктуры.
   - Если бы между вами и  взрывным  устройством  по  счастью  не  было  той
кровати - надо сказать, у нее оказалась необычайно жесткая  рама,  -  доктор
снова прищелкнул языком, - повернитесь, пожалуйста, нет,  нет,  влево,  вот,
очень хорошо.
   Он прижал ладонью руку Трейси и  вынул  из  стеклянного  футляра  длинную
иглу.
   - Я не нахожу признаков сотрясения мозга, прекрасно, но, как подсказывает
мне  опыт,  в  таких  случаях  некоторое  время  может  наблюдаться   легкое
головокружение, а также что-то  вроде  незначительного  расстройства,  -  он
подвел иглу к коже, а пальцами свободной руки прослеживал линию акупунктуры.
- О, все пройдет очень быстро, уверяю вас, очень быстро. Но в качестве  меры
предосторожности, - он коротким точным движением  ввел  иглу,  -  необходимо
провести иглотерапию, которая, в  сочетании  с  двадцатью  минутами  шиатсу,
устранит все неприятные ощущения.
   Окончив процедуру, доктор наклонился к Трейси:
   - Полиция просила меня сообщить, когда вы  полностью  придете  в  себя  и
сможете дать показания.
   - В любое время, - улыбнулся Трейси.
   Он чувствовал себя совершенно здоровым и, более того, отдохнувшим.
   - Поскольку оценка вашего состояния предоставлена мне, давайте решим, что
ваше свидание с полицией может состояться завтра утром, ну, скажем, часов  в
девять. Вас устроит?
   - Отлично, спасибо, доктор.
   - Постарайтесь ни о чем не думать, - в  дверях  доктор  обернулся.  -  Вы
скоро заснете, и очень хорошо, сон пойдет вам на пользу. И, помните, лечение
еще не закончено, на это  потребуется  время.  А  пока  не