?Гермес-Финанса?,  что  было,  в
общем-то, без разницы. Голубая рамочка  команды  бетян,  мерцавшая  на  моей
воображаемой  схеме,  стремительно   истончалась,   исчезала,   а   за   ней
проглядывало что-то смутное, непонятное, неясное и потому угрожающее. Может,
террористы из ?Алого джихада?, может,  ?черные  пантеры?  или  пришельцы  из
космоса. Марсиане в мормоно-зулусских скафандрах? Заметив мою растерянность,
Бартон обидно захохотал и хлопнул меня по колену:
   - Вот так-то, приятель! Думаешь, только ты умеешь  голову  морочить?  Ну,
ничего, урок тебе на пользу? - Он принял серьезный вид  и,  наставив  мне  в
переносицу толстый палец, заговорил внушительным гулким басом:
   -  Значит,  так,  Гудмен,  вот  тебе  новые  инструкции:  разыщешь  этого
Костлевски, уговоришь сотрудничать,  тогда  и  потолкуем  о  гражданстве.  В
принципе это для нас несложно, хоть мы не ЦРУ.  Мы,  Гудмен,  мой  белокожий
брат, из тех астральных сфер, откуда на ЦРУ падает манна небесная?  Понятно?
- Его палец пошел вверх, едва не продырявив крышу салона.  -  Что  до  твоих
материалов, то мы их посмотрим и, если все в порядке, перечислим гонорар.  А
если не в порядке, если опять шуточки шутишь, с тобой разберется Джек.  Ведь
разберешься, Джек, не  так  ли?..  -  Бартон  подмигнул  мормонышу  и  снова
наставил мне в лоб указательный палец. - Гудмен, малыш, имей в виду, что  он
на тебя обижен. Сильно обижен! А он у нас великий  мастер  по  части  разных
катастроф? Хочешь с моста в реку - пожалуйста! Хочешь в ванне или в  окно  -
никаких проблем! Хочешь пилой -  будет  тебе  пила.  А  хочешь,  чтобы  твоя
подружка под поезд в метро угодила - тоже сделает. Сделает, не сомневайся!
   Вот это был уже перебор. Это было уже слишком!  Подумаешь,  ванны,  пилы,
топоры, окна, крыши и мосты!.. Чего  не  случается  меж  джентльменами?  Как
сказал бы Мартьяныч, все уйдем помалу-понемногу в  ту  страну,  где  тишь  и
благодать? Но при чем тут, простите, леди? Тем более - моя?!
   Почувствовав, как в висках ударила кровь, как что-то холодное,  скользкое
зашевелилось в желудке, я скрипнул зубами, оттянул рукав свитера и медленно,
напирая на каждое слово, произнес:
   - А пятаки к пяткам твой Джек умеет ставить? Каленые пятаки? Вот такие?

***

   Знаете, каков первый принцип рекламы? Уверить клиента  в  особом  к  нему
отношении, в том, что он - божественный избранник, которому свалилась в  рот
большая и сочная груша. Этот ночной горшок с крышкой в цветочках и бабочками
на донышке - пятьсот, но для вас - только для  вас,  сэр!  -  двести.  Всего
двести, потому что вы - это вы, а не ваш сосед, который цветочков от бабочек
не отличит. А этот взнос в общество падших женщин - сотня,  но  ваше  имя  -
только ваше, мэм! - будет пропечатано во всех  газетах,  на  самом  верху  и
самыми крупными буквами. Желаете, чтобы на  иностранных  языках?..  Хоть  на
китайском и иврите! На китайском ваша фамилия  выглядит  очень  изящно?  два
иероглифа - ?мяу? и ?мрр?? А вот - взгляните и удивитесь! -  вот  информация
только  для  вас!  Даром,  бесплатно,  для  вас  одного,  единственный  наш,
неповторимый! Правда, она  разглашению  не  подлежит,  и  от  нее  случаются
запоры, но вы уж решайте сами: кушать - не кушать,  слушать  -  не  слушать,
играть - не играть.
   Я сыграл.
   Не потому, что насмотрелся рекламных роликов и был убежден в своем  праве
знать такое, что и не снилось нашим мудрецам; не потому, что был  напуган  и
полагал, что, зная больше, сумею лучше защититься; и, разумеется, не потому,
что льстился на даровой кусок  -  он  застревает  костью  в  горле,  а  если
все-таки сглотнешь, так обеспечена изжога. Нет, не эти резоны двигали  мной,
когда я сидел на мягких подушках в серебристом ?БМВ?  и  задавал  вопрос  за
вопросом, а после, морщась, как от зубной боли, выслушивал ответы.  Нет!  Не
вера в свою исключительность, не страх и не жадность к халяве?  Любопытство,
дамы и господа, одно лишь любопытство. Не буду скрывать, с оттенком злобного
торжества: я помнил, чем и как мне угрожали.
   Впрочем,  все  мы,  крутившиеся  вокруг  да   около   гипноглифов,   были
обреченными людьми. Кроме Косталевского: он являлся слишком  ценным  призом,
той незаменимой единицей, которую никак нельзя  списать  в  расход.  Но  все
остальные числились по  разряду  нулей.  Всех,  включая  остроносого  с  его
командой, сотрудников лаборатории псионики и даже корешей Танцора - всех  их
полагалось отловить и ликвидировать на всякий  случай,  в  целях  сохранения
секретности. Ну а Гудмена, жучилу алчного, и ловить не стоило - сам  пришел,
товар принес. Раз принес, два принес, три принес, а затем, когда нести будет
нечего, мистера Гудмена  пустят  в  распил,  вместе  с  любимой  подругой  и
попугаем. Или наладят в окошко, или с моста, или,  опять  же,  в  метро  под
поезд? Как и  рядовых  участников  операции,  вроде  мормоныша  Джека,  дабы
лишнего не болтали? Но Джек о своей судьбе  не  знал;  мирно  похрапывал  на
переднем сиденье, так как речи ответственного агента были не для  его  ушей.
Агент вещал тихим спокойным голосом, уставившись  в  пространство  над  моим
плечом. Его лицо казалось неподвижным, мертвым,  будто  отлитым  из  темного
чугуна; не трепетали ноздри, не шевелились брови, не морщился лоб, и  только
щель меж толстыми губами ритмично распахивалась  и  закрывалась,  выталкивая
слово за словом, фразу за фразой,  нанизывая  их  в  монотонный,  усыпляющий
речитатив. Но спать мне не хотелось.  Совсем  наоборот,  я  был  напряжен  и
внимателен. Увы! Мои познания в  сферах  высокой  политики,  в  конгломерате
намерений и идей, доктрин и фактов, о коих рассказывал Бартон, были  слишком
ничтожными. Он называл фамилии и имена  -  большей  частью  мне  незнакомые;
перечислял магнатов и политиков, кардиналов в сером, которых не избирали, не
назначали, но тем не менее у них имелась власть - значительная доля  власти,
при всех конгрессах, сенатах и президентах  от  Рузвельта  до  Клинтона;  он
говорил о тайных альянсах и секретных фондах, о  частных  и  государственных
структурах, поддерживающих мир словно три  слона  с  китом,  плескавшимся  в
океане финансов; об их интригах, интересах,  инициативах,  которые,  по  его
словам, являлись той самой дудочкой, под чью мелодию плясали  все.  Все!  На
каждом из континентов, включая Антарктиду. Разница состояла  только  в  том,
что для одних, огромной массы подданных, обывателей и избирателей, или, если
угодно, быдла эти пляски являлись вполне естественными,  тогда  как  другие,
немногочисленные, но кучковавшиеся на вершинах  социальных  пирамид,  знали,
кто им наигрывает танго, вальс или фокстрот и с  какой  скоростью  требуется
шевелить ногами. Однако не каждый из этих избранных был согласен с  заданным
темпом,  и  время  от  времени  их  приходилось  подгонять  или,   наоборот,
осаживать. Черный гипноглиф мог бы стать для этого идеальным средством.
   Кем же были эти люди, на коих трудился Бартон? Я понял лишь, что  они  не
имеют непосредственного отношения ни к  вашингтонской  администрашии,  ни  к
Пентагону, ни к ЦРУ, ни к ФБР. Равным образом как и к другим явным и  тайным
структурам, к НАТО, ООН, сицилийской мафии, исламским террористам,  масонам,
гаитянским колдунам, папе римскому и ку-клукс-клану. Они находились как бы в
стороне. В стороне, но, несомненно, выше. Выше всех. Я резко взмахнул рукой,
и Бартон смолк.
   - Ты утверждаешь, что  существует  заговор?  Всемирный  заговор  с  целью
захвата власти?
   Его массивная голова отрицательно качнулась.
   - Не заговор, Гудмен, нет, ты не правильно понимаешь.  Какие  заговоры  в
наше время, да еще всемирные? Мир - это не Куба, не Чили, и на дворе  у  нас
не XIX век?  Есть  средства  понадежней  заговоров  -  крепкие  связи  между
влиятельными  людьми,  объединенными  деловым  интересом.   Связи,   Гудмен,
контакты! Что и как поделить, кого убрать, кого поставить, с кем торговать и
чем, где воевать, где пригрозить экономической блокадой? Связи, контакты!  И
никаких всемирных заговоров.
   - Кто они? Кто эти люди?
   - Большей  частью  американцы,  но  это  скорее  вопрос  подданства,  чем
национальной принадлежности. Есть из  Западной  Европы?  Есть  из  Бразилии,
Японии, Объединенных Эмиратов? Есть из Сингапура и ЮАР? Всех я, конечно,  не
знаю. Они платят, мы работаем.
   - Кто это - мы?
   -   Оперативный   центр   при   их    сообществе.    Международная    вне
правительственная  структура.  Если  угодно  -  бюро,  где  собраны   лучшие
специалисты, работающие  в  то  же  время  и  в  иных  организациях,  вполне
официальных. В том же ЦРУ, например? - Зачем твоим хозяевам гипноглифы? Нет,
подожди, не отвечай, - я стиснул его закаменевший  локоть.  -  Вопрос  будет
сформулирован иначе и точнее. Каковы их движущие мотивы и  намерения?  Видят
ли они в гипноглифах угрозу своей реальной власти? Боятся  ли,  что  кто-то,
владеющий этой технологией, будет оказывать на них влияние? Хотят ли закрыть
проблему, уничтожив гипноглифы и всех причастных и непричастных, или  желают
использовать их?
   Несколько секунд Бартон молчал,  словно  соображая,  как  с  максимальной
точностью и ясностью ответить на мои вопросы. Затем губы его зашевелились.
   - Первое. Одна из наших глобальных задач - поиск и  наблюдение  за  всеми
разработками, способными  изменить  сложившийся  баланс  сил  и  технологий.
Главным образом в сфере транспорта, энергоносителей и новых  боевых  систем,
включая психотронное оружие, лазеры, роботехнику и средства защиты  и  атаки
через компьютерную сеть. Второе. Если обнаружена  перспективная  разработка,
ее стремятся монополизировать, а затем изъять из обращения -  либо  с  целью
консервации, как это сделано с аккумулятором АСП, либо с целью  дальнейшего,
но тайного использования. Третье?
   Я поднял руку, и он послушно смолк.
   - Что такое аккумулятор АСП?
   - Хранилище электроэнергии, очень емкое, но небольших размеров. Не  знаю,
какой  головастый  тип  его  придумал.  Работает  по   принципу   аномальной
сверхпроводимости при  комнатных  температурах.  Эта  штука,  Гудмен,  могла
прикончить половину нефтяных компаний? Я могу продолжать? -Да.
   - Третье и последнее. В данном случае  -  я  имею  в  виду  гипноглифы  -
разработку завершат, и ее результаты будут  активно  использоваться.  -  Для
чего? Разве у твоих нанимателей не хватает  власти?  На  застывшем  чугунном
лице Бартона промелькнула улыбка или, точнее, ее слабая тень.
   - Власти у них хватает, Гудмен, но  им  известно,  что  цель  достигается
разнообразными средствами. Есть долгие, сложные и дорогие пути: не  автобан,
а тропа, ведущая в обход, где надо хитрить  и  комбинировать,  обманывать  и
угрожать,  вводить  в  игру  человеческий  фактор,  не  очень   надежный   и
поддающийся глупым эмоциям. А мои шефы не  любят  бросаться  деньгами.  Вот,
скажем, американский президент, ключевая  фигура  мировой  политики,  важная
персона? свой, собственно,  парень,  но  временами  слишком  резвый?  шустро
прыгает, и не туда?  Сейчас,  чтоб  подобраться  к  нему,  чтоб  надавить  и
напугать, нужна орава потаскух и клоунов. Подумай сам: бесноватый  прокурор,
бабы, помешанные на сексе, продажные друзья-приятели, не считая целой  банды
сенаторов и адвокатов. Головоломная  комбинация,  Гудмен!  Путь  тайный,  но
прямой, гораздо предпочтительней. Можно влиять на президента и на его семью,
на госсекретаря, на все  их  окружение,  на  всех  сторонников,  помощников,
советников? Ты понимаешь? Бесценная возможность! Уникальная!
   - Но неосуществимая, - выдохнул я хриплым клокочущим  голосом.  -  Слушай
меня, Дик: сейчас  ты  заснешь  на  десять  минут  и  проснешься  с  твердым
намерением ознакомиться с материалами, которые лежат в твоем кейсе. Затем ты
доставишь их в ваш оперативный центр. Ты будешь помнить, что  мистер  Гудмен
оказал вам чрезвычайные услуги, что жизнь его - и всех, кто связан с  ним  -
священна. Будешь помнить до тех пор, пока не исчезнут любые  воспоминания  о
Гудмене. Ты проследишь, чтоб  материалы  прочитали  все,  кто  хоть  намеком
посвящен в проблему, а когда это случится, ты их  уничтожишь.  Потом?  Какой
твой любимый журнал, Дик? - ?Плейбой?, Гудмен.
   - Сделай так,  чтобы  в  нем  поместили  цветную  фотографию:  букет  роз
?голубая луна?, можно с какой-нибудь красоткой. Это изумительные цветы, Дик?
я думаю, ты сможешь договориться с издателями? - Смогу, Гудмен.
   -  Тогда  усни.  Спи,  и  пусть  тебе  снятся  розы.  Голубые,  как  небо
сегодняшним днем.
   Это был мой прощальный подарок. Я выскользнул  из  машины  и  зашагал  по
безлюдному проспекту, надеясь, что розовый куст расцветет  в  душе  Бартона,
наполнит ее благоуханием и в ней воцарится мир. Как-никак красота -  великая
сила? Многие предпочитают ее власти и богатству, ибо в красоте  -  любовь  и
радость, то, что мы ищем, к  чему  стремимся  как  к  идеалу  счастья:  дом,
утопающий в цветах, детский лепет у наших ног и женщина  на  наших  коленях?
Возможно, Бартон тоже мечтает об этом? Возможно, он бросит  свое  людоедское
ремесло, найдет себе девушку и примется разводить сады на  теплом  и  щедром
калифорнийском побережье или где-нибудь во Флориде?.. Чудные сады, каких  не
вырастишь под Петербургом, с персиками и грейпфрутами, с изумрудной травой и
увитыми виноградом беседками, с  орхидеями,  розами  и  сказочно  прекрасной
эритриной? Если бросит? И если ему позволят бросить, в чем  имелись  немалые
сомнения. Но все мы, рано или поздно, ляжем под цветочки и  попадем  в  свой
сад - пусть небольшой, не слишком  роскошный,  зато  персональный.  Так  что
шансы Бартона на этот счет были не равны нулю.

Глава 21

   К станции метро я добрался в назначенный  срок,  но  остроносый  встретил
меня неласковым взглядом.
   - Где вы шатались, Хорошев? Внешнее наблюдение мне докладывает, что вы  у
себя, но в окнах не мелькаете и не отзываетесь на звонки. Я уж думал,  дверь
пора ломать. Может, до вас цэрэушники добрались и поджаривают на конфорке? Я
бы им помог. С большим, надо признаться, удовольствием!
   - Я сам до них добрался, не далее как час назад. Встретил  Косталевского,
взял у него бумаги, копию продал агентам ЦРУ, получил  сто  тысяч  баксов  и
поспешил на встречу с вами. Честное благородное слово! Вы знаете, что  я  не
врал - разве  чуть-чуть  подредактировал  истину.  Но  Скуратов  недоверчиво
осклабился:
   - Сумка у вас мелковата, Дмитрий Григорьич, сто тысяч не  влезут.  Может,
вам их не баксами выдали, а йенами?
   - Гонорар перечислен на мой счет в швейцарском банке, - с оттенком  обиды
вымолвил я. - Хотите, дам  адресок  и  телефончик?  Мне  от  органов  ничего
скрывать. Может, я с этих денег даже налог заплачу! В приступе  клинического
патриотизма. - Таких патриотов, да лет пятнадцать назад? -  он  выразительно
чиркнул по кадыку, потом рявкнул:
   - Ну, хватит комедию ломать, Дмитрий Григорьевич! Документы  при  вас?  И
еще: как вы ушли от наблюдения? - Документы при мне, -  я  продемонстрировал
уголок конверта. - А что касается наблюдения? По крышам ушел, Иван Иванович,
по крышам! Поднялся на чердак, увидел, что вертолет вы не прислали, и рванул
к метро? Перепрыгивая с крыши на крышу. Я, знаете ли, на удивление прыгуч  и
гибок. На прежнем месте службы обучили.
   Скуратов мрачно осмотрел меня, потер переносицу и начал теснить к машине.
Она стояла слева, за деревьями  и  торговыми  палатками  -  не  ?Жигули?,  а
?Волга? последней модели, окрашенная в неброский бежевый цвет. Народу в этот
час   у   станции   крутилось   изрядно,   одни   входили-выходили,   другие
покупали-торговали, а третьи примеривались, как бы обчистить тех  и  других.
Поэтому я не сразу усек помощников остроносого: они затерялись в этой толпе,
как пара ворсинок в пестрых узорах персидского ковра. Но в нужный миг  ковер
как следует тряхнули, ворсинки выпали и приземлились рядом с ?Волгой?: Лев и
Леонид, мои неусыпные стражи. Я успел соскучиться по ним, хоть  виделись  мы
всего неделей раньше. Дверца распахнулась. Лев нырнул в салон,  а  Леонид  с
гостеприимным видом дернул  бровью:  садитесь,  мол,  Дмитрий  Григорьич,  в
ногах, как говорится, правды нет. Я  сел.  Место  мне  подобрали  уютное,  в
середине, меж двух сероглазых молодцов, так  что  ни  влево,  ни  вправо  не
шевельнешься, да и  по  крышам  тоже  не  убежишь.  Скуратов  погрузился  на
переднее сиденье, захлопнул дверь и отдал водителю непонятный приказ:
   - В сплавы!  -  Когда  машина  тронулась,  он  обернулся,  как  бы  желая
проверить, надежно ли меня упаковали, сделал озабоченное лицо и произнес:
   - Приедем, я  с  вас  подписку  о  неразглашении  возьму.  Чтоб  не  было
соблазна. Сто тысяч вы заработали, и хватит.
   Я кивнул и пошевелил плечами. Сдавили меня с двух сторон довольно крепко.
Как ожидалось, наш экипаж проследовал к мосту, промчался над серыми невскими
водами и застрял в солидной пробке у Марсова  поля.  Пока  мы  маневрировали
взад-вперед,  отвоевывая  пространство  у  многочисленных   конкурентов,   я
покрылся потом; было душно, жарко, и мысли текли  какие-то  вялые,  тусклые,
медлительные. Но все же текли,  и  я  размышлял  о  том,  что  день  сегодня
неприятный. Тяжелый выдался денек! Это с одной стороны, с  другой  -  я  мог
питать надежду, что развяжусь наконец со Скуратовым, и с Диком  Бартоном,  и
всеми  их  шефами,  боссами  и  нанимателями.  Собственно,  с  Бартоном  уже
развязался. Правда, не без душевных потерь: его откровения были  ужасны,  и,
приобщившись  к  ним,  любой   нормальный   человек   мог   превратиться   в
неврастеника.
   Вероятно, я не лишен какой-то доли наивности, хоть  и  считаюсь  отменным
крысоловом. Наивность, впрочем, свойственна любому, невзирая на род  занятий
и социальный статус; даже люди невероятно жестокие - диктаторы, отцы народов
и вожди, изобретатели лагерей и газовых камер -  страдают  ею  ничуть  не  в
меньшей степени, чем, например, рядовой обыватель. Обывателю хочется верить,
что все вокруг хорошо или, в крайнем случае, не  так  уж  плохо  (ведь  хуже
может быть всегда); диктатор же искренне полагает,  что  трудится  на  благо
нации и что признательные потомки не покинут светлый путь, начертанный в его
гениальных сочинениях. Но все мы смертны,  и  через  пару  лет  -  в  лучшем
случае, десятилетий - реальность торжествует над наивностью, и бывший  вождь
предается анафеме. Sic transit gloria  mundi,  как  говорили  латиняне:  так
проходит мирская слава. Но я размышлял не  о  бренности  славы,  а  о  своей
наивности. Мне казалось, что я представляю все применения гипноглифов,  даже
самые невероятные, с мирной и немирной целью, во зло и благо, на  счастье  и
на горе. С их помощью  можно  было  лечить,  исцелять  людей,  забывчивых  и
нервных, воскрешать воспоминания,  вселять  уверенность,  гасить  стрессы  и
поддерживать страсть, внушать симпатию и даже развлекать. Еще с  их  помощью
можно было уничтожать и калечить, навязывать свои желания, будить в человеке
самое низменное, жуткое, первобытное - страх, необоримую ярость,  ненависть,
похоть.  Я  мог  представить  разнообразные  сюжеты,  один  другого  гаже  и
страшней: солдат-убийц, подобных запрограммированным  роботам,  неустрашимых
киллеров-камикадзе, вернейших  слуг,  рабынь  и  рабов,  покорных  хозяйским
капризам, людей с изъятой памятью, писателей, ученых,  интеллектуалов,  коих
отныне не придется ссылать, гноить в лагерях, сводить  с  ума  в  психушках;
наконец,  я  мог  вообразить  самое   жуткое,   чудовищное,   беспросветное:
человеческий океан, неисчислимые людские  массы,  зараженные  иррациональным
страхом или сокрушительной яростью -  белые  против  черных,  черные  против
желтых, и все - против рыжих и косоглазых? Но еще  ужасней  казались  толпы,
охваченные ликованием. Я видел, как, веселясь и ликуя, идут они на подвиг  и
на труд, текут к избирательным урнам, корчуют лес, копают землю и л