обстоятельств  -   ведь   даже
гипноглифом смеха можно убить,  а  тот,  что  рождает  сексуальный  импульс,
способен подтолкнуть к насилию. Но существуют и безусловно опасные,  опасные
в любой ситуации. Во-первых, немотивированная  ярость  при  резком  усилении
мышечного тонуса. А во-вторых? Он смолк, и я  догадался,  что  речь  идет  о
черном амулете. Что-то ужасное было связано с ним, что-то такое, о чем он не
хотел говорить. Пока. Пока этот гипноглиф не будет уничтожен. Видимо, вместе
с красным. Я взглянул на часы. Половина девятого. Вечер, однако, не  слишком
поздний.
   Дарья придет не раньше полуночи?
   - Вы не хотите перекусить, Александр Николаевич? Кофе, чай, бутерброды? -
Не откажусь, но только когда мы  разрешим  ситуацию.  Видите  ли,  было  два
контейнера - мой личный и  тот,  которым  распоряжался  Сергей  Петрович  на
стадии экспериментальной проверки. Еще - отдельные экземпляры,  в  общем-то,
безопасные? кое-что - у кураторов? Но алый и черный? их приготовлено  только
два. Свою пару я уничтожил, раскрошил в  пыль,  но  дубликаты  в  контейнере
Сергея Петровича отсутствуют. И, если не ошибаюсь, они у вас. -  У  меня.  А
разве белый - тот, что приводит к амнезии, - не опасен? -  Практически  нет.
Недолгий  ступор  с  потерей   незначительных   воспоминаний?   Хотя,   если
разбираться в технологии  изготовления  гипноглифов,  можно  создать  такой,
который обеспечит длительную амнезию, полную либо выборочную. Иными словами,
глобальную или селективную.
   - Арнатов в технологии разбирался? Мой гость  выдавил  слабую  улыбку.  -
Технология проста, сложна теория, сударь мой. И все основное - здесь?  -  Он
приложил палец к выпуклому виску. -  Лучшее  хранилище  для  всяких  опасных
идей? Не зная теории, не  обладая  необходимой  аппаратурой,  гипноглифы  не
сделать. Никому не сделать! А все приборы и записи мной уничтожены. - Мы оба
- ученые, - сказал я. -  Мы  оба  знаем  бесспорную  истину:  нет  открытий,
которые невозможно повторить.
   - Разумеется, Дмитрий Григорьевич, разумеется. Но это будет не мой  грех.
Кивнув, я отправился на кухню, достал из инструментального ящика  пассатижи,
отвертку, тяжелый  молоток  и  плотный  суконный  лоскут,  которым  протираю
мебель. Снял браслет с правой руки, отвернул крышку старых часов, не  глядя,
сунул алый гипноглиф в тряпицу. Потом вытащил из кармана  черный  футляр.  В
этот момент мне вспомнилось, что, пригласив гостя на  ужин,  я  не  проверил
холодильник. Что там,  собственно,  есть?  Мой  обычный  рацион  холостяцких
ужинов и  завтраков  состоял  из  яиц,  сосисок,  кетчупа  и  горчицы  плюс,
разумеется, масло и хлеб.  Но  трепетная  женская  забота  так  разнеживает!
Последние две недели о пище насущной заботилась  Дарья,  а  я  только  ел  и
покупал бананы для Петруши.  Ну,  еще,  быть  может,  кетчуп  и  минеральную
водичку.
   Открыв холодильник, я обнаружил там сыр,  ветчину,  сметану,  макароны  в
томатном соусе, холодные котлеты и сырники, а также баллон ?Екатерингофской?
и, разумеется, кетчуп. Пробка  на  минералке  была  белая,  а  на  бутылочке
кетчупа - черная. Черная, как антрацит, из твердого  пластика  и  небольшая.
Как раз подходящего размера.
   Я задержался в кухне еще на  пару  минут,  потом,  с  молотком  в  руках,
заглянул в комнату.
   - Это подойдет, Александр Николаевич?
   - Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль?
   - Извольте на кухню. Там все приготовлено.
   Под бдительным оком профессора я  начал  охаживать  суконку  молотком.  В
тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск прекратился,
сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем по песку. Лицо
Косталевского с каждым ударом светлело, будто  он  мало-помалу  сбрасывал  с
плеч неимоверный груз или освобождался от  тяжких  обетов.  Спустя  недолгое
время он прикрыл глаза веками и произнеc:
   - Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена. Развернув  тряпку,  я
подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и пустил воду.  Косталевский,
вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным  облегчением  следил  за  мной;
сейчас он был  похож  на  моего  директора-академика  после  удачной  лекции
где-нибудь в Мельбурне или Торонто. С тем же благостным видом  он  наблюдал,
как я расставляю тарелки и чашки,  режу  хлеб,  накладываю  ломтики  сыра  и
ветчины. Наконец мы устроились у  стола,  съели  по  бутерброду,  отхлебнули
кофе, и я спросил:
   - Так что же там с черным гипноглифом, профессор? Мне  ведь  довелось  на
него поглядеть - раза два или три, и никакой реакции. Может, психика  моя  -
нечеловеческая?
   Косталевский покровительственно похлопал меня по руке. - Самая что ни  на
есть человеческая, батенька мой, и вы это сейчас доказали. -  Он  кивнул  на
раковину и усмехнулся.  -  Черный  гипноглиф  власти  инициирует  абсолютное
подчинение. На него не глядеть надо,  а  показывать.  И  давать  инструкции,
сиречь команды. Вот так-то,  сударь!  Собственно,  это  и  было  генеральным
направлением моих работ. Все затевалось ради подчинения и ради власти? еще в
конце семидесятых, когда, после защиты докторской, мне предложили возглавить
лабораторию псионики. Военный заказ, Дмитрий Григорьевич.  Даже  не  столько
военный, сколько политический -  курировало  нас  КГБ.  О  генерале  Зубенко
Георгии Александровиче не слыхали? Вижу, что нет? да и откуда вам  знать?  А
он  надзирал  за  всеми  подобными  разработками.  У  нас,  и  в  Москве,  в
Новосибирске,  в  Киеве?  Вы  ведь,  кажется,   математик?   Специалист   по
компьютерному моделированию?  Ну,  тогда  понимаете,  что  это  означает.  -
Психотронное оружие? - произнес я, приподняв  бровь.  -  По  правде  говоря,
верится с трудом. Слишком все просто, Александр Николаевич.  Стекляшки  там,
кусочки пластика? На магию похоже, на колдовские амулеты? - Тут  я  вспомнил
недавнюю встречу с зулусом и подлил масла в огонь:
   - Ни чипов, ни шестеренок, ни батарей? Несерьезный прибор!
   Косталевский рассмеялся:
   - Ни чипов, ни шестеренок! Вот оно, мышление технаря! А  как,  по-вашему,
должно выглядеть психотронное оружие? Или  психоэнергетический  прибор?  Что
это  такое?  Ментальный   агрегат   с   сотней   лампочек   и   циферблатов?
Телепатический шлем для генерации благонамеренных мыслей? Спутник на орбите,
облучающий вражеские армии и города? Все проще, молодой человек, много проще
и потому страшнее? Вам приходилось  катать  что-нибудь  гладкое  в  ладонях?
Бутылочку,  аптечный  пузырек?  Вы  его  крутите,  крутите   и   не   можете
остановиться? Как бы своеобразный самогипноз? Так вот, это  тоже  оружие.  И
если применить его со знанием дела? Он аккуратно доел  бутерброд,  отодвинул
тарелку, откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Выглядел он так, будто
перед   ним   аудитория   на   двести   мест,    с    учеными    мужами    и
сосунками-аспирантами, готовыми внимать его докладу. - Вы знаете,  батенька,
что такое ПЭМТ?
   - Разумеется. Позитронно-эмиссионный томограф, который  показывает  очаги
возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой  компьютерной
обработки и мониторинга.
   - О! - Кажется, он был удивлен. - У вас весьма широкий кругозор,  Дмитрий
Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский  психиатр,
который первым экспериментировал с томографом.
   Пришлось  с  виноватым  видом  развести  руками.  Все  знать  -  увы!   -
невозможно. - Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа
- скажем, два на три - и следил на мониторе за  состоянием  коры.  Работали,
как и полагалось, лобно-теменные очаги  логического  мышления,  вот  эти.  -
Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою  белоснежную
шевелюру. - Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов за правильный
ответ, и тут  же  в  работу  включились  затылочные  доли,  а  когда  ставка
поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте, трудились
все  центры,  включая  зрительные!  Кстати,  такое  явление  наблюдается   у
шизофреников? И о чем  это  нам  говорит?  -  О  мощи  внешних  стимулов,  -
отозвался я. - О том, что внешний импульс - зрительный, тактильный, звуковой
- может возбудить кору, породив определенное желание. Что и происходит  чуть
не всякий миг. Скажем, увидел я девушку со стройными ножками и? -? и вы  все
же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы контролируете свое желание,
сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись  вам.  А  почему?  Всего  лишь
потому, что возбуждаются определенные центры коры -  новообразование  нашего
мозга,  приобретенное  недавно,  вместе  со  способностью   к   абстрактному
мышлению. Но кора - очень тонкий субстрат; под ней лежит подкорка, вселенная
инстинктов и  неосознанных  желаний,  область  иррационального,  где  бродят
древние ужасы и побуждения, накопленные за миллионы лет? Теперь представьте,
что  имеется  внешний  стимул,  вызывающий  резонанс  между   осознанным   и
неосознанным желанием? мощнейший резонанс? а стимул, например, такой?  -  Он
выложил на стол два футлярчика, с белым и желтым амулетами.
   Слушая его, я испытывал истинное наслаждение. Не от  смысла  произносимой
речи, который был довольно страшен, а от манеры общения с  собеседником,  от
мерного, спокойного речитатива, от всей атмосферы научной  дискуссии,  столь
приятной и привычной для  меня.  Последние  пару  лет  я  общаюсь  со  своим
компьютером, а не с коллегами по работе;  ну  а  еще  с  заказчиками,  среди
которых попадаются достойные люди наподобие Мартьяныча, но голод мой  им  не
утолить. Я уже почти позабыл, как приятно потолковать о чем-нибудь этаком? О
пространствах Банаха, о кривых Пеано или о резонансе  между  сознательным  и
подсознательным. Хотя бы об оологии?  Мне  пришлось  сделать  усилие,  чтобы
вернуться  к  теме  разговора.  -  Резонанс,  упомянутый  вами,  может  быть
следствием как искусственных, так и естественных стимулов?
   - Да, разумеется. - Веки Косталевского опустились.
   - Скажем, иррациональный страх перед огнем, высотой, стихийным бедствием?
Ужас, когда рассудок человека помрачен, и он  мчится  куда-то,  не  разбирая
дороги, не думая о погибающих  близких,  с  одной  лишь  целью  -  спастись,
убежать? - Хороший пример? Да, именно так, Дмитрий  Григорьевич.  Я  мог  бы
сотворить гипноглиф страха, но это оказалось бы самым жутким из моих деяний.
Более жутким, чем? - Профессор резко оборвал фразу, словно чего-то испугался
или не желал о чем-то вспоминать. Были, видимо, вещи, не предназначенные для
обсуждения за чашкой кофе. С минуту он сидел, рассматривая эту самую  чашку,
затем с нарочитой медлительностью произнес:
   - Вы ведь уже поняли, Дмитрий Григорьевич, что я ничего не хочу отдавать?
Ни гипноглифы, ни тем более технологию их производства? кроме того, что  уже
отдал? - Почему?
   Это был вопрос ребром, и Косталевский постарался на него ответить - не  в
рамках лекции, а вполне  нормальным  языком.  Ему,  похоже,  было  больно  и
стыдно, и я его понимал:  мне  ведь  тоже  в  не  столь  отдаленные  времена
довелось  моделировать  последствия  ядерных  атак  и  ракетных  ударов   со
спутников.   Мы   были   с   ним,   как   говорится,   две    горошины    из
военно-промышленного стручка: он - убийца-психолог, а я -  убийца-математик.
Но совесть у нас еще оставалась: мы оба не желали  продаваться  за  тридцать
иудиных сребреников. Даже за триста  тридцать,  перечисленных  в  банкирский
дом ?Хоттингер и Ги?.
   Из слов  Косталевского  получалось,  что  его  лаборатория  была  как  бы
диссипированным объектом -  иными  словами,  распределенным  в  пространстве
между   несколькими   структурами.   Формально   она    входила    в    штат
Психоневрологического института, но числились там Арнатов, мой бывший сосед,
да пара девочек-лаборанток. Сам  Косталевский  являлся  профессором  Первого
меда , преподавал на  кафедре
нервных болезней, а остальные сотрудники были сплошь военными  инженерами  и
врачами, приписанными кто куда, от Академии тыла и  транспорта  до  воинской
части в кронштадтском гарнизоне. Состав лаборатории не был постоянным; время
текло, особых успехов по части псионики  не  наблюдалось,  одни  специалисты
уходили, другие  приходили,  менялось  оборудование,  но  куратор  оставался
неизменным:  Комитет  государственной  безопасности  в  лице  генерал-майора
Зубенко,  руководившего  Главным  управлением  аналитических   исследований.
Оттуда, из управления, из Москвы, сочился ручеек дотаций, мелевший с  каждым
годом; потом он полностью иссяк, когда КГБ превратилось в  ФСБ,  а  генерала
Зубенко уволили в почетную отставку. По слухам, он на пенсионных  лаврах  не
дремал, а ринулся в коммерцию, то ли в металлы, то ли в  бокситы,  а  может,
в ?Росвооружение?. Словом, ценный кадр, опытный, проверенный.
   А лаборатория, лишившись покровителя, вовсе захирела,  люди  разбежались,
кроме приписанных к Бехтеревке Сержа Арнатова, лаборанток (уже не девочек, а
солидных матрон) и престарелого химика-пенсионера, трудившегося из  любви  к
искусству. Но через год  стагнации  и  упадка  явился  вдруг  Иван  Иванович
Скуратов, ходивший тогда в подполковниках, и деньги потекли рекой. А с  ними
- импортное оборудование, всякие энцефалографы  и  томографы,  компьютеры  и
сканеры, лазерный модуль для операций на мозге,  а  также  крысы,  собаки  и
шимпанзе в неограниченных количествах. Вот тут что-то и начало получаться  -
все же Косталевский был голова! А Сергей, его ученик и верный  сподвижник  -
руки. В эти руки в нужный час и передали контейнер с гипноглифами, а  заодно
- магическое заведение, дабы проверить теорию на самой широкой  практике.  И
стал Арнатов Сергей Петрович кудесником Сержем Орнати.
   Остроносый Иван Иваныч, удостоверившись в первых, пока еще зыбких успехах
своих подшефных, не торопил, выделил на завершающие эксперименты  три-четыре
года, а если понадобится, то и больше Существовало множество резонов,  чтобы
не гнать волну до времени. Мозг человеческий - штука  тонкая,  непростая,  и
хоть  поддается  внушению  и   охмурению,   результаты   подобных   процедур
неоднозначны.  Взять  хотя  бы  голубой  гипноглиф?  Чем  не   средство   от
импотенции?  Но  импотенция  бывает  разная,  по  причинам   нервного   либо
физиологического  свойства,  и  во  втором  случае   любовный   амулет   был
бесполезен. Однако и в первом разброс результатов оказался довольно широк. К
примеру, были изготовлены гипноглифы ослабленного действия, не  спонтанного,
а как бы пролонгированного, предназначенные  для  пациентов;  их  полагалось
носить на виду, чтобы инициировать добрые чувства у окружающих. Так  вот,  в
одних ситуациях эффект симпатии был долговременным и  стойким,  а  в  других
ослабевал  в  течение  нескольких  дней,  будто  мерзкая  личность  носителя
подавляла искусственный стимул. (Я думаю, так произошло  с  Танцором,  и  по
этой причине он не испытывал к Сергею теплых чувств.) Что  же  касается  тех
гипноглифов,  которые  сам  Косталевский  считал  ?опасными?,  то   с   ними
полагалось обращаться с осторожностью, а отчеты об опытах редактировать,  не
доводя до сведения куратора в полном и истинном объеме. Ибо отчеты эти  были
весьма впечатляющими, если  не  сказать  страшными:  так,  носитель  черного
амулета воспринимался любым испытуемым в качестве Босса,  Хозяина  и  Вождя,
чье слово - закон, а приказ подлежит незамедлительному исполнению.
   Имелись и другие поводы не торопиться. Как утверждал Скуратов, у  больших
начальников в Москве были  на  сей  счет  свои  соображения,  причем  вполне
понятные и  ясные:  кто  в  кресле  усидит  в  очередной  перестановке,  кто
переберется в Думу, а кто -  в  кабинет  министров.  Так  что  Иван  Иваныч,
получивший для демонстрации пару забавных игрушек, ?веселуху? и  ?почесуху?,
был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не торопил и  даже
настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой секретности и  чтобы  с
ней на самый верх не выходили: так, меж ним и Косталевским  было  условлено,
что инициативу начнут проявлять  после  президентских  выборов.  Мол,  будет
новый президент - он и решит, кому смеяться, а кому чесаться.
   Но годы шли, и Александр Николаевич, завершив теоретические изыскания  (и
может, даже примериваясь исподволь  к  различным  научным  наградам),  начал
размышлять о последствиях своих открытий. Известно, что  такие  раздумья  до
добра не доводят; лет пятнадцать назад он стал бы диссидентом, как  академик
Сахаров, и кончил  жизнь  где-нибудь  в  Сыктывкаре,  ординатором  областной
больницы. Но времена  переменились,  и  Косталевский,  либерал  и  гуманист,
жаждал потрудиться во славу  России  и  российской  демократии.  То  есть  в
девяносто втором жаждал, и в девяносто  третьем,  и  даже  еще  в  девяносто
четвертом,  а  в  девяносто  пятом,  когда  был  испытан  первый  гипноглиф,
сделалось ему не по себе. Чего уж о девяносто шестом говорить? Тут он вконец
испугался, так как  в  хрустальной  башне  российской  демократии  пахло  не
либеральным  гуманизмом,  а  пованивало  разбойничьей  берлогой,  где  делят
награбленное и режут конкурентам глотки. А под башней, в супротивных станах,
дела  обстояли  тоже  не  лучшим  образом:  там  кучковались  капиталисты  и
анархисты,  фашисты  и  коммунисты,  а   также   прочие   мафиози,   которых
либерал-профессор  на  дух  не  выносил.  Вы  скажете,  попахивает   фарсом?
Возможно, но у меня другое мнение. Если профессор  Косталевский,  российский
интеллигент, ни в грош  не  ставит  российское  правительство  и  не  желает
доверять ему своих открытий (в чем я с ним солидарен), то это уже не фарс  -
трагедия! Обдумав все со всех сторон, он наконец  решил  похоронить  работу.
Это как будто не составляло труда: он  мог  уничтожить  компьютерные  файлы,
гипноглифы и установку для их производства  и  объявить  кураторам,  что  не
продвинулся  дальше  ?почесух?  и  ?веселух?.  Ни  один  его  сотрудник,  за
исключением Сергея, масштабов разработки  не  представлял,  а  в  лояльности
Арнатова он не сомневался - то  был  вернейший  из  помощников,  alter  ego,
первый жрец  при  божестве.  Однако  мнения  жреца  и  бога  разошлись:  как
выяснилось, жрец не хотел расставаться с приобретенным благополучием.
   Собственно, он тоже не стремился сдать карты Скуратову, но по иной, чем у
патрона,  причине:  Серж  справедливо  полагал,  что  главные  козыри  будут
разыграны не им, а значит, и выигрыш ему  не  достанется;  в  лучшем  случае
кинут медаль и премию в три месячных оклада. У него  бродили  иные  мысли  -
правда, довольно смутные: о том, чтобы запатентовать открытие, взять в  долю
надежных  компаньонов  и  заниматься  частной  практикой,  с   прицелом   на
оздоровительный психотерапевтический комплекс, который предстоит  создать  в
ближайшем будущем, при наличии необходимых средств и  зарубежной  поддержке.
Разумеется, не ЦРУ; речь велась о крупных фармацевтических  фирмах,  которым
можно было б уступить права на производство гипноглифов. Конечно, безопасных
и предназначенных для исцеления невротиков и импотентов.
   Планы эти явились для Косталевского малоприятным сюрпризом. Он полагал их
химеричными, но после нескольких бесед уверился, что не  сумеет  переубедить
Арнатова; с другой стороны, насильничать над ним с помощью  черной  магии  и
амулетов ему решительно не хотелось. Он  сказал  ученику,  что  прежде  надо
разобраться с основной проблемой - то есть отбить претензии ФСБ.  Вот  когда
отобьем, тогда и  посмотрим.  В  конце  концов,  все  зависит  от  отношения
кураторов: если оно серьезное, отбиваться  придется  долго  и  с  кровью,  а
может,  и  вообще  не  отобьешься;  если  же  все  эти  штучки,  ?веселухи?,
?почесухи? и сексуальные эректоры, считаются за пустяк, то это  совсем  иное
дело. Такое впечатление и нужно создать, спуская тему на тормозах  месяц  за
месяцем, год за годом: докладыват