посаженном  какой-то  заботливой
рукой  посреди  рабочей  зоны,  поселилось  несколько  грачей.  Они   были
настолько шумливы, что невольно привлекали всеобщее внимание.  При  первой
же возможности, во время перекура или  обеда,  зеки  рассаживались  вокруг
дерева на специально сооруженные скамейки.  Сидели  тихие,  задумчивые,  с
какой-то необ®яснимой тоской вслушиваясь в стрекот  посланцев  того  мира,
которого они лишились на разные сроки...
     Савелий не любил эти  посиделки...  Для  него  весна  в  неволе  была
первой, и он старался  избегать  всего,  что  хоть  немного  напоминало  о
другом, вольном мире, начинавшемся за колючим забором.
     Савелий с удивлением открывал для себя,  что,  находясь  на  свободе,
человек совершенно не обращает внимания на цветы, магазины, транспорт,  не
ценит такую возможность, как пойти куда глаза глядят...
     Савелий понял, что самое ужасное при  наказании  лишением  свободы  -
ощущение безысходности, ощущение  того,  что  ты  -  ненужная  песчинка  в
человеческом море: выдернули тебя из массы, и ничего  там  не  изменилось,
все идет своим чередом, словно тебя там и не  было...  Лишний,  никому  не
нужный - это преследует в заключении повсюду: в жилой зоне и на работе,  в
столовой и на улице, везде. Если кто-то вдруг  забудет  об  этом,  то  ему
моментально напомнят: "Знай свое стойло и не пырхайся!"
     Первые дни пребывания в зоне  Савелия  более  всего  угнетала  бирка,
пришитая на груди, с указанием фамилии, отряда, бригады.  Эта  бирка  жгла
ему грудь, хотелось сорвать ее! Она,  словно  ошейник  у  собаки,  держала
человека сильнее, чем цепь... И,  конечно,  законы!  Нет,  не  те  законы,
написанные в правилах содержания осужденных в тюрьмах и лагерях,  а  свои,
зековские, неписаные  -  законы!  Эти  законы  исполнялись  гораздо  более
неукоснительно, чем  официальные,  государственные,  ибо  их  невыполнение
каралось моментально, на месте, как говорится,  без  всякого  следствия  и
суда. Каждому сидящему за колючей проволокой нужно было постоянно  следить
за своими словами, мыслями и особенно действиями. Случайно сказанное слово
могло привести к печальным последствиям.  Никакие  обиды  или  промахи  не
прощались: обида, оставленная без внимания,  без  "разбора",  признавалась
трусостью, а труса мог задеть, обидеть всякий.  Не  участвуешь  в  травле,
слабого, значит, рано или поздно начнут травить и тебя. А  самое  гнусное,
что в травле принимал участие и тот, кого ты пытался пощадить или защитить
своим невмешательством...
     Подобные  размышления  заводили  Савелия  в  тупик:  получалось,  что
человек, попавший в места лишения свободы случайно или по  неосторожности,
вскоре должен был утратить такие качества,  как  честность,  порядочность,
сострадание  к  слабому,  нетерпимость  к  наглости  и  хамству,  веру   в
человека...  Для  такого  человека  оставалось   одно   из   двух:   стать
безжалостным и принять позицию силы или оставаться самим собой, но войти в
число угнетаемых. В полную меру оправдывался закон: "Либо всех грызи, либо
живи в грязи!"
     Вместе с тем  Савелий  безоговорочно  принимал  правило:  отвечай  за
каждое произносимое слово. Казалось бы, что ужасного, когда один другому в
сердцах выкрикнул: "Дурак же ты" - или что-нибудь подобное. На свободе это
кажется мелочью, не достойной внимания, и особой  обиды  не  возникает,  а
если и возникает, то быстро проходит. В зоне же каждое произнесенное слово
обретает  особую  значимость.  За  каждое  слово,   произнесенное   вслух,
говоривший несет особую, жесткую  ответственность.  Как  ни  странно,  это
давало  положительные  результаты:  особое  уважительное  отношение  между
людьми. Исключая, конечно, стрессовые и враждебные ситуации, когда  не  до
слов, когда дело доходило  до  новых  преступлений...  Однако  и  в  такие
моменты каждый старался следить за своими словесными "выплескиваниями"...
     Конечно же,  Савелий  прекрасно  понимал,  что  все  отношения  здесь
замешаны на страхе. Лишенные так многого, люди понимали, что могут к  тому
же лишиться еще и здоровья, а то и самой жизни...
     Говоркову, конечно, повезло во многом: и в том, что умел постоять  за
себя, и атом, что здесь оказались Митяй и Кошка, и в том, что Король решил
вдруг занять нейтралитет... Короче говоря. Господин Случай! Не будь этого,
никакое умение не спасло бы его от расправы. Возможностей отправить в зоне
на тот свет сколько угодно: можно "случайно" попасть под циркуляку или под
пресс, либо, так же "случайно", придавить  чем-нибудь,  или,  чего  проще,
ночью во сне, подошел кто и ткнул штырем... и проснуться не успеешь....
     А сейчас Савелия побаиваются: вон чуть  повысил  голос  на  драчунов,
сразу и утихли...
     Так, за работой, за размышлениями о своей жизни  и  о  жизни  вообще,
пролетало время... Уходили, освобождаясь, те,  кто  отсидел  свое,  на  их
место приходили новые, но Савелия ничто не интересовало, и он  никогда  не
ходил встречать новые этапы... Да и  новенькие  довольно  быстро  узвавали
овей и  старались  не  задевать  угрюмого  и  странного  парня  по  кличке
Бешеный... Возможно, так бы потихоньку, помаленьку и отсидел Говорков свой
срок,  притерся  бы,  привык,  но   судьбе   было   угодно   распорядиться
по-своему...
     Одним из последних  этапов  в  зону  пришли  двое  парней.  Они  были
приятелями по воле, и про  них  ходили  различные  слухи.  Оба  "принесли"
большие сроки, хотя и по разным статьям: невзрачный, худенький,  с  нервно
бегающими  глазками,  туберкулезного  типа  парень  лет  тридцати  пяти  -
пятнадцать лет за убийство. У него была странная кличка - Тихоня.  Второй,
полная  противоположность  своему  приятелю:  косая   сажень   в   плечах,
скуластый, с огромными,  пудовыми  кулаками,  да  и  кличка  под  стать  -
Угрюмый, тринадцать, лет за разбой, видно, с тяжелыми последствиями,  если
судить по сроку. Их видели всегда вместе, что у всех вызывало  недоумение,
уж явно они были разными и неподходящими друг другу...
     Именно этим двум приятелям и суждено было вмешаться в судьбу  Савелия
Говоркова...
     Июнь  выдался  жаркий,  солнечный  и  душный.  В  цехе,  несмотря  на
распахнутые двери и окна, работать было трудно, к духоте еще добавлялись и
всяческие испарения от клеевой основы для шпона.
     Последние недели Савелия  перекидывали  с  одной  работы  на  другую:
полугодовой план стоял под угрозой потому, что  погода  не  располагала  к
работе и, несмотря на постоянные наказания, многие предпочитали "отдыхать"
в ШИЗО, чем вкалывать в такой духоте. Как-то  Савелию  пришлось  подменить
Паркова, упрятанного в ШИЗО за невыполнение нормы большого пресса.
     Работа на прессе считалась одной  из  самых  трудоемких,  и  Савелий,
совершенно взмокший не  только  от  работы,  но  и  от  пара,  идущего  от
раскаленных плит пресса, заложил последнюю заготовку и включил  рубильник.
Натужно зашипев, железные полки начали сдвигаться, сдавливая уложенные  на
них заготовки из ДСП с пропитанным клеем шпоном.  Дышать  было  совершенно
нечем, от едкого  дыма  слезились  глаза,  и  Савелий  отошел  в  сторону,
опустился на цементный пол и откинулся на стопку  готовых  деталей  стенки
стола...
     Последние дни он был настолько  измотан,  задерган,  что  моментально
взрывался от любой мелочи. И не только от того, что его пихали с места  на
место... Несколько дней назад он, пересилив волнение, отправился на  прием
к замполиту, отправился сготовим заявлением, в  котором  просил  разрешить
свидание с человеком, с самым  любимым  для  него  человеком!  И  что  же?
Савелий зло сплюнул, будто еще раз услышал слова замполита: "Кем  она  вам
доводится?..  Никем...  А   свидание   разрешается   только   с   близкими
родственниками! С близкими! Уловили?.." А если у  Савелия  никого  нет  на
всем белом свете? Если эта женщина нужна ему сейчас?  Ведь  только  ей  он
может довериться! Прошли все сроки, мыслимые и немыслимые!  За  это  время
можно было узнать, что с ним, где он находится. А она молчит  и  молчит...
Может, с ней случилось что?.. Хотя бы строчку! Хоть  бы  одно  словечко!..
Когда же все началось? С Ялты? Нет, Ялта как следствие... Все  началось  с
того дня, когда их рыболовный  траулер,  несколько  недель  безрезультатно
бороздивший море, вытаскивая всякий  раз  почта  пустой  трал,  наконец-то
поймал свою удачу. В тот день каждый трал ломился от живого серебра...



        В МОРЕ

     Каюта, где жил Савелий с тремя матросами, была ненамного  больше  той
камеры,  где  он  сидел  в  наручниках.  В  полуметре  одна  от  другой  -
двух®ярусные кровати. Слева и справа при входе -  небольшие  шкафчики  для
одежды.
     Савелий и еще двое соседей по каюте  заснули  мертвецким  сном,  едва
успели добраться до кроватей. Они даже  не  стали  раздеваться,  настолько
устали.  Так  и  лежали  в  робах,  обсыпанных  рыбьей   чешуей,   которая
поблескивала и на лицах, - и на руках...
     Резкий гудок сирены, сопровождавшийся миганием красной  лампочки  над
входом, оповестил об авральной тревоге. На  верхней  палубе  вовсю  кипела
работа. Все матросы, кок, его помощники, санитары и пожарные, короче, все,
кто обычно освобожден от  такой  работы,  участвовали  в  загрузке  живого
товара в трюм.
     Савелий подхватил специальный гребок и, встав на свое обычное  место,
начал энергично сбрасывать рыбу вниз. Рядом с ним работал Кошка.  Он  даже
не успел снять белую куртку и поварской колпак.
     - Давай-давай, Кошка, это тебе не кастрюлями греметь!  -  посмеивался
Савелий.
     - Может, махнемся не глядя, хотя бы на пару дней, ты - на камбуз, а я
- на твое место! - улыбнулся Кошка, вдруг он неожиданно  поскользнулся  на
осклизлой от крови  и  рыбной  чешуи  палубе  и,  нелепо  взмахнув  рукой,
повалился на трепещущую рыбную кучу, задев деревянным  гребком  матроса  с
приплюснутым носом и мосластыми руками. Этот парень пришел к ним недавно и
уже успел зарекомендовать себя как грубый, нетерпимый человек,  по  любому
поводу распускающий руки, все время  готовый  на  злые  насмешки  в  адрес
любого, кто, с его точки зрения, чем-то был слабее или не мог дать отпор.
     Получив  тычок,  он  матерно  выругался   и   несколько   раз   огрел
барахтавшегося в рыбной куче Кошку по спине своим гребком.
     - Ты что, сволочь, ополоумел? - крикнул Савелий и, подскочив, схватил
его за руку.
     - Не суйся, когда тебя не просят! - злобно зашипел тот, вырвал руку и
снова замахнулся на Кошку.
     Резким ударом Савелий сбил его с ног, завалив на кучу.
     - Ах ты, вонючий афганец! -  рассвирепел  парень,  неудачные  попытки
быстро подняться еще больше озлобили его. - Мне же по фую  твои  наградные
висюльки! Знаем, чем вы там занимались... - Наконец он все-таки встал,  но
договорить не успел: Савелий снова сбил его с ног.
     - Прекратить! - раздался голос боцмана, перехватившего руку  Савелия.
- С ума посходили, что  ли?  -  поморщился  он.  -  Матрос  Говорков  -  к
старпому! Потом - ко мне!
     Савелий, не  ответив,  четко  повернулся  и  быстро  пошел  исполнять
приказ.
     Уводов кровь на лице Кошки, боцман помог ему подняться.
     - Кто зачинщик? - строго спросил он.
     - Говорков вступился за меня! - Кешка сплюнул кровь на палубу.
     - Кудрин? Опять за свое? А ну дыхни! Тяжело дыша, Кудрин поднялся  на
ноги и, нагло усмехаясь, дыхнул боцману в лицо.
     - Все, хватит! - сморщился боцман. - Спишем к чертовой матери!
     - Списывай! Напугал! Вкалываем как каторжные,  а  выпить  не  моги!..
Заколебали своей простотой!..
     Подойдя к каюте старшего помощника капитана, Савелий поправил робу  и
негромко постучал.
     - Войдите!
     - Вызывали, товарищ старший помощник? Моложавый капитан  встал  из-за
стола.
     - Хорош, нечего сказать...
     - Не люблю, когда моих друзей обижают, - хмуро бросил Савелий.
     - О чем это ты?
     И тут Савелий вдруг понял, что старший помощник капитана еще не знает
об инциденте с Кудриным.
     - Я думал, что вы... По какому поводу вы хотели поговорить со мной?
     - В своей анкете ты указал, что сирота и никаких родственников у тебя
нет, правильно?
     - Точно так, один я...
     - А кем же тебе доводится Александра Васильевна Симакова?
     - Не знаю я никакой Симаковой... - пожал он плечами.
     - Та-а-ак... Интересно получается!  -  усмехнулся  капитан.  -  Тогда
слушай, читаю. - Он взял со  стола  листок  телефонограммы.  -  "Говоркову
Савелию Кузьмичу..." То, что тебе адресовано, сомнений нет?..
     - Пока нет...
     - Ладно, читаю  дальше:  "...  Предлагаем  вам  явиться  в  городскую
нотариальную контору города Ялты для  оформления  наследственных  прав  по
случаю смерти Симаковой Александры  Васильевны...  Явиться  до  тридцатого
апреля сего года..." - Капитан сделал паузу. - Что на это скажешь?
     - Не знаю я никакой Симаковой! - снова повторил Савелий. - Нет у меня
никого! Родители погибли, когда мне и  пяти  не  было...  Я  ж  в  детдоме
воспитывался, может, ошибка?
     - Вряд ли! - улыбнулся помощник капитана. - У нас в таких случаях  не
ошибаются, скорее, наоборот... Вот что... Мы  запрос  сделали  -  получили
"добро"! В первом же порту на самолет и на  родину,  а  там  -  в  Ялту...
Думаю, успеешь добраться...



        ЯЛТА

     Савелий  действительно  успел  до  тридцатого  апреля  добраться   до
ялтинской нотариальной конторы. Остановился у соседа  своей  родной  тетки
Симаковой Александры Васильевны, в девичестве  -  Кораблева,  как  и  мать
Савелия. Незадолго до своей смерти  она  составила  завещание,  в  котором
Савелию отказывала часть домика  с  садом  в  Ялте.  Вторую  часть  домика
занимал Павел Семенович Дробышев, у которого и жил Савелий несколько дней,
пока оформлялось его право на наследство.
     Наконец он, получил ключи и документы. Подойдя к калитке,  ведущей  к
его уже личной собственности,  Савелий  сквозь  виноградные  лозья  увидел
небольшой уютный дом со стеклянной верандой. Вокруг многочисленные грядки,
клумбы.
     Открыв висячий замок и сорвав на петлях пломбы, он вошел внутрь.  Там
стоял прелый запах запустения,  всюду  пыль,  засохшие  цветы  в  горшках,
старая убогая мебель и фотографии на стенах, ходики с опущенными  до  пола
гирями. Видно было, что здесь давно не ступала нога человека.
     Бросив на дряхлый диван чемодан, Савелий подтянул  гири  на  часах  и
толкнул маятник: глаза лубочной кошки кокетливо задвигались из  стороны  в
сторону. Немного полюбовавшись, он подошел к стене и  начал  рассматривать
многочисленные снимки, небрежно скользя по ним взглядом:  незнакомые  лица
мужчин, женщин, стариков и старух... Неожиданно глаза споткнулись  о  лицо
молоденькой блондинки с пышной,  модной  в  шестидесятые  годы  прической.
Осторожно вытащив фото из общей рамки, Савелий прислонил его к стоящей  на
столе вазе и сел напротив. Он  смотрел  на  фотографию  не  отрываясь,  не
моргая, на глазах его навернулись непрошеные слезы...
     - Кхе-кхе... - Савелий услышал за спиной  старческое  покашливание  и
голос соседа. - Могилку-то их навестил?
     От неожиданности Савелий вздрогнул и повернулся.
     - А-а, это вы, Павел Семенович?!
     - Открыто было, я и... - извиняющимся тоном пояснил старенький, почти
лысый мужичок. Он, видно, успел "приложиться": улыбался пьяно и глуповато.
Внутренний карман пиджакам предательски  оттопыривался.  -  Может,  не  ко
времени?
     - Ну что ты... Проходи, Семеныч, садись! - вздохнул Савелий, стирая с
лица грусть. - Ты спросил о чем-то?
     - Говорю, коды мамка с отцом-то убились, ты ж мальцом еще был?
     - Пяти не было... - Савелий снова вздохнул. - А веришь, все помню  до
мелочей... будто вчера это произошло...
     - Что ты можешь помнить-то? - махнул  старик  рукой.  -  С  рассказов
разве, а так...
     - Да кто ж мне мог это рассказать? Это же  минуты  те  за...  ну,  до
катастрофы, а я помню... Папа сидел рядом с водителем,  а  мы  с  мамой  -
сзади...  Помню,  сижу,  верчусь,  по  сторонам  глазею...  И  вдруг  мама
подхватывает меня на руки, прижимает к груди и начинает целовать... И  так
сильно-сильно, что я даже закапризничал, вырываться начал...  А  тут...  -
Савелий так крепко стиснул  челюсти,  что,  казалось,  скрипнули  зубы.  -
Удар!.. Страшная боль в руке... Эту боль  до  сих  пор  помню...  А  потом
горящая машина... Пламя... Сильное яркое пламя! - Он  нервно  застучал  по
столу кулаком и прошептал, глядя на фото: - Кабы знать! Эх!
     - Видать, чувствовало  материнское  сердце...  Оно,  брат,  сурьезная
штука даже и для науки... не то чтоб умом для осознания. - Старик  вытащил
из кармана бутылку водки. - Ты вот что, сынок, выпить  тебе  счас  потреба
есть... Завещание-то оформил теткино? - с каким-то волнением спросил он.
     - Спасибо, оформил...
     - Чего уж... - тяжело, с огорчением выдохнул Павел Семенович, крякнул
и завистливо огляделся. - Да-а-а... богатая у  тебя  тетка  была...  Ох  и
богатая!..
     Не удержавшись, Савелий хмыкнул и удивленно посмотрел на старика.
     - Ты не гляди, что старье вокруг да нищета: церкви в  последние  годы
много отдавала да  в  фонды  всякие...  А  так  ежели,  богатая!  А  и  то
сказать... цветочки, ягодки... опять, жильцов каженный год пущала... да  и
драла, дай боже!.. Стаканы-то  достань!..  Там  вон,  в  буфете...  Там  и
закусь, может, какой найдется...
     Савелий  принес  два  стакана  и  банку  вишневого  компота:   других
продуктов не оказалось. Открыл банку, поставил на стол.  Старик  посмотрел
на угощение, покачал головой и вытащил из кармана пару соленых  огурцов  и
кусок хлеба.
     -  Самоличного  засолу...  специлитет!  -  похвастался  он  и   ловко
откупорил бутылку. Налив по две трети стакана, поморщился и  провозгласил:
- За наследство!
     Они чокнулись  и  одновременно  выпили.  Савелий  захрустел  огурцом,
который действительно оказался отличного, хотя немного странного, вкуса, а
Павел Семенович понюхал хлеб и положил его назад.
     - Я и говору... со всего  рвала,  с  чего  могла...  -  Поморщившись,
воскликнул: - А и скупа была!.. Не дай тебе Боже! Ох и стерва! Вот  стерва
из стерв! А любил ее! - восхищенно добавил он, сделал паузу и продолжил: -
И как любил! Ведь до ума потери!.. Тридцать лет тому назад этот домик мы с
ейным супружником-упокойником, царство ему небесное, с им и  строили,  мне
та часть - комната со своим входом - дом, им - эта, с верандой... -  Павел
Семенович быстро захмелел, язык начал  заплетаться,  но  мысли  оставались
твердыми, не терялись. - Дружили мы с им аж с войны... Во как! А с  Шурой,
теткой твоей, я ж первый зазнакомился...  Красавица  была!  Во!  Что  твоя
матка... - кивнул он на фотографию. - А и то  -  родные  сестры...  Ты  не
думай, Шура очень любила твою мать, а потом...
     Семеныч неожиданно осекся, словно его кто-то одернул: даже пьяный  не
стал говорить о том, что не является его личной тайной. Решив сменить тему
и не зная на какую, он снова взялся за бутылку, налил себе и Савелию.
     - Выпьем!  -  предложил  он  и  быстро  опрокинул  в  сморщенный  рот
жидкость, на этот раз отщипнул маленький кусочек хлеба, зажевал. -  А  ты,
значит, так в детдоме и прожил до армии?
     - Детдом,  потом  -  завод,  в  рабочем  общежитии  шил...  потом  уж
призвали...
     - А почему после армии к тетке-то не заявился? Аль обижен был?
     - После армии, то есть после дембеля,  как  Высоцкий  поет:  "Я  раны
зализывал..." О тете Шуре... я и не знал, что есть у меня родная тетка...
     - Вот стерва! Так озлобиться на сестру, что родного племяша в детдоме
держать?! У-у, характер! Кремень, не характер!.. - сердито цыкнул  дед.  -
Двенадцать лет склонял пожениться - ни  в  какую!..  А  жили-то  все  одно
вместе...
     Пьяно икнув, он  поморщился,  окинул  взглядом  комнату  и  огорченно
пробурчал:
     - Это все мне должно было достаться! А она - тебе!..  Гре