ожиданно  Федор  Федорович.  -
Старый стал: мне покой нужен...
     - Покой? - переспросил Савелий. - Покой и мне нужен! - неожиданно  он
обозлился. - А ты, хотел бы покоя, в садовники пошел, а не вертухаем!
     - А в этом ты прав, сынок,  -  тихо  с  грустью  сказал  прапорщик  и
повторил, вздохнув: конечно же, прав... Но не серчай на меня: не я же тебя
сюда звал, небось сам пришел!
     - Сам? - нервно хохотнул Савелий. - Если бы! Этапом привезли.
     - Это-то понятно, что этапом, но за дело же! - Он  пожал  плечами.  -
Сидеть-то много?
     - Девять...
     - Девять годков?.. Накуролесил, видать...
     - Эх, отец... - совсем по-детски  обиженно  начал  было  Савелий,  но
продолжать не захотел, огорченно махнул рукой и сунул ноги в тапочки.
     - Ты... вот что: шумни, ежели что... я тут буду...
     - Федор Федорович суетливо начал смотреть по сторонам, нашел на столе
какой-то газетный сверточек и протянул Савелию. - Возьми-возьми,  отшмонал
надысь...
     Савелий машинально зажал сверточек в руке и пошел за прапорщиком. Они
остановились перед дверью с цифрой 3. Прапорщик потянул дверь на  себя,  и
та,  лязгнув  металлическими  запорами,  распахнулась,  выдохнув   тяжелое
зловоние.
     -  Федор  Федорыч,  здесь  и  так  дышать  нечем,  впритык  лежим!  -
прошепелявил парень лет тридцати пяти с уникальной наколкой: огромный паук
обхватил мохнатыми  лапами  всю  его  лысину,  на  спине  этого  чудища  -
свастика.
     -  Поместитесь  как-нибудь...  -  недовольно  пробурчал  прапорщик  и
посторонился, впуская в камеру Савелия.  Затем  внимательно  посмотрел  на
него, обвел взглядом ее обитателей, вздохнул и вышел, захлопнув  за  собой
дверь.
     Камера была чуть больше той, где Савелий дважды  побывал.  Справа  от
входа - цементное возвышение на метр, с дырой посередине (нехитрый туалет,
прозванный  зеками  "дальняк",  дыра  закрывалась  своеобразным  кляпом  -
изобретение самих обитателей, -  сооруженным  из  полиэтиленового  пакета,
набитого различным тряпьем, другая "мебель" отсутствовала.
     На  отполированном  телами  проштрафившихся  зеков  деревянном   полу
головами к отопительной трубе лежали семь человек, достаточно плотно  друг
к другу. В изголовье каждого тапочки, служившие  вместо  подушки.  Савелий
молча осмотрелся, подыскивая, где можно прилечь.
     - Ба-ба-ба! Ты погляди, кто к нам пожаловал?! - куражась,  воскликнул
лысый с пауком,  брызнув  золотом  верхней  челюсти  и  черными  пустотами
нижней.
     - Мужичка к нам  кинули...  на  перевоспитание...  Взглянув  на  него
исподлобья, Савелий промолчал.
     - И что ты такой молчаливый? Или тебе в  падло  говорить  с  нами?  -
Блатной поднялся и подошел ближе к Савелию.
     Все со снисходительной улыбкой наблюдали, ожидая представления.
     - Чего молчишь? Уставился, как бык, и молчит!
     -  Чувствовалось,  что  тот  сам   себя   "разогревает".   -   Может,
раздумываешь, как лучше на параше устроиться? Могу помочь...
     "Спать  на  параше"  означало  на  тюремном  жаргоне  самое   сильное
унижение,  которому  обычно  подвергались  изгои   тюремного   "братства":
педерасты, опустившиеся или "опущенные" и слабые духом  люди,  вольно  или
невольно допускавшие над собой произвол сокамерников.
     Услыхав последние слова парня с пауком, Савелий недолго думая  резким
ударом сбил его с ног на лежащих зеков.
     - Да я тебя... - в ярости закричал тот, но закончить свою сокровенную
мысль не успел: неожиданно получил кулаком по лысине. Удар  нанес  мужчина
лет пятидесяти, лежащий в левом углу,  лицо  которого  Савелию  показалось
чем-то знакомым.
     - Ты чо, падла, на прапоров пашешь? Если есть что к  пацану,  в  зоне
разбор делай! Ментам выгодно нас лбами сталкивать! Им, а не нам! Понял?
     Эту "речь" мужчина процедил негромко, и тут  же  все,  кто  до  этого
поглядывал с любопытством, словно опомнившись, стерли с лиц улыбки и стали
отпихивать от себя парня с пауком.
     - Да что ты, Леший, я ж пошутил! - угодливо заскулил тот.
     - Я тебе пошучу,  падаль?  Самого  сейчас  на  парашу  загоню!  Свали
отсюда! - Он брезгливо ткнул его пяткой в зад.
     Парень,  чуть  не  всхлипывая,  быстро  отошел  к  дверям,  присев  в
свободный угол, обиженно опустив голову на колени.
     - Падай сюда, земляк! - кивнул Леший на место рядом с собой.  Савелий
опустился на пол и взглянул на него.
     - Узнал? - усмехнулся тот.
     - Вроде...  -  Савелий  нахмурился  и  тут  же  вспомнил  строптивого
Сухонова, позволившего возразить на перроне капитану. - Мы ж этапом вместе
пришли...
     - И чо это тебя так все "любят"? - Он вновь усмехнулся. - То браслеты
и одиночка, то Аршину "понравился", то  Королю...  А  сейчас  кому  дорогу
перешел?
     - Зелинскому... - уныло бросил Савелий.
     - Ну, этот сохатый без пятнашки не успокоится!.. - поморщился  Леший.
- Эх, замахрить бы счас... Не пронес?
     - Как же, затаришься у Федор Федорыча! - прошамкал старик, лежащий  у
противоположной стены, и Савелию показалось, что он слышит голос Игумнова,
но это был не он.  Савелий  вдруг  почувствовал,  что  продолжает  держать
что-то в руке. Он недоуменно разжал пальцы и  с  удивлением  уставился  на
газетный пакетик.
     - Неужели пронес? - еще не  веря  в  удачу,  воскликнул  Леший,  взял
быстро пакет, развернул и понюхал. - Махорка! Живем, братва!
     - А спичек нет... - заметил Савелий.
     - Ну да? - хитро улыбнулся тот, подавая знак парню с пауком.
     Лысый тут же вскочил и загородил спиной глазок  в  дверях.  Леший  же
отыскал в бугристой бетонной  стене  еле  заметное  углубление  и  вытащил
оттуда спичку и кусочек от коробка с серой. Ловко свернув из газеты  козью
ножку, прикурил и глубоко, с удовольствием затянулся. Сделав три  затяжки,
протянул Савелию.
     - Я не курю...
     - Ну-у?! - искренне удивился Леший. - Вдвойне молоток! За трое  суток
- один чинарик... ухи у всех  опухли...  Ништяк!  -  Довольно,  до  хруста
потянувшись, мечтательно произнес: - Ширнуться бы счас... Не увлекался?
     - Наркотиками? Нет...
     - А я все вены пожег... - Он задрал рукав рубашки.  -  А  чо  у  тебя
глаза такие красные? Не заболел, часом?
     - От пресса... по две смены вкалываю...
     - От работы кони  дохнут!  Так  и  глаза  можно  потерять,  звон  как
слезятся!
     - Ничего, отосплюсь - пройдет, проморгаюсь! -  Савелий  подложил  под
голову тапочки и прикрылся рукой от света.
     - Ага, покемарь... Лысый,  затянись  пару  раз...  -  Леший  протянул
окурок, и тот сразу же подскочил, довольный, что его промашка забыта...
     - Слушай, Бешеный, только ты не думай, что если  ты  чем-то  пришелся
Королю, то Бога за яйца поймал! Мне вот ты совсем не нравишься, и  Лысому,
и многим... Так что моли Бога, чтоб Короля с зоны не сняли...  Савелий  не
ответил, он крепко спал.



        ЗЕЛИНСКИЙ

     Зелинский, дожидавшийся на вахте сообщений из ШИЗО, уверенный, что  в
камере блатных обязательно должно что-нибудь произойти, решил сам  сходить
и узнать, почему нет сведений. Когда он подошел  к  комнате  дежурного  по
ШИЗО, старый прапорщик невозмутимо читал журнал "Огонек".
     - Ну что, Федор Федорович? В  третьей  никакого  шума?  -  недовольно
поинтересовался он.
     - А чего ему  будет?  -  пробурчал  прапорщик,  откладывая  журнал  в
сторону. Секунду-другую смотрел он на Зелинского, словно решая,  стоит  ли
затевать неловкий разговор, потом решился.
     - Товарищ капитан, чем малец-то не угодил вам?
     - Он подчеркнуто назвал капитана на "вы".
     Чего это ты так официально, а, Федорыч? Мы же одни... Или обиделся на
что? - поморщился Зелинский, не сразу поняв причину недовольства  старика.
Но, не получив ответа, догадался. -  Та-а-ак...  Видно,  задел  тебя  этот
Говорков... - проговорил он ехидно, но не выдержал и вспылил: - Твой малец
выше меня на голову! Малец! Гонору в нем много!.. Старших не уважает...
     - Вот оно что? - подхватил прапорщик. - Не уважает, значит,  старших?
А за что? За что, спрашиваю, он должен уважать старших, нас, стало быть?..
За что? Погодь, не перебивай! - оборвал он капитана, попытавшегося  что-то
возразить. - Это что ж с людьми-то деется? Убей, не пойму: чуть слово - на
дыбы! Чуть не по-нашему - в загривок! Ты, Александр, морду-то не вороти: я
поболе прожил... Век, считай, доживаю... И ты меня не первый год знаешь...
Вспомни, когда ты пришел сюда! Пуганый-перепуганный, хош и майором  был...
Кто тебе посочувствовал?
     - Ты, Федорыч, ты, - смутился Зелинский. - И тебе я очень  благодарен
за то... но...
     - То-то и оно, что "но"! Грешно говорить, но я только на старости лет
задумываться начал! - проговорил он тихо, словно по  секрету.  -  Во  как!
За-думы-вать-ся! - проговорил  по  складам,  как  на  диктанте.  -  Может,
спросишь, почему только сейчас, кады одной ногой в  могиле?  А  я  отвечу!
Читать начал... Раньше, кады одна брехня  писалась,  я  с  той  бумагой  в
сортир ходил... Ты вон погляди, что творилось-то?  Ведь  башка  пухнет  от
узнаваний! Там реабилитация, там коррупция,  там  мильены  сворованы,  там
мафия всякая, а там и еще что почище...
     - Чего же ты хочешь? Рыба-то с головы гниет! - с  грустью  усмехнулся
Зелинский.
     -  Во-во!  Удобно  сваливать  на  них:  я,  мол,  человек  махонький,
убогонький, куды мне... Но нас-то мильены! Мильены!!! Куды  ж  глядели-то?
Малец, видишь, ему не приглянулся... Не уважил его...
     - Что ж, целоваться с ним, что ли? Может, и валютой  я  его  заставил
заниматься?
     - Валютой? - искренне удивился прапорщик. - Он  сидит  по  валюте?  Я
думал, за разбой аль порешил кого... - Он задумался. - Талы скажи,  откуда
у него огнестрельное ранение?
     - В спине, что ли? Почему огнестрельное? Ножом,  в  пьяной  драке,  -
брезгливо поморщился Зелинский.
     - Он сам говорил...
     - Огнестрельное, точно говорю!.. Я в госпитале навидался таких,  знаю
точно! По всему, в спину ему стрелил либо подлец какой, либо враг!.. А  за
него ты не сумлевайся... Чо молчишь?
     - Так... Думаю...
     - Думать нужно... Помнишь, как ты  плакался  мне?  По  пьяному  делу,
конечно. Говорил, вы в Афганистане много дров  наломали...  Тоже,  видать,
жжет изнутри?.. То-то и оно! А я рапорт подал: не могу  бале...  На  днях,
веришь,  в  городском  автобусе  людей  обыскивать  начал...  Пьяный  был,
показалось, что на "шмоне" стою... Естественно, мне и врезали мужики!
     - Вот откуда  у  тебя  синяки  были!  -  не  удержавшись,  рассмеялся
капитан.
     - Смешно тебе... Во как! На рядну Украину пидамеи...
     Вышел Зелинский из здания ШИЗО в пакостном настроении.  Случайно  или
нет, но старый вояка взбередил его, задел больное, сокровенное, задел  то,
что он прятал в дальние тайники своей души,  стараясь  забыть,  стереть  в
памяти. Но оно вновь и вновь  подкатывало  к  самому  горлу,  перехватывая
дыхание, не давая спокойно жить... Это напоминало открытую  рану,  с  виду
вроде начавшую заживать, но при малейшем прикосновении  снова  саднящую...
Афганистан! Самый тяжелый, самый мерзкий промежуток его жизни!..
     Как прекрасно все складывалось сначала!  С  отличием  окончил  школу,
поступил в  МГУ,  на  юридический  факультет,  окончил  тоже  с  отличием,
распределился в прокуратуру... И там показал себя  в  нашумевших  делах...
Военная академия...  А  потом  неожиданное  предложение:  в  Афганистан...
Вначале вроде бы  все  складывалось,  но...  Опять  сакраментальное  "но"!
Зелинский криво усмехнулся... Он попросту бежал оттуда!.. Самым  настоящим
примитивным образом! Уж хотя бы себе-то он должен в этом признаться! А что
он мог  сделать?  Стоило  ему  только  заикнуться,  что  комдив  связан  с
контрабандистами, продает оружие душманам, продает  врагу,  который  потом
стреляет в  наших  ребят,  как  моментально  был  отозван  в  Москву.  Еще
неизвестно, чем бы это кончилось, не  подай  он  рапорт  об  отставке  "по
состоянию здоровья", благо приятель имелся среди врачей...
     Ладно, хватит киснуть: жить  нужно!  А  все-таки  странно,  откуда  у
Говоркова огнестрельное ранение...



        МИТЯЙ

     Митяй, одетый в белую куртку кухонного работника, тащил  по  длинному
коридору изолятора тележку,  нагруженную  огромными  кастрюлями  с  жидкой
пшенной кашей и несколькими стопками алюминиевых мисок. В отдельной  чашке
были сложены десятка два таких  же  алюминиевых,  как  и  миски,  ложек  с
обломанными черенками.
     Лоб и голову Митяя украшали свежие, с еще не  снятыми  швами,  рваные
шрамы. Из камер, куда он протягивал миски, раздавались злые голоса:
     - Специально водой, что ли, разбавил, сучка?
     - Базар шлифуй? - огрызался Митяй.
     - Тебя бы накормить этим пойлом!
     - Я ее готовлю, что ли? - буркнул Митяй, сунув  последнюю  миску,  со
злостью захлопнул "кормушку амбразуру" и  двинулся  дальше.  Приблизясь  к
камере под номером три,  бросил  косой  взгляд  на  дежурного  прапорщика:
азербайджанец лениво листал какой-то журнал и не смотрел в его сторону.
     Митяй невозмутимо подошел к нужной камере, откинул "кормушку".
     - Девять? - Заглянув в  камеру,  посчитал  сидевших,  потом  отсчитал
девять мисок, поставил у кастрюли, налил в одну черпак каши и, подавая ее,
тихо позвал в "кормушку": - Савелий!
     - Говори! - сразу же отозвался тот, присев перед "кормушкой".  Увидев
Митяя, выругался: - Псы вонючие! Как разукрасили!
     - Ты их тоже разделал,  дай  бог!  -  восхищенно  прошептал  тот,  не
прекращая подавать миски с кашей. - Двое до сих пор в санчасти, а Аршин...
     - Видел его на днях...
     - Да? Всех к куму таскали... с машины,  базарят,  упали...  во  время
погрузки! - увлекшись, Митяй рассмеялся и не  заметил,  как  прапорщик  на
цыпочках подкрался к нему сзади.
     В последнюю миску Митяй бросил кусок мяса, сверху - черпак каши...
     - Это - тебе! - сказал он, протягивая миску Савелию.
     Савелий хотел было взять ее, но прапорщик ударил по руке Митяя, мяска
упала, загремев на цементном  полу,  и  довольный  азербайджанец  наступил
сапогом на мясо.
     - Эшо одын раз - зыдэс ыдош! - ехидно ухмыльнулся  они,  посвистывая,
пошел к себе в дежурку...



        САВЕЛИЙ - ЗЕЛИНСКИЙ

     Пятнадцатый день отсидки в ШИЗО тянулся для Савелия  особенно  долго.
Во-первых, этот день был "летным" (так зеки называли дни  в  ШИЗО,  когда,
кроме кипятка  и  уменьшенной  пайки  хлеба,  ничего  не  давали,  были  в
"пролете"), во-вторых, ослабленный от довольно скудного  питания  организм
требовал покоя, а нервы Савелия были настолько возбуждены, что сна-то и не
было. Он вспоминал всевозможные способы  расслабления,  пытаясь  применить
их, но взбунтовавшийся организм не поддавался.
     И вдруг незадолго до конца отсидки Савелий крепко уснул, да настолько
крепко, что не слышал ни скрежета ржавых петель дверей камеры,  ни  голоса
дежурного прапорщика, несколько раз  выкрикнувшего  его  фамилию.  Очнулся
только тогда, когда кто-то из зеков толкнул его в плечо.
     - Чего спишь до отбоя? Может,  добавить  еще  пятнашку  за  нарушение
режима? - сердито проговорил дежурный прапорщик.
     Савелий, не совсем проснувшийся, ничего не ответил,  и,  видимо,  это
спасло от добавки.
     - Ладно, пошли! - миролюбиво бросил тот и закрыл  за  ним  камеру.  -
Телега здесь?
     - Нет, в секции...
     -  Подморозило...  Ничего,  добежишь...  Черт,  журнал-то  на  вахте!
Придется с тобой идти: расписаться же тебе надо... - Он  напялил  на  себя
шинель, открыл входную дверь,  но  выйти  они  не  успели:  вошел  капитан
Зелинский.
     - А ты куда, Савкин?
     -  За  журналом...  товарищ  капитан,  дежурный  помощник  начальника
колонии зачем-то забрал, а ему расписаться нужно...
     - Вот что, Савкин, ты сбегай за журналом, а мне  нужно  поговорить  с
ним... Можешь не торопиться!
     Кивнув, тот вышел, и капитан  предложил  Савелию  пройти  в  дежурную
комнату.
     - Что же ты, Говорков, то кулаками  машешь,  то  грубишь?  -  спросил
капитан, усаживаясь за стол. - Думаешь, не знаю, что произошло тогда ночью
в отряде?
     - Дятлов и тех, кто  за  заварку  готовы  мать  продать,  много...  -
ухмыльнулся Савелий.
     - Так-а-ак... - не ожидая таких откровений,  капитан  явно  не  сразу
нашелся. - Сам-то какой раз сидишь?
     - Пятый! - спокойно сказал Савелий, не понимая, почему  капитана  так
интересует его биография, что уже дважды спрашивает одно и то же.
     - И когда только успел?!
     - Так с малолетки! - усмехнулся Савелий, а  сам  подумал:  "Надо  же,
повторяет те же самые вопросы"
     - А родители чем занимаются?
     - Во Внешторге пашут! -  он  уже  с  трудом  удерживается,  чтобы  не
засмеяться.
     - Понятно, - устало вздыхает капитан. - Джинсы, доллары, тряпки...
     -  ..."маде  ин  оттуда",  одним  словом,   фарца...   -   перебивая,
подхватывает Савелий. - А  теперь  поговорим  за  "рабочие  руки",  "всюду
нужны"... - Он неожиданно рассердился. - У вас, что, капитан, это  обычный
"разговор по душам с проклятыми зеками", так?
     Зелинский  поднял   глаза   на   Савелия   и   поморщился:   нехорошо
получилось... Как же он забыл, что еще при его  появлении  разговаривал  с
ним? Нехорошо получилось...
     - Небось, подумал, что проверяю тебя? -  со  вздохом  спросил  он,  а
потом вдруг признался: - Не проверяю: заработался, да и память подвела...
     - Почему-то память не подвела, когда пытались  выяснить  о  том,  что
ночью произошло, - разозлился Савелий.
     - Что делать, работа такая... Нужно же знать, что в зоне творится...
     - Ой ли? Ты что, начальник, - кум, режим?
     - Я замещаю сейчас дежурного помощника  начальника  колонии...  Слова
Савелия почему-то задели его, и ему  вдруг  захотелось  оправдаться.  -  А
дежурный помощник и кум, и режим, и хозяин...
     - И швеи, и жнец, и на дуде игрец! Кем бы ни  работать,  лишь  бы  не
работать, так, что ли?
     Зелинский  вскинул  на  него   глаза,   несколько   секунд   смотрел,
перебарывая нахлынувшую злобу. - Эх, Говорков, Говорков, что ты...
     Его перебил вернувшийся прапорщик, дежурный по ШИЗО:
     - Вас Чернышев зовет!
     - Хорошо! - Зелинский встал, взглянул на Савелия и быстро вышел.
     -  Вот  здесь  распишись!  -  Прапорщик  ткнул  в   журнал,   потирая
закоченевшие руки. - Холодновато...



        САВЕЛИЙ

     На улице действительно было морозно, а Савелий был в одной  нательной
рубашке. Хлопая себя по бокам, он во всю прыть побежал к своему бараку.
     - Говорок! - окликнул его Кошка. Савелий остановился, поджидая его.
     - Одевай скорее:  простудишься!  -  Набросил  на  него  шапку,  помог
накинуть телогрейку. - В отряд к тебе забегал... Стою, жду-жду, а тебя все
нет!
     - Зелинский беседу проводил... - стуча  зубами,  выдавил  Савелий.  -
Кто? Да что? Да кем?
     - Брось, не бери в голову! Идем ко мне:  кое-что  собрал  для  твоего
выхода... Оголодал, небось?..
     - Есть  немного,  -  кивнул  Савелий.  Телогрейка  и  валенки  быстро
согрели, и он почувствовал себя человеком...
     После выхода из ШИЗО Савелий еще больше замкнулся, почти ни с кем  не
общался, не разговаривал.
     Никакие лагерные события не могли ни встряхнуть его, ни  расшевелить.
И если раньше он всегда вставал на сторону слабого, обижаемого, то  сейчас
демонстративно отворачивался в сторону... Однажды буквально на его  глазах
пырнули парня ножом, и Савелий, зная, что тот совершенно невиновен,  более
того,  беззащитен  перед  нападавшими,  даже  пальцем  не  шевельнул.  Это
безразличие к злу, совершаемому на его глазах, полная апатия ко всему, что
его не касалось лично, было страшнее всего.
     Холода постепенно отступили. Яркое весеннее солнце  настолько  сильно
пригрело землю, что она моментально откликнулась на это тепло:  то  здесь,
то там пробивались ярко-зеленые расточки травы, а на единственном  дереве,
неизвестно как сохраненном, а  может,  и