асился Тут, сморщив нос.
     - А во-вторых, - продолжал Брут, -  мышиный по-мет не проблема. В конце
концов, это всего лишь твер-дые комочки, похожие на мелкую дробь. Вытряхнешь
- и все.
     Старый Тут понял, что лучше дальше не спорить. Он находился здесь давно
и хорошо  знал,  когда можно позволить подставить лицо  ветру, а когда лучше
согнуться перед ураганом. В  данном случае  урагана не было, но нам, охране,
нравился мышонок, и нам нравилось то, что  он  будет  жить у Делакруа, а это
означало по меньшей мере шторм.
     Так что Делакруа получил свою коробку, а Перси сдержал слово: через два
дня на донышке была постелена мягкая вата из  амбулатории. Перси  принес  ее
сам, и я  видел  страх  в глазах  Делакруа,  когда  он протянул руку  сквозь
решетку, чтобы  взять вату. Он  боялся, что Перси  схватит  его  за  руку  и
сломает пальцы. Я тоже слегка опасался этого, но ничего такого не произошло.
Тогда  я  чуть  было  не  стал  хорошо  относиться  к Перси,  но даже  тогда
невозможно было не заметить выражение холодного самодовольства в его глазах.
У Делакруа есть питомец, у Перси  тоже. Делакруа будет  заботиться  о нем  и
любить  его, как можно дольше, а Перси  - терпеливо ждать  (во всяком случае
так терпеливо, как только сможет), а потом сожжет его заживо.
     - Мышиный  "Хилтон" начал работать,  -  сказал  Харри. - Теперь вопрос,
станет ли этот мелкий тип им пользоваться?
     Ответ на вопрос последовал, как только Делакруа поймал Мистера Джинглза
в  одну руку  и осторожно опустил  его  в коробку. Мышонок тут же зарылся  в
белую  вату, словно в  шарф Тетушки Би, и отныне чувствовал  себя здесь, как
дома, пока... но конец истории о Мистере Джинглзе я расскажу в свое время.
     Беспокойства старого Тут-Тута насчет  того,  что коробка от сигар будет
полна мышиного  помета, оказались  совершенно безосновательны.  Я никогда не
замечал там  ни комочка, и Делакруа  говорил, что тоже  никогда  не видел...
вообще нигде в камере, если уж на то пошло.  Гораздо позже, примерно ' в  то
время, когда Брут  показал мне дыру в балке и мы нашли разноцветные щепочки,
я убрал  стул  из  восточного  угла смирительной  комнаты  и  там  обнаружил
небольшую кучку мышиного помета. Он всегда приходил в одно и то же место для
своих дел, причем как можно дальше
     от  нас. И еще одно: я  никогда не  видел, чтобы  он оставлял лужицы, а
обычно мыши не могут закрыть свой краник больше чем на  пару минут, особенно
во время  еды.  Так  что,  уверяю  вас,  это создание было одним из  таинств
Божьих.
     Примерно  через неделю  после  того,  как Мистер  Джинглз  поселился  в
коробке из-под сигар, Делакруа  позвал  меня и Брута к своей  камере  что-то
посмотреть. Он так часто звал  нас,  что  уже надоело: когда  Мистер Джинглз
переворачивался  на  спину, болтая лапками в воздухе, это было прекраснейшее
зрелище на свете, особенно, если учесть  ломаный французский. Но на этот раз
действительно было на что посмотреть.
     После осуждения о Делакруа почти  все позабыли, но  у него существовала
незамужняя  тетка,  по-моему,  она раз  в  неделю писала ему  письма.  Тетка
прислала ему огромный пакет мятных леденцов, примерно такие сейчас продаются
под  маркой  "Канада  Минтс". Они  походили  на  большие  розовые  таблетки.
Делакруа не разрешили забрать весь пакет сразу, и понятно, в нем было больше
двух килограммов,  и он жевал бы их до тех  пор, пока не попал  в  лазарет с
расстройством желудка.  Как  почти все  убийцы  у нас на  Миле,  он  страдал
отсутствием чувства меры. Поэтому мы  выдавали ему по шесть конфет, да и то,
когда просил.
     Когда  мы  подошли,  Мистер Джинглз  сидел  рядом с  Делакруа на койке,
держал в лапках одну из розовых конфет и с довольным видом ее грыз. Делакруа
лопался   от  гордости  -  он  напоминал  пианиста,  наблюдающего,  как  его
пятилетний  сын играет свои первые  сбивчивые  упражнения.  Но поймите  меня
правильно:  это действи-тельно  выглядело  ужасно  смешно.  Леденец  был как
половина самого Мистера Джинглза, и его белое брюшко уже блестело от сахара.
     - Забери у него, Эдди, - сказал Брут со смехом и тревогой одновременно,
- Боже всемогущий, он ведь лоп-нет. Я уже чувствую запах мяты прямо  отсюда.
Сколько ты ему скормил?
     - Это второй, -  Делакруа  с  тревогой  поглядел  на  жи-вотик  Мистера
Джинглза. - Ты что, правда думаешь, что он... может лопнуть?
     - Может, - ответил Брут.
     Авторитета Брута было достаточно. Делакруа потянул-ся за полу с®еденным
леденцом. Я думал, что  мышонок  его укусит, но Мистер Джинглз отказался  от
леденца, вернее, от его остатков, совсем кротко. Я взглянул на Брута, а Брут
недоверчиво  покачал головой, словно го-воря: "Не может  быть". Потом Мистер
Джинглз плюхнулся в свою коробку и улегся на бок с таким утом-ленным  видом,
что  мы все втроем расхохотались. После этого мы частенько  видели  мышонка,
сидящего рядом с Делакруа с конфетой, которую он грыз аккуратно, как пожилая
леди на вечеринке, и от обоих шел запах, ко-торый я потом почувствовал в той
дырке в балке - горь-ковато-сладкий запах мятных леденцов.
     И вот еще  что я хочу рассказать о Мистере Джинглзе, прежде чем перейду
к рассказу о появлении Вильяма Уортона, когда на блок "Г" и впрямь обрушился
циклон. Через неделю после  случая  с мятными леденцами, то есть после того,
как  мы  уговорили  Делакруа  не  закармливать  своего  питомца  до  смерти,
французик позвал  меня к своей камере. Я находился один на  посту, Брут ушел
за  чем-то в интендантскую,  и согласно  правилам, я не мог  в таком  случае
подходить  к заключенным.  Но  поскольку я  сумел  бы одной  рукой  толкнуть
Делакруа, как ядро, метров на  двадцать, то решил нарушить правила и узнать,
что ему нужно.
     - Смотри,  босс  Эджкум,  -  сказал он. - Сейчас ты увидишь, что Мистер
Джинглз умеет! - Он вытащил из-за коробки маленькую деревянную катушку.
     - Откуда ты ее взял? -  спросил я, хотя, по-моему, знал. Был всего один
человек, кто мог бы ему ее принести.
     - У Тут-Тута. Смотри.
     Я уже  смотрел и  увидел,  что Мистер  Джинглз  стоит в своей  коробке,
опершись передними лапками на край,  и внимательно глядя черными глазками на
катушку,  которую  Делакруа держал  между  большим и  указатель-ным пальцами
правой руки. Я почувствовал,  как по  спине побежали  мурашки.  Я никогда не
видел,  чтобы  мышь  относилась  к  чему-то  с  такой  сосредоточенностью  и
пониманием.  Я не верю в сверх®естественное происхождение Мистера Джинглза и
прошу  извинить,  если заставил вас так думать, но я  никогда не сомневался,
что он был в своем роде гений.
     Делакруа  наклонился  и  покатил пустую  катушку по  полу  камеры.  Она
покатилась  легко,  как два колеса  на  оси.  Мышонок мгновенно  выскочил из
коробки и помчался  за ней по полу, словно собака за  палкой. От удивления я
вскрикнул, и Делакруа улыбнулся.
     Катушка ударилась в стену и отскочила. Мистер Джинглз обошел ее и  стал
толкать обратно к койке,  переходя от  одного  конца катушки к другому, если
ему казалось, что она сбивается с  курса. Он толкал катушку до тех пор, пока
она  не ударилась  в ногу Делакруа. Потом на секунду посмотрел вверх, как бы
убеждаясь, что у Делакруа больше  нет для него заданий (например, нескольких
задач по арифметике или латинских предложений для разбора). Удовлетворенный,
Мистер Джинглз вернулся в свою коробку и уселся там опять.
     - Это ты его научил?
     - Да, сэр, босс Эджкум, -  ответил Делакруа,  слегка пригасив улыбку. -
Он приносит ее каждый раз. Умный, подлец, правда?
     - А катушка? Как ты узнал, что нужно принести для него, Эдди?
     - Он шепнул мне на ушко, что хочет катушку, - сказал спокойно Делакруа.
- Точно так же, как прошептал свое имя.
     Делакруа  показывал  этот  трюк  всем  ребятам, всем,  кроме Перси. Для
Делакруа было неважно, что  Перси предложил  коробку  из-под сигар  и принес
ваты  для подстилки.  В  этом  Делакруа  напоминал некоторых  собак:  пни их
однажды, и они никогда не поверят  больше тебе, как бы хорошо ты потом к ним
ни относился.
     Я и сейчас слышу, как Делакруа  кричит: "Эй, ребята! Идите  посмотреть,
что умеет Мистер Джинглз!" И они пришли группой - все в синих формах:  Брут,
Харри, Дин и даже Билл Додж. Они все были очень довольны, так же, как и я.
     Через три-четыре дня после того, как Мистер Джинглз начал делать трюк с
катушкой, Харри Тервиллиджер, роясь во всяких штуках,  которые мы  хранили в
смирительной  комнате,  нашел  восковые  карандаши и  принес  их  Делакруа с
какой-то смущенной улыбкой.
     -  Мне кажется, стоит покрасить катушку в разные цвета,  - сказал он. -
Тогда твой маленький дружок станет как настоящая цирковая мышь.
     -  Цирковая мышь!  -  воскликнул Делакруа,  и  вид  у него при этом был
безмятежно счастливый. Я думаю, что таким  полностью счастливым он выглядел,
наверное, впервые за свою жалкую жизнь.
     - Это он и  есть! Цирковая мышь!  Когда я выйду отсюда, он сделает меня
богатым, как в цирке! Вот увидите.
     Перси  Уэтмор, несомненно, напомнил бы Делакруа, что, когда  тот выйдет
из  Холодной  Горы,  то  поедет  в  скорой  помощи,  которая  не  станет  ни
торопиться, ни  включать сирену или мигалку, но Харри  было лучше знать.  Он
просто сказал, что Делакруа  может покрасить катушку в какие угодно цвета, и
это нужно  сделать  быстро,  потому что после  обеда  ему  придется  забрать
карандаши назад.
     Дэл сделал ее разноцветной. Когда он закончил, один  конец катушки стал
желтым, другой - зеленым, а барабан посередине красным, как пожарная машина.
Мы привыкли к тому, что Делакруа трубит на ломаном французском: "Maintenant,
m'sieurs et mesdames! Le cirque presentement le mous' amusant et  amazeant!"
(Внимание, месье и медам! Цирк предлагает забавную и восхити-тельную мышь!).
Это, конечно, не совсем то, но примерно таким был его французский. Потом его
голос  умолкал -  я  думаю, он представлял в это  время  барабанную дробь, а
потом  бросал  катушку. Мистер  Джинглз  кидался  за ней  в  мгновение  ока,
прикатывая назад либо носом,  либо  передними лапками. За  второе можно было
платить  деньги и показывать в цирке. Делакруа, его мышь и  эта разноцветная
катушка стали для нас главным развлечением, когда под нашу опеку явился Джон
Коффи, и все оставалось  как есть. Потом моя "мочевая" инфекция, затихшая на
время, вернулась, появился Вильям Уортон, и вот тут начался ад.

        10
     Даты  все время выпадают у меня из головы. Наверное, придется попросить
мою внучку  Даниэль посмотреть некоторые из  них в подшивках  старых  газет,
хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных дней, того,  например, когда мы
пришли в камеру Делакруа и  увидели мышь, сидящую у него на плече, или того,
когда в  блок  поступал Вилли Уортон и чуть не убил Дина Стэнтона, все равно
не попадут в газеты.  Может, даже стоит просто  продолжать, как  пишется,  в
конце концов,  я  думаю,  даты не так  важны,  если  помнишь  события в  том
порядке, в каком они происходили.
     Я знаю,  что иногда время сжимается.  Когда наконец из кабинета Кэртиса
Андерсона пришли  документы  с датой казни Делакруа, я  с удивлением увидел,
что время  свидания нашего друга-французика с Олд Спарки подвинуто вперед, -
неслыханное дело даже по  тем меркам, когда не  нужно было сдвигать половину
рая и  всю землю для  того, чтобы казнить человека. Речь  шла  о  двух днях,
по-моему, вместо 27 октября  назначи-ли 25-е.  Я  не уверен, что именно  эти
дни,  но очень  близко, я еще  подумал, что  Тут получит  назад свою коробку
из-под сигар раньше, чем предполагал.
     Уортон же поступил позже, чем  мы ожидали. С одной стороны, суд  длился
дольше, чем предполагали достоверные  источники Андерсона (когда речь идет о
Буйном  Билле, ничего достоверного не  бывает,  и  мы в этом скоро убедимся,
включая наши проверенные временем  и  надежные методы контроля за поведением
узников). Потом,  после того, как его признали виновным  (все  происходило в
основном  по   сценарию),   его   поместили  в   больницу  в  Индианоле  для
обследования.  С ним  случилось несколько  якобы припадков  во  время  суда,
дважды довольно серьезных, когда он падал на пол  и лежал, дергаясь, трясясь
и стуча  ногами  по  доскам. Назначенный  судом  адвокат заявил,  что Уортон
страдает  эпилептическими  припадками  и   совершил  свои  преступления    в
состоянии   помешательства.   Обвинитель    возразил,   что   эти   припадки
инсценированы в отчаянной трусливой  попытке спасти свою  собственную жизнь.
Увидев так  называемые  эпилептические припадки  своими  глазами,  присяжные
решили,  что  Уортон симулирует. Судья  согласился  с  ними, но назначил ряд
анализов после оглашения, перед исполнением приговора  Бог знает,  почему  -
может, просто из любопытства.
     И уж совершенно непонятно,  как это Уортон не  сбе-жал из  больницы (по
иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась  в той же больнице в то же самое
вре-мя).  Его,  наверное,  окружали  охранники,  а  может быть,  он все  еще
надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если таковую
обнаружат.
     Но ее не оказалось. Доктора  не  нашли никаких отклонений в его мозгах,
по  крайней  мере  физиологи-ческих,  и  Крошку  Билли  - Уортона  - наконец
водворили  в  Холодную Гору.  Это  произошло  не  то  шестнадцатого,  не  то
восемнадцатого октября, мне помнится, что  Уортон  прибыл примерно через две
недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как по  Зеленой
Миле прошел Делакруа.
     День,  когда  наш новый  психопат  появился  в блоке, очень памятен для
меня. Я проснулся часа в четыре утра от пульсирующей боли в паху и ощущения,
что мой пенис  стал горячим, тяжелым и  раздулся. Даже  еще не спустив ног с
кровати, я понял, что "мочевая" инфекция не прошла, как  я  надеялся. Просто
было временное затишье, и вот оно закончилось.
     Я вышел  на  улицу  по нужде  - это  было года за три до  того, как  мы
оборудовали первый  ватерклозет,  - и едва дошел до поленницы на  углу дома,
как понял, что  больше не  вытерплю. Я успел стянуть пижамные штаны как раз,
когда полилась моча, испытывая  самую  мучительную  в  своей жизни  боль.  В
1956-м у меня  выходил желчный  камень, говорят, это что-то  ужасное,  но по
сравнению с той болью желчный камень был как приступ гастрита.
     Ноги  мои  подкосились, и  я тяжело  упал на  колени,  разорвав пополам
пижамные штаны,  когда расставлял но-ги, чтобы не потерять равновесие  и  не
плюхнуться  лицом  в собственную  лужу.  Я бы  все  равно упал, если  бы  не
схватился левой  рукой за  полено в поленнице. Все это могло  происходить  в
Австралии или даже на другой пла-нете. Мне было все равно. Единственное, что
я  чувст-вовал  - пронзившую  меня  насквозь боль. Жгло внизу живота,  а мой
пенис -  орган, о котором  я  обычно за-бывал, кроме тех случаев,  когда тот
доставлял  мне  на-слаждение, - казалось, вот-вот расплавится.  Я думал, что
увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что  это совершенно  обычная
струя мочи.
     Держась  одной рукой  за поленницу,  я прижал другую ко  рту, чтобы  не
закричать.  Я не хотел пугать жену и будить ее  криком. Казалось, струя мочи
нескончаема,  но  наконец она иссякла.  К  этому  времени боль  ушла глубоко
внутрь живота  и  яичек  и  покалывала,  как острые  зубы.  Я  долго не  мог
подняться, наверное, с  минуту.  Но вот боль пошла на  убыль, и  я  встал на
ноги. Посмотрев  на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю, я подумал: неужели
Бог  мог  сотворить  мир,  в котором  такое  ничтожное  количество  жидкости
способно выходить с такой невыносимой болью.
     Я мог  бы сказаться больным и  пойти на прием к доктору Сэдлеру. Мне не
хотелось есть вонючие серные таблетки,  от которых тошнит, но все лучше, чем
когда стоишь на коленях у поленницы,  стараясь не кричать, а твой член в это
время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.
     Потом, глотая аспирин  на кухне и прислушиваясь  к легкому храпу Джен в
соседней комнате, я вспомнил,  что сегодня должны  доставить в блок  Вильяма
Уортона и  что не будет  Брута - у него дежурство в другой части тюрьмы,  он
помогает  перевозить  в  новое  здание  остатки  библиотеки  и  оборудование
лазарета. Несмотря на боль я чувствовал, что нельзя оставить Уортона на Дина
и Харри. Они хорошие ребята, но в  рапорте Кэртиса Андерсона говорилось, что
Вильям Уортон совсем не  подарок.  "Этому человеку терять нечего", - написал
он и подчеркнул.
     Боль  слегка поутихла, и я смог  соображать.  Мне казалось,  что  лучше
поехать в тюрьму утром.  Я смогу добраться туда  к шести, в это время обычно
приезжает начальник Мурс.  Он может переместить  Брутуса заранее в  блок "Г"
для приема  Уортона, а я тогда нанесу свой запоздалый визит к врачу. Так что
путь мой лежал в Холодную Гору.
     Дважды  на   протяжении  тридцатикилометрового   пути   в  тюрьму  меня
останавливала  внезапная потребность выйти по малой  нужде. Оба раза я  смог
решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что движение
на сельских дорогах в такое время  практически отсутствует). Ни один из этих
двух  позывов не был таким болезненным, как тот, что застал меня по  пути во
двор,  но оба  раза мне пришлось держаться за ручку  дверцы моего маленького
"форда"-купе, чтобы не упасть, и я  чувствовал, как пот течет по лицу. Я был
болен, и еще как.
     И  все же я добрался,  в®ехал  в  южные  ворота, припарковал  машину  в
обычном месте и  пошел  прямо к начальнику. Было  около шести часов. Кабинет
мисс Ханны оказался пуст: раньше цивилизованных семи она не появлялась, но в
кабинете Мурса горел свет, я видел его сквозь матовое стекло. Предварительно
постучавшись, я открыл дверь. Мурс поднял  глаза, не ожидая увидеть никого в
столь  ранний  час, да и я многое бы отдал, чтобы не  встретить его  в таком
состоянии, с  таким беззащитным лицом. Его  седые  волосы,  обычно аккуратно
причесанные, были взлохмачены и торчали во все стороны, и, когда я вошел, он
сидел, обхватив руками голову. Глаза были красные, опухшие, с мешками. Самое
ужасное - он  дрожал,  словно вошел  в  дом  после прогулки  ужасно холодной
ночью.
     - Хэл, извини, я зайду позже, - начал я.
     - Нет, - сказал он.  - Пожалуйста, Пол.  Зайди. Мне так нужно  сейчас с
кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.
     Я  сделал, как  он  велел, забыв  о своей боли  впервые  с тех пор, как
проснулся утром.
     - У нее  опухоль мозга, -  сообщил Муре. -  Врачи сделали рентгеновские
снимки.  И  этими снимками они  очень довольны. Один  из  них  сказал:  это,
наверное,  лучшие  из всех,  что есть. Собираются опубликовать их в каком-то
медицинском журнале  в Новой  Англии. Они  сказали,  что  опухоль размером с
лимон и уходит вглубь, а  там нельзя оперировать. Они  предполагают, что она
умрет к Рождеству.  Я ей не сообщил. Не представляю, как это сделать.  Я  не
знаю, как мне жить дальше.
     Потом  он  заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и
своего рода страх: когда  человек, умеющий владеть собой так, как  Хэл Муре,
вдруг теряет  самообладание,  на это  страшно смотреть.  Я постоял,  а потом
подошел  к нему и положил руку на плечи. Он  обнял  меня  обеими руками, как
утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв себя в руки, он
извинился. Мурс старался глядеть мне в  глаза, как человек, чувствующий, что
ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что он не в состоянии это пережить.
     Человек  способен даже  возненавидеть другого,  если тот  застал  его в
таком состоянии. Я  думаю, что  Мурсу было не  настолько  плохо, но  мне и в
голову не пришло говорить о деле, ради  которого  я, собственно,  и  пришел.
Поэтому, выйдя из кабинета, я отправился в блок "Г", а не обратно к  машине.
Аспирин  уже  начал  действовать, и боль внизу живота уменьшилась  до  тихой
пульсации.  Я  подумал,  ч