Стивен Кинг. Зеленая миля



        Часть первая. Две убитых девочки.


        1.
     Это  произошло в 1932-м,  когда тюрьма штата еще находилась в  Холодной
Горе. И электрический стул был, конечно, там же.
     Заключенные острили по поводу стула так, как обычно острят люди, говоря
о том, что их страшит, но  чего нельзя избежать. Они называли его Олд Спарки
(Старик Разряд) или Биг Джуси ("Сочный кусок"). Они отпускали шуточки насчет
счетов за электроэнергию,  насчет того, как Уорден  Мурс  этой осенью  будет
готовить  обед ко  Дню  Благодарения, раз  его  жена Мелинда слишком больна,
чтобы готовить.
     У  тех же, кому  действительно  предстояло  сесть  на  этот стул,  юмор
улетучивался  в  момент. За  время пребывания в  Холодной  Горе я  руководил
семидесятые восемью казнями (эту цифру я никогда не путаю, я буду помнить ее
и на смертном одре) и думаю,  что  большинству этих людей  становилось ясно,
что  с ними происходит, именно в тот момент, когда их лодыжки пристегивали к
мощным дубовым ножкам  Олд  Спарки.  Приходило  понимание  (было  видно, как
осознание  поднимается  из глубины глаз, похожее на холодный испуг), что  их
собственные ноги закончили свой  путь. Кровь  еще  бежала  по жилам, мускулы
были еще  сильны, но все  было  кончено, им  уже  не пройти ни  километра по
полям,   не   танцевать  с  девушками  на  сельских   праздниках.  Осознание
приближающейся смерти приходит к  клиентам  Олд Спарки от лодыжек. Есть  еще
черный  шелковый  мешок, его  надевают  им  на  головы  после  бессвязных  и
нечленораздельных последних слов.   Считается, что этот мешок для них,  но я
всегда думал, что  на самом  деле он для  нас, чтобы мы  не  видели ужасного
прилива страха в их глазах, когда они понимают, что сейчас умрут с согнутыми
коленями.
     В  Холодной Горе не  было этапа  смертников,  только блок  "Г", стоящий
отдельно от  других, размером примерно в четыре раза  меньше, чем остальные,
кирпичный,  а не деревянный,  с  плоской металлической крышей, которая сияла
под летним солнцем, как безумный глаз. Внутри - шесть камер, по три с каждой
стороны широкого центрального коридора, и  каждая  камера почти вдвое больше
камер в  четырех других блоках. Причем все  одиночные. Отличные  условия для
тюрьмы  (особенно  в тридцатые годы),  но обитатели  этих  камер  многое  бы
отдали,  чтобы  попасть  в  любую  другую.  Честное  слово,  они  бы  дорого
заплатили.
     За все  время  моей службы в  качестве надзирателя все  шесть  камер не
заполнялись ни разу -  и  слава  Богу.  Максимум  - четыре, там были белые и
черные (в Холодной Горе  среди ходячих мертвецов не существовало  сегрегации
по расовому признаку), и все равно это напоминало ад.
     Однажды в камере появилась женщина - Беверли  Макколл. Она была черная,
как дама пик, и прекрасна, как грех, который у вас никогда не  хватит пороха
совершить.  Она  шесть  лет  мирилась с тем, что муж  бил  ее, но  не  могла
стерпеть и дня его любовных  похождений. Узнав, что муж ей изменяет, она  на
следующий вечер подкараулила беднягу Лестера Макколла, которого  приятели (а
может  быть,  и эта очень недолгая  любовница) называли Резчик,  наверху, на
лестнице, ведущей в  квартиру из его  парикмахерской. Она дождалась, пока он
расстегнет  свой халат, а потом наклонится, чтобы неверными руками развязать
шнурки. И воспользовалась одной из бритв Резчика. За  два дня перед тем, как
сесть  на  Олд Спарки,  она позвала меня и сказала, что видела во сне своего
африканского духовного отца. Он велел ей отказаться  от ее рабской фамилии и
умереть под свободной фамилией  Матуоми.  Ее просьба была такова зачитать ей
смертный приговор под фамилией Беверли  Матуоми. Почему-то  ее духовный отец
не  дал ей  имени,  во всяком  случае  она его не  назвала.  Я ответил, что,
конечно,  тут нет проблем. Годы работы в тюрьме научили  меня  не отказывать
приговоренным  в просьбах, за исключением, конечно,  того чего действительно
нельзя. В случае с  Беверли Матуоми это уже не имело значения. На  следующий
день, примерно  около  трех  часов  дня,  позвонил  губернатор  и заменил ей
смертный приговор  пожизненным заключением  в исправительном  учреждении для
женщин "Травянистая  Долина":  сплошное заключение и никаких  развлечений  -
была у нас такая присказка. Я был рад, уверяю вас, когда увидел, как круглая
попка  Бев   качнулась  влево,  а  не  вправо,  когда  она  подошла  к столу
дежурного.
     Спустя  лет тридцать  пять,  не  меньше, я увидел это имя  в газете  на
страничке некрологов под фотографией  худощавой чернокожей  дамы  с  облаком
седых волос,  в  очках  со стразами  в уголках  оправы.  Это  была  Беверли.
Последние десять лет жизни она провела на свободе, говорилось в некрологе, и
она,  можно  сказать,  спасла  библиотеку небольшого городка Рейнз Фолз. Она
также  преподавала  в воскресной  школе,  и ее любили  в этой  тихой гавани.
Некролог был озаглавлен: "Библиотекарь умерла от сердечной недостаточности",
а ниже мелкими буквами, словно запоздалое об®яснение:  "Провела более 20 лет
в тюрьме за  убийство".  И  только  глаза, широко  распахнутые  и сияющие за
очками с камешками по углам, оставались прежние. Глаза женщины, которая даже
в семьдесят  с чем-то, если заставит нужда, не раздумывая достанет бритву из
стаканчика с  дезинфицирующим средством. Убийц всегда узнаешь, даже если они
кончают жизнь пожилыми библиотекарями в  маленьких сонных городишках. И  уж,
конечно,  узнаешь, если провел с убийцами столько лет, сколько я. Всего один
раз  я задумался  о характере своей  работы. Именно поэтому  я  и  пишу  эти
строки.
     Пол в  широком коридоре по  центру блока  "Г"  был застелен  линолеумом
цвета зеленых лимонов, и то, что  в других тюрьмах называли Последней Милей,
в  Холодной    Горе  именовали  Зеленой  Милей.  Ее  длина  была,   полагаю,
шестьдесят  длинных  шагов с юга на север,  если считать снизу вверх.  Внизу
находилась  смирительная комната.   Наверху -  Т-образный  коридор.  Поворот
налево  означал жизнь  -  если можно  так  назвать  происходящее на  залитом
солнцем дворике  для прогулок. А  многие  так  и называли, многие так и жили
годами без видимых плохих последствий.   Воры, поджигатели  и  насильники со
своими разговорами, прогулками и мелкими делишками.
     Поворот  направо  - совсем  другое дело.  Сначала  вы  попадаете в  мой
кабинет (где ковер тоже зеленый, я  его все собирался заменить,  но так и не
собрался) и  проходите перед  моим столом, за   которым  слева  американский
флаг, а справа флаг штата. В дальней стене две двери: одна ведет в маленький
туалет, которым пользуюсь я и другие охранники блока "Г" (иногда даже Уорден
Мурс), другая - в небольшое помещение типа  кладовки.  Тут  и  заканчивается
путь, называемый Зеленой Милей.
     Дверь  маленькая, я  вынужден пригибаться,  а Джону Коффи пришлось даже
сесть   и  так  пролезать.   Вы  попадаете   на  небольшую  площадку,  потом
спускаетесь по трем  бетонным ступенькам на дощатый пол. Маленькая   комната
без отопления с металлической  крышей, точно такая же, как и соседняя в этом
же  блоке.  Зимой  в  ней  холодно,   и  пар  идет изо  рта,  а  летом можно
задохнуться  от жары. Во время казни Элмера Мэнфреда - то ли в июле, то ли в
августе тридцатого  года  - температура,  по-моему,  была  около  сорока  по
Цельсию.
     Слева в  кладовке опять-таки  была  жизнь. Инструменты   (все  закрытые
решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины, а не лопаты и кирки),
тряпки, мешки с  семенами для  весенних посадок в тюремном садике, коробки с
туалетной бумагой, поддоны  загруженные бланками  для тюремной типографии...
даже  мешок  извести для разметки бейсбольного ромба  и  сетки на футбольном
поле. Заключенные играли  на так называемом  пастбище,  и поэтому в Холодной
Горе многие очень ждали осенних вечеров.
     Справа  опять-таки  смерть. Олд Спарки, собственной персоной, стоит  на
деревянной  платформе в юго-восточном  углу, мощные дубовые  ножки,  широкие
дубовые под-локотники, вобравшие  в себя холодный  пот  множества  мужчин  в
последние минуты их жизни, и металлический шлем, обычно  небрежно висящий на
спинке стула, по-хожий на кепку малыша-робота из комиксов про Бака Роджерса.
Из  него  выходит   провод   и  уходит  через  отверстие   с  уплотнением  в
шлакоблочной стене за спинкой.  Сбоку - оцинкованное ведро. Если заглянуть в
него, то увидишь круг из губки точно по  размеру металлического шлема. Перед
казнью его смачивают в рассоле, чтобы лучше проводил заряд постоянного тока,
идущий по проводу, через губку прямо в мозг приговоренного.

        2
     1932 год был годом Джона Коффи.  Подробности публиковались в газетах, и
кому интересно, у кого больше энергии,  чем у глубокого старика, доживающего
свои  дни  в доме для  престарелых в  Джорджии,  может и сейчас поискать их.
Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень  жаркая. Октябрь - почти как
август,  тогда  еще  Мелинда,  жена начальника тюрьмы, попала с приступом  в
больницу в Индианоле.  В ту осень у меня была  самая жуткая в жизни инфекция
мочевых путей,  не настолько жуткая, чтобы  лечь  в больницу, но  достаточно
ужасная  для  меня, ибо,  справляя малую нужду, я  всякий  раз жалел, что не
умер. Это  была осень Делакруа, маленького, наполовину облысев-шего француза
с  мышкой, он появился летом и проделывал классный трюк с катушкой. Но более
всего это была осень, когда в блоке "Г" появился Джон Коффи, приговоренный к
смерти за изнасилование и убийство девочек-близнецов Деттерик.
     В  каждой  смене  охрану  блока  несли  четыре  или  пять  человек,  но
большинство  были временными. Дина Стэнтона,  Харри Тервиллиджера  и Брутуса
Ховелла  (его называли "И ты, Брут", но только в шутку,  он  и  мухи  не мог
обидеть  несмотря на свои  габариты) уже нет, как нет и  Перси Уэтмора,  кто
действительно  был жестокий, да еще и дурак. Перси  не годился для  службы в
блоке  "Г",  но  его  жена  была  родственницей губернатора,  и  поэтому  он
оставался в блоке.
     Именно Перси Уэтмор  ввел Коффи в блок с  традиционным криком: "Мертвец
идет! Сюда идет мертвец!"
     Несмотря на октябрь  пекло,  как  в  аду. Дверь  в  прогулочный  дворик
открылась, впустив  море яркого  света и самого  крупного человека  из всех,
каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по  телевизору здесь,
в  "комнате  отдыха"  этого  приюта  для пускающих слюни маразматиков, среди
которых я до-живаю свой век. У него на руках и поперек широченной груди были
цепи, на лодыжках -  оковы, между  которыми тоже  болталась цепь, звеневшая,
словно  монетки, когда он проходил по зеленому коридору  между  камерами.  С
одного  боку  стоял  Перси Уэтмор,  с другого  - Харри  Тервиллиджер, и  оба
выглядели детьми,  прогуливающими  пойманного медведя.  Даже  Брутус  Ховелл
казался мальчиком  рядом  с Коффи, а Брут был  двухметрового роста, да и  не
худенький: бывший  футбольный полузащитник, он играл за лигу #ЛСЮ, пока  его
не списали и он не вернулся в родные места.
     Джон  Коффи  был  чернокожий,  как  и  большинство тех,  кто  ненадолго
задерживался в блоке "Г" перед тем, как на коленях умереть на Олд Спарки. Он
совсем  не был  гибким,  как баскетболисты,  хотя  и был широк в плечах и  в
груди, и  весь словно  перепоясанный мускулами. Ему нашли самую большую робу
на  складе, и  все  равно манжеты  брюк доходили лишь до половины мощных,  в
шрамах икр. Рубашка была расстегнута  до половины  груди, а рукава кончались
чуть ниже  локтя. Кепка, которую он держал в громадной руке, оказалась такой
же: надвинутая на лысую, цвета красного дерева  голову, она напоминала кепку
обезьянки  шарманщика, только  была  синяя,  а не красная. Казалось, что  он
может разорвать  цепи так же легко,  как  срывают ленточки с рождественского
подарка, но, посмотрев в его лицо, я понял, что он ничего такого не сделает.
Лицо его не выглядело скучным - хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси
стал  называть его "идиотом",  - оно  было растерянным. Он все время смотрел
вокруг так, словно не  мог  понять, где находится, а может быть, даже кто он
такой. Моей  первой мыслью  было, что он похож на  черного Самсона... только
после того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала
всю силу.
     "Мертвец идет!"  - трубил Перси, таща этого человека-медведя за цепи на
запястьях, словно он и вправду думал, будто  сможет сдвинуть его, если вдруг
Коффи  решит, что не  пойдет  дальше. Харри ничего  не  сказал,  но выглядел
смущенным.
     - Довольно. - Я был в камере,  предназначенной для  Коффи, сидел на его
койке.  Я,  конечно,  знал, что  он  придет, и  явился  сюда  принять его  и
позаботиться  о нем, но  я  не представлял истинных размеров этого человека,
пока не увидел. Перси взглянул на меня,  словно говоря, что все знают, какой
я тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня, который только и  умеет
насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.
     Все трое остановились у двери в камеру,  сдвинутой в сторону от центра.
Я  кивнул Харри  в ответ на вопрос: "Вы уверены, босс, что хотите остаться с
ним наедине?" Я редко слышал, чтобы Харри  волновался - он был рядом со мной
во время  мятежей  шесть  или семь лет назад и всегда  оставался тверд, даже
когда пошли слухи,  что  у  мятежников  есть оружие, - но  теперь  его голос
выдавал волнение.
     -  Ну  что,  парень,  будешь  хорошо себя вести?  С тобой  не возникнет
проблем?  - спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не выдать
голосом,  как  мне скверно: "мочевая"  инфекция, о  которой я  уже упоминал,
тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не  безоблачным, уж
поверьте.
     Коффи медленно покачал головой - налево, потом направо. Он уставился на
меня, не сводя глаз.
     У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
     - Отдай ему бумаги, - сказал я Харри. - Вложи прямо в руку.
     Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
     -  А  теперь, парень, дай  их  мне,  - приказал я, и  Коффи подчинился,
зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в камеру.
     Я  осмотрел его с  головы до ног, чтобы удостовериться, что это факт, а
не оптический обман. Действительно: два метра три сантиметра. Вес был указан
сто  двадцать семь килограммов, но я думаю, что это приблизительно, на самом
деле  не меньше ста пятидесяти. В графе "шрамы  и особые приметы"  значилось
одно  слово,  напечатанное мелким  убористым  шрифтом машинки  #"магь^сон" -
старым другом регистрационных карточек: "множество".
     Я поднял глаза. Коффи слегка сдвинулся в сторону, и я мог видеть Харри,
стоящего с той стороны коридора перед камерой Делакруа - он был единственным
узни-ком  блока  "Г",  когда  появился  Коффи.  Делакруа  -  Дэл,  маленький
лысоватый  человек  с  озабоченным  лицом  бух-галтера,  знающего,  что  его
растрата скоро обнаружится.
     На плече у него сидела ручная мышь. В дверном проеме камеры, только что
ставшей  пристанищем Джона Коффи, расположился Перси  Уэтмор. Он достал свою
резиновую ду-бинку из самодельного чехла, в  котором носил ее, и по-хлопывал
ею  по   ладони  с  видом   человека,  у  которого  есть  игрушка  и  он  ею
воспользуется. И вдруг  я почувствовал,  что  мне хочется, чтобы он  убрался
отсюда. Может, это из-за жары не по сезону, может, из-за "мочевой" инфекции,
распространяющейся у  меня в паху  так, что прикосновение фланелевого  белья
становилось нестерпимым, а может, из-за сознания того, что из штата прислали
на казнь чернокожего полуидиота, а Перси явно  хотел над ним сначала немного
поработать. Вероятно, все вместе. Во  всяком случае на ми-нуточку я  забыл о
его связях.
     - Перси, - сказал я. - Сегодня переезжает лазарет.
     - Билл Додж за это отвечает.
     - Я знаю, - кивнул я. - Пойди помоги ему.
     - Это не моя работа, - упорствовал Перси. - Вот эта туша - моя работа.
     "Тушами" Перси в шутку  называл крупных людей.  Он  не любил  больших и
крупных.  Перси  не  был  худощавым,  как  Харри  Тервиллиджер,  но  он  был
маленького  роста. Этакий петух-забияка, из тех,  что всегда лезут в  драку,
особенно когда  перевес на  их стороне. И  очень  гордился своими  волосами.
Просто не отнимал рук от них.
     - Тогда твое дело сделано, - сказал я. - Отправляйся в лазарет.
     Он  оттопырил нижнюю губу.  Билл  Додж  и  его ребята таскали коробки и
стопки  простыней, даже  кровати; весь лазарет переезжал в новое помещение в
западной части тюрьмы.  Жаркая работа.  Перси Уэтмор явно хотел увильнуть от
нее.
     - У них достаточно людей, - заявил он.
     - Тогда иди отсюда, это приказ, выполняй, - произ-нес я, повышая голос.
Я  увидел,  как Харри мне подми-гивает, но не прореагировал. Если губернатор
прикажет начальнику  тюрьмы уволить меня за нарушение субор-динации, то кого
Хэл Мурс поставит вместо  меня?  Перси? Это несерьезно. - Мне  абсолютно все
равно, чем ты, Пер-си, займешься, лишь бы хоть ненадолго убрался отсюда.
     На секунду мне показалось, что он не уйдет, и тогда действительно будут
неприятности, особенно  с  этим Коф-фи, который стоял  здесь все  время, как
самые крупные в мире остановившиеся часы. Но потом Перси сунул  свою дубинку
назад в самодельный чехол -  дурацкая пижон-ская штука - и медленно пошел по
коридору. Я не  по-мню, кто  из охранников  сидел на посту дежурного  в  тот
день, наверное,  кто-то из  временных,  но Перси  не по-нравилось, как  этот
человек смотрит, и, проходя мимо, он прорычал: "Перестань скалиться, а не то
я  сотру  этот  оскал  с  твоей мерзкой рожи".  Потом  зазвенели  ключи,  на
мгновение блеснул солнечный свет из дворика, и Пер-си Уэтмор  ушел, хотя  бы
на время. Мышка Делакруа бегала туда-сюда по плечам  маленького  французика,
ше-веля крошечными усиками.
     - Спокойно, Мистер Джинглз, - сказал Делакруа, и мышка  замерла  на его
плече, словно поняла.  - Просто посиди тихо и спокойно. - Делакруа говорил с
мягким акцентом французов из Луизианы, и слово "тихо" приобретало незнакомое
экзотическое звучание.
     - Ложись лучше,  Дэл,  -  бросил  я  резко. - Отдохни. Тебя это тоже не
касается.
     Он повиновался. Делакруа изнасиловал  девушку и убил ее, а потом бросил
тело  девушки  за ее домом,  облил нефтью  и поджег,  надеясь таким  образом
спрятать  следы  преступления.  Огонь  перекинулся на  дом, охватил  его,  и
погибло еще шесть человек, среди них двое детей.
     За  ним  числилось  только  это  преступление,  и теперь он был  просто
кроткий  человечек  со  встревоженным ли-цом,  залысинами на лбу  и длинными
волосами, спускающимися  на ворот рубашки. Очень скоро он ненадолго сядет на
Олд Спарки и настанет  его  конец... но что-то,  что толкнуло его на ужасный
поступок, уже ушло, и те-перь он лежал на койке, позволив  своему маленькому
другу бегать по его рукам, то и дело попискивая. И это  было хуже всего: Олд
Спарки никогда  не сжигал  того,  что  таилось  внутри.  Зло  освобождалось,
набрасывалось  на  кого-то  другого,  и  мы  снова  вынуждены  убивать  лишь
те-лесные оболочки, в которых уже и жизни-то нет.
     Я снова обратился к гиганту:
     - Если я разрешу Харри снять с тебя цепи, ты будешь себя хорошо вести?
     Он кивнул. Так же, как и прежде, покачал головой: налево, направо.  Его
странные  глаза  смотрели  на меня. Они были  спокойны,  но  это спокойствие
как-то не  внушало доверия. Я  поманил пальцем  Харри, он вошел  и отстегнул
цепи. Он уже не боялся, даже когда присел у стволоподобных ног  Коффи, чтобы
отомкнуть оковы на лодыжках, и мне стало легче. Харри нервничал из-за Перси,
а я доверял его интуиции. Я  доверял интуиции всех  моих сегодняшних ребят с
блока "Г", кроме Перси.
     У меня  была заготовлена речь для новоприбывших, но я сомневался, стоит
ли ее произносить для Коффи, ка-завшегося таким ненормальным, и не только по
размерам.
     Когда Харри опять отошел  (Коффи  в  теч