присяжных... или  к друзьям.  Она
комочком лежала на ладони. Глаза были неподвижные и  тусклые. Мистер Джинглз
был мертв.
     Долан неприятно улыбнулся, показав зубы, почти не знавшие дантиста.
     - Ах ты, Боже мой!  - сказал он. -  Неужели мы потеряли любимца  семьи?
Устроим похороны с бумаж-ными цветами и...
     - ЗАТКНИСЬ!  - выкрикнула Элен так громко и звучно,  что он отступил на
шаг,  и улыбка сползла с  его лица.  - Убирайся вон! Убирайся или ты  и  дня
здесь не останешься! Ни единого часа! Клянусь!
     - Ты даже куска хлеба не получишь  в очереди, - добавил я, но так тихо,
что никто из  них не  услышал. Я  не мог отвести глаз  от  Мистера Джинглза,
лежащего на  ладони Элен, как самый  крошечный  в мире коврик  из  медвежьей
шкуры.
     Брэд подумал было опять повысить голос  на нее, называя по-всякому - он
был  прав, сарай находился  уже  за территорией Джорджии  Пайнз, даже  я это
знал,  - но потом  не стал.  В душе он,  как и Перси,  был  трус. И  еще  он
наверняка  проверил ее  заявление насчет внука, что тот -  Некто  Важный,  и
убедился, что  это  правда. А  скорее  всего,  просто  он  удовлетворил свое
любопытство, и его жажда к познанию иссякла. В конце концов, тайна оказалась
не  такой уж  важной. По-видимому,  в сарае жил мышонок  старика.  Теперь он
сдох, наверное, от сердечного приступа, когда катил разноцветную катушку.
     - Не знаю, чего вы так раскипятились, - сказал он. - Вы оба. Словно это
собака или что.
     - Пошел вон, - процедила она. - Вон отсюда, невежда. Твои куриные мозги
мерзкие и неправильно сориентированы.
     Он  вспыхнул  так, что  проступили темно-красные пятна там, где  у него
были подростковые прыщи. Их было очень много.
     - Я уйду, - проговорил он, - но когда ты придешь сюда завтра... Поли...
то обнаружишь замок на двери. Сюда  нельзя ходить обитателям,  независимо от
того, что там миссис Дерьмо Не Пахнет наговорит про меня. Посмотрите на пол!
Доски  прогнили  и растрескались!  Если  вы провалитесь, ваши хрупкие старые
кости переломятся, как ветки. Так  что  забирайте, если хотите, свою  дохлую
мышь и уходите. Все, Притон Любви на этом закрыт.
     Он  повернулся и  ушел  с  видом  человека, сыгравшего по меньшей  мере
вничью.  Я  подождал,  пока  он  уберется, а  потом осторожно  взял  Мистера
Джинглза у Элен. Мой взгляд упал на  пакет с  мятными  леденцами, и тут я не
выдержал: слезы потекли  из глаз. Не знаю, но почему-то я стал легче плакать
в эти дни,
     - Ты поможешь мне  похоронить  старого друга?  -  спросил я Элен, когда
затихли шаги Брэда Долана.
     - Да, Пол. - Она обняла меня за талию и положила голову на плечо. Одним
сморщенным  и  скрюченным  пальцем  она  погладила  неподвижный бок  Мистера
Джинглза. - Я буду счастлива тебе помочь.
     И тогда мы позаимствовали совок из сарая садовника и похоронили мышонка
Дэла, пока  вечерние тени не сделались длинными,  а потом  побрели ужинать и
собирать вместе остатки своих жизней. Я долго думал  о Дэле, о  том, как  он
стоял на коленях в  моем  кабинете и  его лысина блестела в свете  лампы,  о
Дэле,  который  просил  нас  позаботиться  о Мистере Джинглзе,  чтобы  "этот
негодяй" больше не трогал его. Но этот  негодяй  все-таки достал его в конце
концов и сделал больно нам всем, разве не так?
     - Пол? -  позвала  Элен.  Ее голос  был ласковым и усталым. Даже  рытье
могилы совком  и  укладывание  в  нее мыши на покой может,  по-моему,  стать
волнующим для таких пожилых влюбленных, как мы. - С тобой все в порядке?
     Моя рука лежала у нее на талии. Я слегка ее сжал.
     - Мне хорошо.
     - Смотри,  -  сказала она. -  Похоже, будет  прекрас-ный  закат. Может,
останемся и посмотрим?
     - Хорошо, -  ответил я, и  мы стояли  какое-то время на лужайке,  обняв
друг друга за талию, и  смотрели, как краски сначала  разгорались на небе, а
потом тускнели и стали пепельно-серыми.
     "Святая Мария, Матерь Божья, помолись  за  нас, бедных грешников, в час
нашей смерти.
     Аминь."

        13
     1956 год.
     В Алабаме дождь.
     Наша  третья  внучка,  прелестная  девушка по имени Тесса,  заканчивала
университет  во  Флориде.  Мы   отправились  в  Грейхаунд.  Мне  было  тогда
шестьдесят четыре - совсем подросток, а Джен - пятьдесят девять, и  она была
прекрасна, как раньше. Во всяком случае
     для меня.  Мы сидели на местах в конце салона, и она ворчала на меня за
то, что  я  не купил ей новую камеру,  чтобы запечатлеть торжество. Я открыл
рот, чтобы сказать, что у нас впереди целый день, мы походим по магазинам, и
она сможет купить  новую камеру, если хочет, это никак не отразится на нашем
бюджете, и, более того, я думаю, что она просто ворчим потому что ей скучно,
и не нравится книга, которую она взяла с собой. Про Перри Мейсона. И вот тут
в моей памяти возникает белое пятно, как на засвеченной пленке.
     Вы  помните ту  катастрофу?  Думаю,  кое-кто из  вас  о ней  читал,  но
большинство  не  помнит.  Хотя,  когда  она  произошла, это было  на  первых
страницах  всех  газет  от  побережья  до  побережья.  Мы  уже  выезжали  из
Бирмингема  под  проливным  дождем,  Дженис все  жаловалась  на свой  старый
аппарат, когда лопнула камера. Автобус занесло и закрутило на мокром бетоне,
и ему в бок ударился грузовик с удобрения-ми.  Грузовик толкнул  автобус  на
опору  моста на скорости более ста километров в  час,  автобус  ударил-ся  о
бетон,  и его  разорвало пополам.  Два сверкаю-щих,  мокрых  от дождя  куска
полетели в противопо-ложных направлениях, тот, где находился бак с топливом,
взорвался, как красно-черная комета в се-ро-дождливом небе.  Вот только  что
Джен жаловалась на свой старый "кодак", а в следующий  момент я  уже лежал в
дальней  стороне  подземного  перехода,  под дождем, глядя  на  пару голубых
нейлоновых трусиков, выброшенных из чьего-то чемодана. "Среда" - было вышито
на них черными нитками. Повсюду валялись чьи-то  раскрытые чемоданы. И тела.
А еще  части тел.  В автобусе  находились  семьдесят три пассажира,  и  лишь
четверо уцелели. Я был один из них, единственный, кто серьезно не пострадал.
     Я поднялся  и побрел среди  раскрытых  чемоданов  и  разорванных людей,
громко выкрикивая жену по имени. Помню, как  отшвырнул ногой будильник, еще,
как увидел лежащего в куче стекла мертвого мальчика лет тринадцати, в  кедах
"Филаделфия  флайерз",  у него была лишь  половина лица.  Я  чувствовал, как
дождь хлещет  меня по лицу, потом зашел в переход и дождь на некоторое время
поутих. Когда я вышел с другой стороны, он начался снова, капли били меня по
щекам и по лбу. Недалеко от разбитой  кабины грузовика с удобрениями я нашел
Джен. Я узнал ее по  красному платью -  одному  из лучших. Самое лучшее она,
конечно, берегла для церемоний.
     Она еще  была жива. Я потом  часто думал, что лучше - для меня, если не
для  нее, - если  бы она погибла  сразу. Мне было бы чуть легче расстаться с
ней, чуть более естественно. А может, я просто себя  обманываю на этот счет.
Точно знаю одно: я бы никогда не отпустил ее, в самом деле.
     Она вся дрожала. Одна туфля  слетела, и я видел, как дергается ее нога.
Ее глаза оставались открыты, но не видели,  левый наполнился кровью и,  упав
рядом с ней на колени в пахнущем дымом дожде, я думал только о  том, что это
дрожание  означает: ее казнят  электричеством; ее  казнили  на электрическом
стуле и я должен удержать регулятор, пока не поздно.
     -  Помогите!  - закричал я. - Кто-нибудь,  помогите!  Никто  не пришел,
никто не помог. Дождь все шел и шел - сильный, крупными каплями он пригладил
мои  все еще черные волосы - я держал Джен на руках, и никто  не пришел.  Ее
пустые глаза  смотрели на меня изумленно, и кровь потоком лилась из разбитой
головы. Рядом с  ее судорожно сжимающейся рукой  валялся кусок хромированной
стали с буквами "ГРЕЙ".  Тут же лежала едва ли четвертая часть того, кто еще
недавно был бизнесменом в коричневом шерстяном костюме.
     -  Помогите!  - опять закричал  я, повернулся к  переходу  и там увидел
Джона  Коффи,  стоявшего в тени, словно тень, - крупный мужчина  с длинными,
свисаю-щими  руками  и  лысой  головой.  - Джон!  -  крикнул  я.  - О  Джон,
пожалуйста, помоги! Помоги Дженис!
     Капля дождя попала  мне  в  глаза. Я  сморгнул - и Джон  Коффи исчез. Я
увидел тени, которые принял за него... но это были не только тени, я уверен.
Он был  там. Может, только его призрак,  но он там был, и дождь на его  лице
смешивался с нескончаемым потоком слез.
     Дженис  умерла  у  меня  на руках,  прямо  там,  под  дождем,  рядом  с
грузовиком  с удобрениями,  пахнущем  горящим  дизельным  топливом.  Она  не
приходила в сознание: глаза не прояснялись, и губы  не  прошептали последних
слов о любви. Просто ее  тело судорожно дернулось у меня под руками - и все.
Впервые  за долгие годы я вспомнил  сидящую  в постели Мелинду Мурс, которой
все доктора в Индианоле предрекали скорую смерть, Мелинду  Мурс  -  свежую и
отдохнувшую,   разглядывающую  Джона   Коффи  ясными,  удивленными  глазами.
Мелинду, которая сказала: "Мне снилось, что ты блуждаешь в темноте, как и я.
Мы нашли друг друга".
     Я опустил бедную, разбитую голову жены на  мокрый бетон шоссе, встал на
ноги (это было легко, я отделался  одним  небольшим порезом на левой руке) и
закричал его имя в тень перехода:
     - Джон! ДЖОН КОФФИ! ГДЕ ТЫ, ПАРЕНЬ?
     Я пошел к этим теням, отбрасывая с пути плюшевого мишку с окровавленным
мехом, пару очков в металли-ческой оправе с разбитым стеклышком,  оторванную
руку с обручальным кольцом на пальце.
     - Ты спас жизнь жене Хэла,  почему не моей? Почему не Дженис? ПОЧЕМУ НЕ
МОЕЙ ДЖЕНИС?
     Ответа не  последовало, - только запах горящего мазута и горелой плоти,
только дождь,  бесконечно льющий  с серого неба,  барабанящий по бетону. Моя
жена лежала мертвая на дороге за моей спиной. Ответа не было тогда, нет  его
и сейчас. Но, конечно же, Джон Коффи спас не только  Мелли Мурс в 1932-м или
мышонка Дэла, того, кто умел делать фокус с катушкой и искал Дэла задолго до
его прихода... и задолго до прихода Джона Коффи.
     Джон спас и меня, и  спустя годы, стоя под неустанным алабамским дождем
в  поисках человека, которого не  было  среди теней,  блуждающих в переходе,
стоя среди разбросанного багажа и тел погибших, я узнал ужасную вещь: иногда
нет совершенно никакой разницы между спасением и проклятием.
     Я чувствовал,  как что-то проходило сквозь меня, когда мы вдвоем сидели
на  его койке 18 ноября 1932 го-да. Проистекало из него в  меня. Та странная
сила, которой он обладал, пробегала по нашим сомкнутым рукам, как никогда не
смогут  наши  любовь,  надежда и  добрые  намерения.  Я  чувствовал  сначала
покалывание, потом  оно  превратилось  во  что-то огромное и перепол-няющее,
похожее  на волну  -  сила, которой я никогда  не  чувствовал ни  прежде, ни
потом. С того дня у меня никогда не было ни воспаления легких, ни гриппа, ни
хотя бы  простуженного  горла.  У меня  никогда  больше  не  было  "мочевой"
инфекции,  даже порезы  никогда не гноились. Иногда я болел простудой, но не
часто: раз  в шесть  или семь лет, и, хотя  люди, которые не простуживаются,
обычно болеют более  серьезно, со мной  было совсем не так.  Однажды, в  том
ужасном 1956 году, у меня вышел желчный камень. И хотя это  может показаться
странным, что-то во мне  обрадовалось боли,  с  которой выходил этот камень.
Это был единственный раз, когда  я  испытал боль со  времени  моих проблем с
мочевой системой двадцать  четыре года назад. Болезни,  уносившие одного  за
другим моих друзей и любимых, пока никого из них не осталось: инсульты, рак,
инфаркты, болезни  печени  и  крови -  меня  миновали, об®ехали,  как машины
об®езжают  оленя или енота на  дороге. В единственной серьезной катастрофе я
не пострадал, отделался лишь царапиной на руке. В 1932-м Джон  Коффи зарядил
меня жизнью.  "Наэлектризовал" меня  жизнью, можно  сказать. Со  временем я,
конечно, умру, все иллюзии насчет бессмертия, если они у меня и были, канули
в Лету  вместе  с Мистером  Джинглзом, но  я пожелаю  смерти  задолго  до ее
прихода.  Честно  говоря, я уже  хочу  смерти,  с тех пор  как  умерла  Элен
Коннелли. Нужно ли об этом говорить?
     Я просматриваю эти страницы,  листая  их своими дрожащими, в старческих
пятнах руками, и мне интересно, есть ли здесь какой-то смысл, как в книжках,
которые  считаются  духовно возвышающими  и  облагора-живающими. И  я  опять
возвращаюсь к проповеди своего детства,  шумным  собраниям  в Церкви молитвы
"Отче наш, сущий  на Небесах",  и вспоминаю,  как  проповедник  говорил, что
Божье око  не  дремлет, оно  видит  и замечает  даже  самое малое  из  своих
созданий. Когда я вспоминаю Мистера Джинглза и  те  щепочки, что нашли  мы в
дыре балки,  то думаю, что так и есть. Но ведь тот же Бог так жестоко принес
в  жертву  Джона  Коффи,  пытавшегося творить  добро по-своему,  как  только
ветхозаветный пророк мог принести в жертву беззащитного агнца, ...как Авраам
пожертвовал бы собственным сыном, если бы ему и впрямь повелели. Я вспоминаю
слова Джона, что Уортон убил близняшек Деттерик их  любовью друг  к другу, и
такое происходит каждый день по всему миру. Значит Бог позволяет, чтобы  оно
случалось,  и,  когда мы говорим: "Я  не  понимаю",  Бог отвечает: "Мне  все
равно".
     Я думаю о Мистере Джинглзе, который умирал, когда я стоял к нему спиной
и  все  мое внимание  сосредоточилось  на  недобром  человеке,  чьим  лучшим
чувством, кажется,  было мстительное любопытство.  Я думаю о Дженис, ушедшей
из жизни в  судорогах  и о  ее последних секундах, когда я стоял на  коленях
возле нее под дождем. "Перестань, - пытался я сказать Джону в тот день в его
камере. - Отпусти мои руки, я утону, если не отпустишь. Утону или взорвусь".
     - Ты не взорвешься, - ответил он, услышав мои мысли и улыбнувшись им. И
самое ужасное, что со мной ничего не случилось. Ничего.
     И все же у меня есть одна старческая болезнь: я  страдаю от бессонницы.
Поздно ночью я  лежу на постели и слышу влажные и полные безнадежности звуки
немощных мужчин  и женщин, прокашливающих себе дорогу в еще более преклонный
возраст. Иногда  я  слышу  звонок  вызова, скрип туфель в коридоре  или звук
маленького телевизора миссис Джэвиц, настроенного на ночные новости. Я  лежу
и, если луна  заглядывает в окно, смотрю  на нее. Я лежу и  думаю  о  Бруте,
Дине, иногда о Вильяме Уортоне и его словах: "Правильно, черномазый, хуже не
бывает".  Я  вспоминаю, как  Делакруа  говорил: "Посмотрите,  босс Эджкум, я
научил Мистера Джинглза новому трюку". Я вспоминаю, как Элен стояла в дверях
солярия и  говорила  Брэду Долану, чтобы тот оставил меня в покое.  Иногда я
могу задремать  и  тогда вижу подземный  переход под  дождем и Джона  Коффи,
стоящего в тени. В моих снах это никакой не обман зрения, это всегда он, мой
парень, он просто  стоит и смотрит. Я лежу и жду. Я  думаю  о Дженис, о том,
как потерял ее,  как она утекла красной кровью сквозь пальцы под дождем, и я
жду. Мы все заслужили смерть, без  исключения,  я это знаю, но иногда, Боже,
Зеленая Миля бывает слишком длинной.