росто держи свой  хлебальник закрытым. - Хотя было и
вправду смеш-но, и, наверное, это меня и разозлило.
     Я посмотрел вокруг и увидел, что Брут все еще улыбается.
     - Черт, я, наверное, становлюсь слишком старым для такой работы.
     - Не, - отозвался Брут. - Ты в полном расцвете, Поль.
     Но я этого не ощущал, как  не ощущал и Брут,  и дурацкая работа не шла,
мы оба понимали. Тем не менее приступ смеха  прошел. И к лучшему, потому что
меньше  всего мне хотелось,  чтобы завтра вечером кто-то вспомнил  идиотское
выступление  Тута и  стал  снова смеяться.  Вы  скажете,  такое  невозможно:
охранник умирает со смеху, сопровождая приговоренного на электрический стул,
но, когда люди  в стрессовом состоянии, возможно все что угодно.  А  о таком
люди будут вспоминать лет двадцать.
     - Ты замолкнешь, Тут? - прикрикнул я.
     - Да. - Он, словно самый пожилой ребенок, надул губы.
     Я  кивнул  Бруту, чтобы тот  продолжил  репетицию,  Он  снял  маску  со
специального  крючка  за  спинкой  стула и  натянул  ее на  голову Тут-Тута,
закрепив под подбородком,  так что на макушке оказалась большая  дыра. Потом
Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из  ведра, прижал к ней палец, а
потом  кончик пальца лизнул. Проделав  это,  опустил  губку назад  в  ведро.
Завтра будет не  так. Завтра он  положит губку в шлем, висящий на спинке. Не
сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.
     Шлем  был стальной, с завязками и напоминал каску пехотинца. Брут надел
его  на  голову старого  Тут-Тута, натянув вниз  вокруг дыры в  черной ткани
маски.
     - Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем, - говорил Тут, и его  голос
звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали  открыть  рот,  и я думаю,
что  Брут  натянул  его чуть  сильнее,  чем  требовалось  для  репетиции. Он
отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:
     - Арлен Биттербак, сейчас  через ваше тело пропустят электрический ток,
пока  вы  не  умрете в соответствии с  законом  штата.  Пусть Господь  будет
милостив к вашей душе.
     Брут повернулся к сетчатому квадрату:
     - Включай на вторую.
     Старый  Тут,  пытаясь повторить свой  гениальный комический трюк,  стал
ерзать и дергаться на стуле, чего обычно клиенты Олд Спарки почти никогда не
делали.
     - Я жарюсь, - кричал он. - Жарюсь! Горю-ю! Я жа-реный индюк!
     Я  увидел,  что  Харри  и  Дин смотрят  совсем  в  другую сторону.  Они
отвернулись  от Спарки и глядели через  пустой склад на дверь, ведущую в мой
кабинет.
     - Будь я  проклят, -  проговорил Харри,  - один из свидетелей явился на
день раньше.
     На пороге, аккуратно обвив хвостиком  лапки и глядя круглыми блестящими
глазами-бусинками, сидела мышь.

        5
     Казнь прошла хорошо, и если вообще можно сказать "хорошая казнь" (в чем
я очень сомневаюсь), то казнь Арлена  Биттербака, старейшины совета ирокезов
Ваишта, была именно такой. Он  плохо заплел волосы в косы - сильно дрожали и
не  слушались  руки,  - и  его старшей дочери,  тридцатитрехлетней  женщине,
разрешили заплести  их ему  ровно и  красиво.  Она хотела  вплести  перья  в
кончики кос - хвостовые перья сокола, его птицы, но я не разрешил. Они могли
загореться.  Я,  конечно,  не  сказал  ей  этого, просто  об®яснил,  что  не
положено. Она не возражала, только наклонила голову и  прижала руки к вискам
в знак разочарования и  неодобрения. Женщина вела себя с достоинством и этим
практически гарантировала, что ее отец будет вести себя так же.
     Когда пришло время.  Вождь вышел  из камеры  без  протестов и задержек.
Иногда нам приходится отдирать их пальцы от прутьев решетки  - я даже сломал
как-то  один или два и никогда не забуду  их приглушенный треск, - но Вождь,
слава Богу, был не из таких. Он прямо прошел по Зеленой Миле в мой кабинет и
там опустился на колени,  чтобы помолиться вместе с братом Шустером, который
специально приехал из баптистской церкви "Райский Свет" на своем драндулете.
Шустер прочел  Вождю несколько псалмов, и Вождь заплакал, когда Шустер дошел
до места, где говорится о том, чтобы лежать  у спокойной  воды. Но это  была
совсем не истерика.  Я подумал,  что  он представил ту спокойную воду  такой
чистой и холодной, что ломит зубы при каждом глотке.
     А вообще, мне  нравится, когда  они немного  плачут. Если нет, это  уже
тревожит.
     Многие  не могут подняться с колен без посторонней  помощи,  но Вождь и
здесь показал себя достойно. Он, правда, слегка покачнулся сначала, словно у
него  закружилась  голова,  и Дин протянул руку,  чтобы  поддержать  его, но
Биттербак уже обрел равновесие сам, и мы пошли.
     Почти все  стулья были заняты, люди тихо переговаривались  между собой,
как обычно в ожидании начала свадьбы или похорон. И вот тут единственный раз
Биттербак дрогнул.  Я не знаю, то ли  кто-то конкретно из присутствующих так
подействовал на него,  то ли все они  вместе, но я  услышал, как из горла  у
него  вырвался тихий  стон,  и сразу  же рука,  которую  я держал,  обмякла.
Уголком глаза я видел, как Харри Тервиллиджер  двинулся и отрезал Биттербаку
путь к отступлению, если тому вдруг вздумается уйти.
     Я крепче сжал его локоть и постучал по плечу пальцем. "Спокойно, Вождь,
- сказал я уголком  рта, не  разжимая губ. - Все, что большинство запомнит о
тебе, - это как ты ушел, поэтому покажи им, как Ваишта умирает".
     Он  взглянул на  меня  искоса и  кивнул.  Потом  взял одну  из косичек,
заплетенных  его  дочерью,  и  поцеловал.  Я  посмотрел  на  Брута,  который
торжественно стоял за электрическим стулом во всем великолепии  своей лучшей
синей  униформы с начищенными до  блеска пуговицами и с исключительно  ровно
сидящей на  большой голове кепкой.  Я  слегка кивнул ему, и он ответил  мне,
шагнув  вперед, чтобы помочь  Биттербаку  взойти на помост, если понадобится
такая помощь. Она не понадобилась.
     Прошло  меньше минуты с того момента, как  Биттербак сел на стул,  и до
момента, когда  Брут тихо через плечо скомандовал: "Включай на вторую". Свет
снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и не заметили, если бы не
ожидали специально. Это означало, что  Ван Хэй повернул выключатель, который
какой-то умник  назвал феном  для  волос  Мэйбл. Из-под шлема донесся низкий
гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и ремень на груди. У стены
стоял тюремный врач, глядя безучастно, закусив губы так, что рот превратился
в  белую  линию.  Не было  ни дерганий,  ни  рывков,  которые старый Тут-Тут
изображал на  репетиции,  только это сильное  стремление вперед, такое,  как
мужчина  ощущает в  бедрах  во  время мощного спазма  при  оргазме.  Голубая
рубашка  Вождя натянулась на груди, и  между застежками стали видны  полоски
кожи.
     А потом  пошел  запах.  Сам  по себе  не  плохой,  но  неприятный из-за
ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли  в дом
внучки,  хотя именно  там  у  маленького  правнука  была установка Лайонела,
которую  он  с  удовольствием  показал  бы  своему  прадедушке. Я не  против
шестеренок, но, уверен, вы уже догадались, не выношу трансформатора. То, как
он гудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется. Даже через столько лет этот
запах напоминает мне о Холодной Горе.
     Ван Хэй  дал  ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышел вперед и
послушал  стетоскопом. Свидетели сидели молча. Доктор выпрямился и посмотрел
сквозь сетку. "Расстроено", - сказал  он и  сделал резкое движение пальцами.
Он услышал несколько беспорядоч-ных ударов сердца в груди Биттербака, скорее
всего  таких  же  бессмысленных,  как  последние   судороги  обезглавленного
цыпленка, но все  же лучше не  оставлять шансов.  Никому не  нужно, чтобы он
вдруг сел на каталке, когда его провезут через полтоннеля, и стал орать, что
горит.
     Ван Хэй включил на третью, и Вождь опять подался вперед, слегка качаясь
из  стороны  в сторону в  волнах электрического  тока.  На  этот раз доктор,
послушав  его,  кивнул.  Все  было  кончено.  Мы  в  очередной  раз  успешно
справились  с разрушением того,  что не можем создать.  Кое-кто из  зрителей
снова начал тихо разговаривать,  но большинство людей сидели, опустив голову
и глядя в пол, словно окаменев. Или словно им было стыдно.
     Харри  и  Дин  принесли носилки. С одной  стороны их должен  был  нести
Перси, но  он не знал этого, и никто ему не сказал.  Вождя, все еще в черном
шелковом мешке на голове, погрузили на носилки, и мы с Брутом быстро-быстро,
почти бегом, понесли его  в  тоннель. Из отверстия в верхней части мешка шел
дым - много дыма - с ужасающей вонью.
     - О Боже, - закричал Перси срывающимся голосом. - Что за смрад?
     - Уйди с дороги и не путайся под ногами, - бросил ему Брут, направляясь
к  стенке, где висел  огнетушитель. Он был старинного типа, с насосом, но не
так уж  плох,  и  мог пригодиться:  левая  коса Биттербака  тлела, как  куча
влажной листвы.
     - Не обращай внимания, - сказал я Бруту. Мне  не хотелось счищать массу
химической   пены  с  лица   покойника  перед  тем,  как   погрузить  его  в
рефрижератор. Я  похлопал ладонью  по  голове  Вождя  (Перси  все это  время
смотрел, вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы спустили тело
по лестнице в  двенадцать ступеней, ведущей в тоннель. Здесь было  холодно и
промозгло,  как  в  темнице, где-то  все время капала  вода, В тусклом свете
лампочек с  грубыми  жестяными плафонами,  сделанными в тюремной мастерской,
видне-лась кирпичная труба, проходившая  метрах в десяти под шоссе.  Потолок
был неровный  и  влажный. Каждый  раз, попадая в  тоннель, я чувствовал себя
персонажем рассказов Эдгара По.
     Там  нас ждала  каталка.  Мы положили  тело Биттербака  на  нее,  и я в
последний раз  проверил, что его волосы не горят. Косичка здорово обгорела с
одной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка превратилась в
обугленный комочек.
     Перси  шлепнул покойника  по  щеке.  Звук пощечины  заставил  всех  нас
вздрогнуть. Перси  посмотрел  на нас  с гордой  улыбкой  на губах и сияющими
глазами. Потом снова взглянул на Биттербака.
     - Прощай, Вождь, - сказал он. - Надеюсь, в аду тебе мало не покажется.
     - А ну, не трогай. - Голос Брута гулко и торжест-венно звучал в пустоте
тоннеля. - Он свое заплатил.   Теперь со всеми  в расчете. Так что не трогай
его.
     -  Да ладно тебе, - протянул Перси, но  тут  же неловко отступил назад,
когда Брут придвинулся к  нему  и его тень  за спиной выросла,  как тень той
обезьяны из  рассказа об улице  Морг. Но вместо того, чтобы схватить  Перси,
Брут взялся за ручки каталки и  стал медленно  толкать  Арлена  Биттербака в
тоннель, где его ожидала последняя машина, припар-кованная на обочине шоссе.
Жесткие резиновые коле-са каталки скрипели, ее тень качалась и извивалась на
неровной кирпичной  стене.  Дин и  Харри  взялись  за простынку  в  ногах  и
прикрыли лицо Вождя, приобретающее  уже восковой  цвет мертвых, невинное и в
то же время виноватое.

        6
     Когда  мне  было восемнадцать,  мой дядя  Поль,  в честь  которого меня
назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороны  и
зашел навестить родственников по отцовской  линии,  многих из которых вообще
не  знал.  Мы  пробыли  там  почти  месяц. Вообще  поездка была  неплохой  и
волнующей, но, с другой  стороны, ужасной. Я был тогда  влюблен без памяти в
молодую   женщину,   которая   потом,   через   две   недели   после   моего
девятнадцатилетия,  стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла
сердце и разум (не  говоря уже о моих гениталиях) так, что я сходил с ума, я
сел писать  ей письмо, длинное, почти нескончаемое: я изливал  свою душу без
оглядки, не перечитывая, потому  что боялся, что малодушие меня остановит. И
я не остановился, а  когда мой внутренний голос  настойчиво стал  повторять,
что это безумие отправлять такое письмо, где мое раскрытое сердце протянуто,
как  на ладони, я не  внял ему  с детской  беззаботностью, не  задумываясь о
последствиях.  Меня  потом  всегда  интересовало,  сохранила  ли  Дженис это
письмо, но никогда не хватало  смелости спросить об этом. Знаю точно, что не
нашел его, когда разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это уже
ничего  не значило.  Я  не  спросил ее  скорее всего из  боязни  узнать, что
пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чем для меня.
     Письмо было на четырех  страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а
теперь вот  эта история. Сколько  уже рассказано, а  конца все еще не видно.
Если  бы  я знал,  что  будет так  длинно, то,  наверное, и не начинал. Я  и
представить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно
старая отцовская авторучка  не просто ручка, а странная  волшебная  палочка.
Лучший пример того, о чем я говорю, - Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь на
Миле. Пока я не  начал писать, я не осознавал, насколько важен этот  мышонок
(да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа,
- я  никогда  не думал, что  это  придет мне в голову в здравом уме, пока не
начал писать и вспоминать.
     Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в про-шлое  мне придется
уйти, чтобы  рассказать вам о Джоне Коффи,  или насколько придется  оставить
его в  камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались на койке,  а
свисали  до  самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу, чтобы
вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливыми сле-зами
или  закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы  услы-шали его вздохи, похожие  на
рыдания, и время от  вре-мени всхлипывания.  Эти звуки не были такими, какие
мы слышим  иногда в  блоке  "Г" - резкие крики с нот-ками  раскаяния;  в них
отсутствовало страдание, а  выра-жение  его  глаз, казалось, было  далеко от
того выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда - я понимаю,
как  глупо это  звучит, конечно, понимаю, но  нет смысла писать  так длинно,
если  не  можешь  расска-зать  все, что накопилось  в  душе,  -  иногда  мне
казалось,  что он  (Джон  Коффи) чувствовал  скорбь обо всем  мире,  слишком
большую,  чтобы как-то ее облегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним,
как  разговаривал  со все-ми (разговоры  были  нашей  самой  большой и самой
важ-ной работой, как  я уже говорил), и старался утешить его.  Не думаю, что
мне это  удавалось, ведь в  душе я ра-довался  тому, что  он  страдает,  это
понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы страдать. Мне даже иногда
хотелось  позвонить губернатору  (или  чтобы Перси сказал  ему, ведь это его
дядя,  а не мой) и попросить  отсрочить  казнь.  Мы  не  должны сжигать  его
сейчас,  сказал  бы я. Ему еще очень больно, все  еще живо жжет  и колет его
изнутри,  как острая заноза. Дайте ему еще девяносто дней. Ваша честь. Пусть
он сделает для себя то, что мы не в силах.
     Я  хочу, чтобы вы не  забывали  о Джоне Коффи, пока я  не  закончу  уже
начатый рассказ, - о Джоне Коффи, лежащем  на  койке, о том Джоне Коффи, кто
боится  темноты  и  наверняка не  без  причины,  потому  что  в темноте его,
возможно, ожидают не только тени двух девочек с белокурыми волосами - уже не
маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том Джоне Коффи, из глаз которого
все время бегут слезы, как кровь из раны, которая не затянется никогда.

        7
     И вот Вождь сгорел, а  Президент ушел, но недалеко - всего в  блок "В",
служивший домом для большинства из ста пятидесяти обитателей  Холодной Горы.
Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он утонул в тюремной
прачечной. Но  не в  прачечной тюрьмы "Холодная  Гора",  та была  закрыта  в
1933-м. Хотя мне  кажется, заключенным все равно:  стены везде стены, а  Олд
Спарки  столь же смертелен  в небольшой каменной  камере, как и в  помещении
склада в Холодной Горе.
     А  Президента кто-то окунул лицом в  чан  с  химическим растворителем и
подержал там.  Когда  охранники извлекли  его, на нем лица уже не было.  Его
опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы ему умереть на Олд Спарки,
хотя  тогда  он не прожил  бы  еще двенадцать  лет.  Я  сомневаюсь,  что  он
задумывался  над этим, разве  что в  последнюю минуту своей жизни, когда его
легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.
     Кто это  сделал,  так  и  не узнали.  К тому времени я уже не работал в
системе  исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об  этом в
письме.  "С ним  расправились скорее  всего  потому, что он белый,  -  писал
Харри, - но все  равно он получил свое. Я  просто  считаю,  что  у него была
большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась".
     После  ухода  Президента в  блоке "Г"  наступило затишье.  Харри и Дина
временно  перевели  в  другое  место,  и  на  Зеленой  Миле  какое-то  время
оставались только  Брут,  Перси  и я. Что на самом  деле означало Брут  и я,
потому  что Перси был сам по  себе. Просто  поразительно, как  этот  молодой
человек ухитрялся все время  ничего не делать. И довольно часто (но только в
отсутствие Перси) другие ребята приходили для того, чтобы "потрепаться", как
называл это Харри. В  такие дни появлялся  и  мышонок. Мы кормили его,  и он
сидел  во время еды важный, как Соломон, глядя на нас  блестящими  бусинками
глаз.
     Эти  несколько  недель  были легкими  и  спокойными,  даже несмотря  на
большую, чем обычно, язвительность Перси. Но всему хорошему  приходит конец,
и в дождливый июльский понедельник - я ведь говорил уже, что лето было сырым
и  дождливым?  -  я  сидел  на  койке  в открытой камере  в ожидании  Эдуара
Делакруа.
     Он пришел  с неожиданным шумом. Дверь,  ведущая  в  прогулочный дворик,
распахнулась,  впустив  пучок  света,  раздался  беспорядочный  звон  цепей,
испуганный голос, бормочущий на смеси английского и  южного  американского с
французским (этот говор  заключенные  Холодной Горы называли  "до  баю"),  и
крики Брута:
     "Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!".
     Я  уже начал было дремать на койке Делакруа, но # вскочил, и сердце мое
тяжело заколотилось. Такого шума до появления Перси  в блоке "Г" практически
не было никогда; он принес его с собой, как неприятный запах.
     - Давай иди,  чертов французский педик! - орал Перси, совсем не обращая
внимания на Брута. Одной рукой он тащил  человека  ростом не больше кегли. В
другой руке  Перси держал дубинку. Лицо его  было  красным, зубы  напряженно
оскалены. Хотя  выражение лица  совсем не было несчастным.  Делакруа пытался
идти  за ним, но  цепи на ногах мешали, и как  быстро он ни старался двигать
ногами, Перси все равно толкал его  быстрее. Я выскочил из  камеры  как  раз
вовремя и успел поймать его, пока он не упал.
     Перси замахнулся на него дубинкой, но я удержал его рукой. Тут подбежал
запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как и я.
     - Не разрешайте ему больше меня бить, месье, - лепетал Делакруа. - Силь
ву пле, силь ву пле!
     - Пустите меня к нему, пустите, - орал Перси, бросаясь вперед. Он  стал
колотить  дубинкой по плечам  Делакруа.  Тот с криком поднял руки, а дубинка
продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки. В тот вечер
я увидел его без рубашки, и синяки у этого  парня шли по всему  телу. Видеть
их  было  неприятно.  Он был  убийца  и  ничей  не любимчик,  но  мы так  не
обращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере, до прихода Перси.
     - Эй, эй! - заревел я. - А ну прекрати! Что это такое?
     Я пытался  встать между  Перси  и  Делакруа, но  это не очень  помогло.
Дубинка Перси продолжала  мелькать то с одной стороны от меня, то с  другой.
Рано или поздно она зацепила бы и  меня, и  тогда бы прямо  здесь в коридоре
началась  драка, независимо от того, какие у него родственники. И если  бы я
не смог за себя  постоять, мне охотно помог бы  Брут.  В какой-то мере жаль,
что мы  этого  не  сделали.  Может  быть,  тогда  то, что  прои