осил и получил  перевод от Олд Спарки  в
блок "В",  и  там  заключенный ударил  его в  горло напильником.  Жизнь Дина
закончилась на грязном дощатом полу. Я так и не узнал, в чем было дело.  Да,
наверное, и никто не знал. Сейчас, когда я оглядываюсь на те дни, Олд Спарки
кажется  такой порочной  вещью, таким безумием.  Мы ведь  и так хрупкие, как
дутое  стекло,  даже при  самых лучших  обстоятельствах.  Убивать друг друга
газом и электричеством, находясь в здравом рассудке? Безумие. Ужас.
     Брут  проверил ремень, потом отошел  на  шаг.  Я ждал, когда  он скажет
нужную  фразу,  но он молчал.  Скрестив  руки  за  спиной, он стоял, как  на
параде, и я понял, что он ничего и не скажет. Наверняка не сможет. Я тоже не
был уверен,  что в силах сделать это, но, посмотрев  в испуганные,  плачущие
глаза Джона, я понял, что должен. Даже если получу вечное проклятие, должен.
     - Включай на вторую,  - вымолвил я тусклым, срывающимся голосом, совсем
не похожим на свой собственный.
     Шлем  загудел. Десять крупных пальцев  поднялись над широкими  дубовыми
подлокотниками  и  напряженно  растопырились  в  десять сторон,  их  кончики
дергались.  Огромные   колени  совершили   несколько  ударов,   но  застежки
выдержали. Над  головой лопнули три лампы:  Пух! Пух! Пух! Марджори Деттерик
вскрикнула и  упала без чувств в  об®ятия мужа. Она  умерла в Мемфисе  через
восемнадцать лет. Харри  прислал мне некролог. Марджори погибла в катастрофе
троллейбусов.
     Джон   рванулся   вперед,  натянув  ремень.  На  секунду  наши  взгляды
встретились. Он находился в сознании,  я был последним, кого он видел, когда
мы столкнули  его  с  края этого  света. Потом он откинулся на спинку,  шлем
сполз слегка набок, из-под него, словно  обуглившийся туман, струился дымок.
Но в целом  все прошло  быстро. Не  думаю,  что  безболезненно,  как  всегда
заявляют сторонники казни на электрическом стуле (хотя ни один из  них, даже
самый  рьяный, не хотел проверить  это  лично), но быстро. Руки  Джона опять
обмякли,  беловато-голубоватые полумесяцы  у  основания ногтей  теперь стали
темно-фиолетовыми, и колечки дыма все еще поднимались со щек, еще влажных от
капель с губки... и слез.
     Последних слез Джона Коффи.

        11
     Все шло нормально, пока я не добрался домой. Уже наступило утро, и пели
птицы. Я припарковал  свой драндулет,  вышел, подошел  к  заднему крыльцу, и
тогда  второй  за  всю  мою  жизнь  сильнейший приступ  горя охватил меня. Я
вспомнил, как Джон боялся темноты. Я вспомнил,  как в первую нашу встречу он
спросил, оставляем ли мы свет на ночь, и  тут мои ноги подкосились. Я сел на
ступеньки, положил голову на колени и заплакал. Я плакал не только  о Джоне,
я плакал обо всех нас.
     Из дома вышла Дженис и села рядом со мной. Она обняла меня за плечи.
     - Ты же не сделал ему еще больнее?
     Я покачал головой - нет.
     - А он хотел уйти.
     Я кивнул.
     - Пойдем в дом, - сказала она, помогая мне встать. Я вспомнил, как Джон
помог  мне  подняться после того,  как мы  помолились  вместе. -  Пойдем,  я
приготовлю тебе кофе.
     И  я пошел. Прошло  первое утро, потом первый  день, потом первая смена
снова  на работе. Время все лечит, хотите вы этого или нет. Время все лечит,
все забирает,  оставляя в  конце лишь  темноту.  Иногда  в  этой  темноте мы
встречаем других, а иногда теряем их там опять. Вот и все, что я знаю, кроме
того, что  это произошло  в  1932 году,  когда тюрьма штата находилась еще в
Холодной Горе.
     И электрический стул был там же.

        12
     Примерно в четверть третьего дня мой друг Элен Коннелли пришла ко мне в
солярий, где я сидел над последними страницами своего рассказа. Лицо ее было
очень бледным, а под глазами что-то блестело. Наверное, она плакала.
     А я, я просто смотрел. Сидел и смотрел через окно на горы на востоке, и
моя правая  рука  ныла и  пульсировала в запястье.  Но  пульсировала  как-то
спокойно. В душе я ощущал пустоту. И это чувство было одновременно ужасным и
удивительным.
     Мне трудно было поднять на  Элен взгляд: я боялся встретить ненависть и
презрение, но  она смотрела  нормально. Правда, печально и  с интересом. Без
ненависти, презрения и недоверия.
     - Ты хочешь  знать  конец  истории?  -  спросил  я. Я собрал  тоненькую
стопочку рукописи ноющей рукой. - Он здесь, но я пойму, если ты не...
     - Нет вопроса, хочу  я  или  нет, - сказала она. - Мне нужно знать, как
это кончилось,  хотя,  несомненно,  вы его казнили. А вмешательство в  жизнь
обычных людей Провидения с большой буквы, по-моему, сильно преуве-личено. Но
прежде, чем я возьму эти листки... Пол...
     Она замолчала, словно не зная,  как продолжить. Я  ждал.  Иногда  людям
помочь нельзя. Лучше даже и не пытаться.
     - Пол, ты пишешь здесь, что  у  тебя двое  взрослых детей  в 1932-м, не
один, а двое. Если ты не женился на Дженис, когда тебе было двенадцать, а ей
одиннадцать или что-то в этом роде...
     Я слегка улыбнулся:
     - Когда мы поженились, мы были молоды - многие женятся в этом возрасте,
моя собственная мать, напри-мер, но не настолько, как ты говоришь.
     -  Тогда сколько тебе  лет?  Я всегда  считала, что тебе  чуть-чуть  за
восемьдесят,   что  ты  моего  возраста  или  даже  немного  моложе,   но  в
соответствии с этим...
     - Мне было сорок, когда Джон  прошел  Зеленую Милю. Я родился в 1892-м.
То есть сейчас мне сто четыре года, если не ошибаюсь.
     Она  в  изумлении смотрела  и  молчала. Я протянул ей  оставшуюся часть
рукописи, снова вспомнил, как Джон прикоснулся ко мне в своей камере. "Ты не
взорвешься", - произнес он, улыбаясь от этой мысли, и я  не взорвался...  но
что-то со мной все равно произошло. Что-то продолжительное.
     - Прочти то, что осталось, - сказал я. - Все ответы здесь.
     -  Хорошо,  - едва слышно прошептала  она. - Мне  немного страшно, я не
могу врать, но... ладно. Где ты будешь?
     Я встал, потянулся,  прислушиваясь  к хрусту в  позвоночнике.  Я  точно
знал, что меня уже тошнит до смерти от солярия.
     - Я буду на поле для крокета. Хочу еще показать тебе кое-что.
     - Это... страшно? - В ее робком взгляде я увидел ту  маленькую девочку,
какой она  была,  когда мужчины  носили  соломенные шляпы  летом и  енотовые
пальто зимой.
     - Нет, - улыбаясь, произнес я. - Не страшно.
     -  Ладно. - Она взяла страницы. - Я заберу их с собой. А тебя  найду на
поле для крокета  где-нибудь... -  Она пролистала страницы, прикидывая.  - В
четыре. Хорошо?
     - Отлично, -  сказал я, думая о слишком любопытном Брэде Долане. Он уже
уедет к этому часу.
     Она  слегка  сжала мою руку и вышла. Я  постоял у стола, осознав вдруг,
что  на  нем нет ничего, кроме  подноса с завтраком,  который утром принесла
Элен, мои разбросанные бумажки, наконец исчезли. А я никак не мог поверить в
то,  что  поставил  последнюю  точку... и, как  видите,  поскольку  все  это
написано  уже после описания казни Джона  Коффи и после  того,  как я  отдал
последнюю  стопку листков  Элен, я действительно  не  закончил.  И уже тогда
знал, почему.
     Алабама.
     Я взял последний гренок с подноса, спустился  вниз и  пошел к  полю для
крокета.  Я сидел  там  на солнце, наблюдая за  несколькими  парами и  одной
бодрой компанией из четырех  человек, машущих деревянными молотками, думал о
своем, стариковском, и солнце грело мои старые кости.
     Примерно  в  два сорок  пять от стоянки  автомобилей  начали сползаться
сотрудники следующей смены, с  трех до  одиннадцати, а в  три уехала дневная
смена. Большинство  расходились  группами,  но  Брэд Долан,  как я  заметил,
уходил  один.  Это был своего рода счастливый знак: может быть, весь мир еще
не  скатился  в конце концов,  к  черту.  Из заднего кармана у него  торчала
книжка анекдотов.  Дорожка к стоянке проходила  мимо поля для крокета,  и он
увидел  меня, но  ни помахал, ни  нахмурился в мою  сторону. Мне это было на
руку. Он сел в свой старый "шевроле" с наклейкой на  бампере: "Я видел Бога,
и  его  имя  Тритон". Потом уехал  восвояси,  оставив за собой  тонкий  след
протекшего моторного масла.
     К  четырем часам  пришла Элен, как и обещала. По ее  глазам было видно,
что она опять плакала. Она обняла меня и крепко прижала к себе.
     - Бедный Джон Коффи, - сказала она. - И бедный Пол Эджкум.
     А я услышал голос Джен:
     - Бедный Пол. Бедный мой парень.
     Элен снова заплакала. Я поддержал ее, и  мы стояли на  поле для крокета
под вечерним  солнцем.  Наши тени  словно танцевали  под воображаемую музыку
вообража-емого радио.
     Наконец она взяла  себя в руки и отстранилась от меня* Поискав платочек
в кармане блузки, она вытерла им слезящиеся глаза.
     - А что случилось с женой начальника, Пол? Что случилось с Мелли?
     -  Ее  сочли здоровой,  во  всяком случае врачи в больнице Индианолы, -
сказал я. Я взял  ее под руку, и  мы пошли к тропинке, ведущей  от стоянки в
рощу. К сараю у  стены, отделяющей Джорджию Пайнз от мира  молодых людей.  -
Она скончалась от сердечного  приступа, а  не от опухоли мозга спустя десять
или одиннадцать  лет.  Ей было,  по-моему, сорок три. Хэл  умер от инсульта,
кажется, в  период  бомбежки  Перл Харбора, а  может, и в тот самый день, не
помню точно, - так что она пережила его на два года. Вот такая ирония.
     - А Дженис?
     - Я не очень готов сегодня, - сказал я. - Расскажу как-нибудь в  другой
раз.
     - Обещаешь?
     - Обещаю. - Но это  обещание я  не сдержал. Через три месяца после того
дня, когда мы пошли в рощу вместе (я бы держал ее за руку, если бы не боялся
причинить  боль  ее  скрюченным  и  опухшим  пальцам),  Элен  Коннелли  тихо
скончалась  в своей  постели. Как и Мелинда  Мурс, она  умерла от сердечного
приступа.  Санитар, обнаруживший  ее, сказал,  что  ее  лицо  было спокойно,
словно смерть наступила вдруг и  без боли. Я  надеялся, что он прав. Я любил
Элен. И мне ее очень не хватает. Ее и Дженис, и Брута и всех моих ребят.
     Мы дошли до второго сарая на тропинке, который стоял у стены. Под сенью
колючих  сосен  его  просевшая  крыша  и  покосившиеся окна были в кружевных
тенях. Я направился к нему, Элен чуть задержалась, глядя с испугом.
     - Все нормально, не бойся, - сказал я. - Правда. Пошли.
     На двери  не было замка, вернее, когда-то был,  но потом  его оторвали,
поэтому я закрывал дверь с помощью свернутой картонки. Я вытащил ее и шагнул
в сарай, оставив дверь открытой настежь из-за темени внутри.
     - Пол, что это?... Ой. Ой! - Второе "ой" было похоже на вскрик.
     Там  стоял  сдвинутый  в  одну  сторону  стол. На нем стояли фонарик  и
коричневая картонная  коробка. На грязном  полу  лежала коробка из-под сигар
"Хав-А-Там-па", которую я взял у агента, пополнявшего автоматы с напитками и
конфетами. Поскольку его компания  торговала еще  и табачными изделиями, ему
было нетрудно достать такую коробку. Я предложил ему за нее плату - когда  я
работал в Холодной Горе, они  очень ценились, я вам говорил, наверное, -  но
он только рассмеялся.
     Из-за края коробки на нас смотрела пара блестящих черных глаз-бусинок.
     - Мистер  Джинглз, - тихо позвал я.  - Иди сюда. Иди сюда,  старичок, и
познакомься с этой леди.
     Я присел на  корточки  - было больно,  но я стерпел, -  и вытянул руку.
Сначала я  подумал,  что он не сможет перелезть через  край  коробки,  но он
вылез одним сильным толчком. Мистер Джинглз упал сначала на бок, потом встал
на  ноги  и подошел  ко мне. Он  бежал, явно хромая  на  одну заднюю ногу, -
увечье, нанесенное  еще Перси, давало себя знать в пожилом возрасте  Мистера
Джинглза.  В  его  очень  пожилом,  просто невероятно пожилом возрасте.  Его
шкурка стала совсем седой, кроме макушки и кончика хвоста.
     Он  запрыгнул мне  на  ладонь.  Я  поднял  его,  а он вытянул голову  и
принюхивался к моему дыханию, прижав уши и закатив глазки. Я протянул ладонь
Элен, которая глядела на мышь удивленными глазами, полуоткрыв рот.
     - Не может быть, - сказала она и посмотрела на меня. -  О Пол, этого не
может... не может быть!
     - Смотри, а потом скажешь.
     Из пакета на столе  я достал  катушку, которую  рас-красил  сам,  но не
восковыми карандашами,  а маркерами, о которых в 1932-м даже и не слыхивали.
Но  результат оказался  тем же. Катушка  была такой  же яркой, как и у Дэла,
может быть даже  ярче.  "Медам  и месье! -  по-думал я. - Добро пожаловать в
мышиный цирк!"
     Я снова присел на корточки, и Мистер Джинглз сбежал с моей  ладони.  Он
был стар, но  азартен, как и раньше.  Как только я достал катушку из пакета,
он не сводил с нее глаз. Я покатил ее по неровному выщербленному полу сарая,
и он тут же погнался за ней. Конечно, скорость уже  не та, и на хромоту было
больно смотреть,  но почему  он  должен бегать  быстро и  не хромать?  Как я
сказал, он  был  очень стар,  просто  Мафусаил  среди мышей. Как минимум лет
шестидесяти четырех.
     Мистер  Джинглз догнал  катушку,  которая ударилась в дальнюю стенку  и
покатилась обратно. Он обежал ее вокруг и лег на бок. Элен рванулась вперед,
но я удержал ее. Через секунду Мистер Джинглз снова оказался на ногах. Очень
медленно он покатил носом катушку обратно ко мне. Когда я впервые нашел его,
он лежал на  ступеньках,  ведущих  в кухню, так,  словно  преодолел  большое
расстояние и очень устал,  - тогда он  еще мог катить катушку  лапками,  как
много-много лет назад  на  Зеленой Миле. Теперь это уже выше его сил, задняя
часть  туловища плохо  подчиняется  ему. Но нос по-прежнему в силе. Когда он
дошел до меня, я взял его,  как перышко, в одну руку, а катушку - в  другую.
Его глаза-бусинки не отрывались от катушки.
     - Не надо больше, Пол, - сказала Элен срываю-щимся голосом. - Я не могу
на это смотреть.
     Я  понял, что она чувствует,  хотя она была не права. Мистеру  Джинглзу
нравилось  гоняться  и  приносить катушку, и  через  столько  лет,  ему  это
нравилось не меньше. Всем бы нам иметь такое постоянство пристрастий.
     - Там в пакете еще мятные конфеты. "Канада Минтс". По-моему, он все еще
любит  их, он  все время их обнюхивает,  когда я даю ему, но его пищеварение
уже не позволяет есть их. Вместо них я принес ему гренок.
     Я  опять сел на корточки, отломил маленький  кусочек от гренка, который
принес  с собой из солярия,  и положил на пол.  Мистер Джинглз понюхал  его,
потом взял  в лапки и стал  есть,  аккуратно  обкрутив  вокруг себя хвостик.
Закончив, он выжидающе посмотрел вверх.
     - Иногда мы, старики, просто удивляем своим аппетитом, - заметил я Элен
и протянул ей гренок. - Попробуй ты.
     Она отломила еще  кусочек  и  бросила на  пол.  Мистер Джинглз подошел,
понюхал, посмотрел на Элен... потом поднял и стал есть.
     - Видишь? - сказал я. - Он знает, что ты - не временная.
     - Откуда он взялся. Пол?
     - Понятия не имею. Однажды, когда я  рано  утром вышел на прогулку,  он
просто лежал  на  ступенях возле  кухни. Я понял, кто это,  сразу, но, чтобы
убедиться,  взял из  корзинки в прачечной  катушку. А потом  достал  коробку
из-под сигар. Устелил ее самым мягким,  что нашлось. Он  - как мы,  Элли,  в
конце жизни попал в  это печальное место. И тем не менее не  потерял вкуса к
жизни.  Он  все так же  любит  свою катушку  и по-прежнему  любит, когда его
навещает  старый товарищ по блоку. Шестьдесят лет я хранил  в себе историю о
Джоне  Коффи, шестьдесят  с лишним, а  теперь  рассказал, Думаю, что  именно
поэтому он и вернулся. Чтобы  сказать мне,  что надо  спешить, пока еще есть
время. Потому что я - как он, я уже почти там.
     - Там - это где?
     - Ну, ты  знаешь, -  ответил  я,  и  мы молча понаблюдали  за  Мистером
Джинглзом. Потом просто так  я снова  бросил катушку, хотя Элен просила меня
не  делать этого. По-своему  погоня за катушкой для него  была  чем-то вроде
медленного и  осторожного секса  у  пожилых людей:  может, вам не хочется на
него смот-реть - вам, молодым и убежденным в том,  что, когда наступит время
старости, для  вас будет сделано исключение, - но  им ведь все равно хочется
этим заниматься.
     Мистер Джинглз опять погнался за катушкой, явно превозмогая боль, и так
же явно (по крайней мере для меня) со всем прежним азартом.
     - Слюдяные окошечки, - прошептала она, глядя на него.
     - Слюдяные окошечки, - согласился я, улыбаясь.
     - Джон Коффи  прикоснулся к нему  так же, как и  к тебе. Он  не улучшил
твоего здоровья тогда, но сделал тебя... устойчивее, что ли?
     - Да, пожалуй, это верное слово.
     -  Устойчивее к тем вещам,  которые  валят  с  ног всех остальных,  как
деревья, из®еденные  изнутри термитами.  Тебя и  Мистера  Джинглза. Когда он
взял Мистера Джинглза в свои ладони.
     - Правильно. Какой бы силой ни наделил нас  Джон - а я думаю так, - все
равно она тоже кончается. Термиты  все-таки  прогрызли свои ходы  через нашу
кору.  Это  заняло  немного больше  време-ни, чем  обычно,  но  они уже тут.
Возможно, я  протяну  еще  пару лет, люди все-таки живут дольше мышей, а вот
дни Мистера Джинглза, по-моему, уже почти на исходе.
     Он догнал катушку,  захромал вокруг нее,  упал на бок,  тяжело дыша (мы
видели,  как  дыхание волнами  вздымает  его шерстку, словно круги по воде),
потом поднялся и стал носом  живо  толкать катушку  назад. Его  мех поседел,
походка была нетвердой, но глазки-бусинки блестели ярко, как всегда.
     - Ты думаешь,  он  хотел, чтобы  ты закончил то, что  начал писать? Да,
Пол?
     - Не Мистер Джинглз. Не он, а та сила...
     -  Как, Поли!  И Элен  Коннелли! - прозвучал голос из открытой двери. В
нем звучал какой-то саркастический  ужас. - Живые и здоровые! Какого дьявола
вы тут вдвоем делаете?
     Я повернулся, совсем не удивившись появлению Брэда Долана. Он  улыбался
так,  словно знал,  что обманул нас и  сделал  это виртуозно.  Как далеко он
от®ехал после окончания смены? Наверное, не дальше бара "Рэнглер", где выпил
пару пива, а может, еще и потанцевал, прежде чем вернуться.
     - Убирайтесь, - холодно сказала Элен. - Сейчас же уходите отсюда.
     - Это ты мне велишь убираться,  ты,  старая сморщенная сука, - произнес
он,  все  еще улыбаясь.  - Возможно,  ты еще  можешь  говорить мне это  там,
наверху, но сейчас  ты не наверху. Сюда вам  вообще  ходить  нельзя.  Это за
территорией.  Что,  Поли, устроил  себе маленькое любовное  гнездышко? Прямо
здесь?  Что-то   вроде   комнаты  плейбоя  для  престарелых.   -  Его  глаза
округлились, когда он наконец рассмотрел, что находится внутри  сарая. - Что
за черт?
     Я не обернулся. Во-первых, я знал, что там,  а во-вторых, прошлое вдруг
наложилось  на настоящее, создав ужасающий образ, реальный и  трехмерный.  В
дверях стоял не Брэд Долан, а Перси  Уэтмор. В следующую секунду он вбежит в
сарай и раздавит Мистера Джинглза  (у которого  уже  не  оставалось  надежды
убежать) своим башмаком. И  на этот раз не будет  Джона Коффи, чтобы вернуть
его почти из небытия. Так же отчаянно хотел я, чтобы появился Джон Коффи, он
мне был так нужен в тот дождливый день в Алабаме.
     Я поднялся на  ноги,  уже  не чувствуя  боли  в  суставах  и мышцах,  и
рванулся к Долану.
     - Оставь его! -  крикнул я. -  Оставь  его в покое, Перси, или, клянусь
Богом, я...
     - Кого  это ты называешь Перси? - Он  оттолкнул меня так сильно, что  я
чуть не упал. Элен  подхватила меня, хотя  ей, наверное, тоже было больно, и
поддержала. - И уже не первый  раз. Хватит писать  в штаны. Я  его не трону.
Уже не нужно. Этот грызун и так сдох.
     Я обернулся, думая, что  Мистер Джинглз просто отдыхает,  лежа на боку,
как  обычно. Да,  он  лежал  на боку, но волнообразное  движение его шерстки
прекра-тилось. Я попытался убедить себя, что все еще вижу,  как он дышит, но
тут Элен  разрыдалась. Она с  трудом  наклонилась и подняла мышь, которую  я
впервые  увидел  на  Зеленой  Миле,   когда  та  подошла  к  столу  дежурных
бесстрашно,  как  человек,  идущий  на суд