е нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж,
стены внутри голубые, облупленные, карандашами  исписанные вкось и наискось,
увешанные  плакатами:  "Рыбак! Не выходи  на  выметку без ножа",  "Не смотри
растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним
план  годового улова тресковых на  трам-тарарам процентов".  Пять  или шесть
окошек выходят  в  коридор - в такое  окошко  лица не  увидишь, только  руку
просовываешь с документами. И народ здесь  толчется с утра  до ночи, атакует
эти  окошки, - кажется,  век  не пробиться. Но  это  кажется. Я  вломился  в
коридор и заорал с порога:
     - Бичи! Пустите добровольца!
     Расступились. Девица даже выглянула из окошка.
     - Это ты доброволец?
     - Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!
     - Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?
     - Восемьсот пятнадцатый.
     - Привет! Ушел уже.
     - Не может быть, - говорю. -  Отход на восемь назначен. А сейчас только
полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.
     - Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!
     Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.
     -  Ты гляди! -  Один говорит другому. - В Норвежское идут под  селедку.
Ну, юмористы!
     - Надеются, значит, - отвечает другой.
     - Ты шутишь! Какая же в январе селедка?
     - Так это ж не я иду. Это ж они идут.
     Девица мне выбросила  направление и закрылась.  Бичи повздыхали и  ушли
перекуривать.  А я дальше - крутиться по  карусели.  И  часа не прошло,  как
выкрутился - со всеми печатями.
     На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как
рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами,  скрипели доски,  и с нами облако
плыло,  от нашего дыхания; мы  в  нем  шагали, как  в  тумане.  У  проходной
разделились на три рукава, потекли  мимо милицейских. Портовые  шли налегке,
ну, а меня с чемоданчиком остановили.
     Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:
     - Небось, через проволоку передал?
     - Святым духом, - говорю, - по воздуху.
     - А много? - смеется милиция.
     - Да штуки три.
     -  Это  еще не много. Вот сейчас кочегара задержали -восемь поллитров в
штанинах нес.
     - Анекдот, - говорю. - Конфисковали?
     -  Ну,  так  если  вываливаются  -  это  ж   не  дело!  Надо,  чтоб  не
вываливалось.
     - Правильно, - говорю.
     - Счастливо в море!
     Народ  растекался по причалам, по  цехам, по  пакгаузам. Знакомые  меня
приветствовали  -   машинист  с  локомотива,  доковые   слесаря,  девчата  с
коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой  и шел себе,  не
задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял
- весь  в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними
бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над  люком
и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.
     У  трапа  чудак  скучал  с вахтенной повязкой - две синих полосы, между
ними белая,  поглядывая на берегашей и поплевывая в  воду.  Не нравилась ему
такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил  их к
пачке, а сам нa мою курточку загляделся.
     - Матросом идешь?
     - Матросом.
     -  Хорошо.  -  Не знаю,  что тут  особенно  "хорошо", но так уж  всегда
говорится. - А я третьим штурманом.
     - Тоже хорошо.
     - Медкомиссию прошел? В  этом году не надо. А венеролога? Не намотал на
винт? Ангел меня сохранил.
     Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого.  Где-то
шрам  себе заработал  через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и
лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.
     - Отойдем сегодня? - спрашиваю.
     -  В  три часа, наверное.  А  может,  и завтра. Капитана еще нет.  А ты
почему опаздываешь?
     - Оформляли долго.
     - Оформляли! Дисциплина должна быть. Курточку - не продашь?
     - Нет.
     - И не надо. Раз опоздал - будешь вахтенным. Повязку надень.
     Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.
     - В контору сбегаю. Лоции надо взять и аптеку.
     - Так и скажу, если спросят.
     - Ну, молоток! Последи за берегашами.  Видишь  - как бочки швыряют. Все
клепки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.
     - Покричу обязательно.
     - Надо, знаешь, хоть покричать.
     Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать, покрышку от  грузовика,
это нужно каждую бочку кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдем.
     - А  заскучаешь, -  сказал третий, -  на камбузе собачка сидит,  Волна,
поиграешь с ней. Сообразительный песик.
     - Обязательно поиграю.
     - А может, махнешь курточку?
     - Нет.
     Он сбежал по  трапу и скрылся. А я пошел устраиваться. Кубрики на СРТ -
носовые,  под  палубой.  В каютке  дрифмейстер  с  боцманом  живут;  в  двух
кубриках, на  четыре персоны и на восемь, вся палубная команда. Но туда, где
четыре,  мне  и   толкаться  нечего,  там  "Рыбкин"*   поселяется,  помощник
дрифмейстера,  бондарь и  какой-нибудь матрос из "старичков",  из  ветеранов
этого  парохода.  Ну,  а я уж как-то на любом судне молодой, мне - туда, где
восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня -  дым коромыслом,
и  пар от горячего  камелька, и  веселый дух от  стола,  где трое  сидело  с
дамами.

       * "Рыбкин" - рыбмастер.

     - Здорово,папуасы!
     - Будь здоров, дикарь! С нами идешь? Присаживайся.
     - Нельзя мне. На вахте.
     - А что на вахте - Богу молятся?
     Я  поглядел -  ни одного знакомого  рыла. И койки пока все заняты. Одни
шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались;
из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: две в ботинках, две в туфельках.
Так он и будет, этот шепот прощальный, - до самой Тюва-губы. Потому что порт
- это еще не отход. Вот Тюва - это отход.  Там мы  возьмем вооружение: сети,
троса,  кухтыли, возьмем солярку  и уголь  для камбуза,  проверим компас,  в
последний  раз потопчем берег.  Потом отойдем  на  середину залива, и  к нам
причалит пограничный катер.  Всех нас соберут  в  салоне,  лейтенант возьмет
наши  паспорта   и  выкликнет  каждого  по  фамилии,  а  мы   отзовемся   по
имени-отчеству. Знаем дело, не первый год  за границу  ездим. А  солдаты тем
временем обшарят все судно и выведут этих женщин на  палубу - отвезти назад,
в порт. Дело уже  будет к ночи, в Тюве  сколько можно прокантуемся, хотя там
делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим -
под нашим  бортом, под прожектором, будем  орать им: "Ты там смотри,  Верка,
или Надька, или Тамарка, гулять будешь - узнаю, слухом земля полнится и море
тоже,  мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой  любви!" А  они  снизу:
"Глупый ты, Сенька, или Васька, или Серега, говори да не заговаривайся, люди
же слушают, когда же  я  от  тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь  уважаю!" И
катер  нырнет в темноту, покачивая топовым*, повезет наших наивернейших жен,
невест и подружек, - я за них ручаюсь, с кем-нибудь  из этих  и я вот так же
прощался.
     *Белый огонь на топе (верхушке) мачты.

     Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу,
койка в море -  это  твое  прибежище,  в ней не только  спишь, в ней читаешь
книжки  и  пишешь  письма, в ней штормуешься - это  значит, лучше, когда она
вдоль киля, а не  поперек. Но такой уж  я невезучий, это надолго.  Ладно,  я
закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
     И только  я  показался  в  капе, уже  меня  какой-то  верзила кличет, в
безрукавке-выворотке, без шапки, в шлепанцах на босу ногу:
     - Вахтенный! Флажок почему не поднял?
     - Может, он поднят?
     - Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
     Я влез на  ростры*,  пробрался между шлюпками  и  поднял флажок -  весь
замасленный, линялый, в копоти, - разглядит там  его диспетчер в бинокль или
нет?  Я  закрепил  фал  и спустился.  А  тот  меня ждал  внизу,  на  морозе,
приплясывал в  своих  шлепанцах.  Ну,  такому  ничего  не сделается  -  лицо
младенческое, румянец по всей щеке, и в пухлых плечах дремучая, должно быть,
силища.

       *Шлюпочная палуба.

     - Новенький, аттестат будешь оформлять?
     - Матери в Орел.
     - А бичихи - нету?
     -Нет.
     - И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
     - Такой уж...
     - Ну и я такой. -  Протянул  мне ручищу розовую,  в  крапинах. - Выбери
время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
     - Хорошо.
     - Вот  так.  Свои  будем.  Стой  вахту,  не  сачкуй.  Зашлепал  к  себе
вприпрыжку. Тут меня с берега позвали:
     - Вахтенный!
     Стоял на пирсе мужичонко, весь в бороде, поматывал концом шланга.
     - Воду будем брать ай нет?
     - Обязательно, отец.
     - Ну  и валяй,  откупоривай танки-то.  Какой  я  тебе отец? Я  еще тебя
перемоложе.
     Хорошо же я выглядел после вчерашнего!
     - Вода у тебя - питьевая?
     Он для чего-то на шланг поглядел.
     - Нет, вроде мытьевая.
     Я  вывинтил  пробку,  приладил  шланг, махнул  ему  рукой.  Тот  своему
напарнику махнул, такому же бородатому. А тот  еще кому-то. Так и домахались
до водокачки.
     - Вахтенный!
     Повар  кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел
лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
     - Вирайте!
     Поплыла  мороженая нога с причала на  камбуз - торжественно, как знамя.
Потом еще мешки  перегружали  - с картошкой, сухофруктами,  вермишелью, черт
его знает с чем. И только успел управиться - опять голос, с берега:
     - Вахтенный!
     Стоит - в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
     - Кто воду берет?
     - Что значит "кто"? Пароход берет.
     - Кто персонально? Фамилия? Шаляй?  Почему, матрос Шаляй, питьевую воду
в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит.  Народных. Государственных.
За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
     - Мы ж не за границей.
     - Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
     - Кто шланг давал, сказал - мытьевая.
     - Персонально кто? Не помните. Как же так получается? А черт ого знает,
как это получается. Все руками махали.
     - Что ж  теперь,  - говорю,  -  обратно  ее  качать? Тоже  ведь деньги.
Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся. Тоже ведь проблема!
     Озадачился в шляпе.
     -  Да  мне-то,   собственно...  Только   если  все  начнут  питьевую...
Непорядок! Вот как мы это определим.
     Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
     - Вахтенный!
     Это из рубки старпом - его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в
раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто  -  в  барашковой
шапке,  в  пальто  с шарфом, в теплых галошах,  руки за спиной, наблюдал  за
берегашами -  как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет
заливать.
     - Ты вахтенный?
     Смотрел на меня холодными  глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же
еще.  Они  всегда  посреди  палубы останавливаются, а говорить  - не спешат.
Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз
ступает  на палубу, спешить  не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили.
Чтоб прониклись.
     - Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
     Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.
     - Сейчас, - говорю, - посыплю.
     - Так. А чем будешь посыпать? Солью?
     - Нет, говорю, - это инструкцией запрещено. Песком надо.
     - А песок у тебя есть?
     - Нет. Но достану.
     - Новенький, а знаешь. Ну, действуй.
     Сказал  он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак
пошатываясь. А  я  взял лопату,  пошел  к бочке с  солью и  стал  ее сыпать.
Новенький, а знаю. И он  тоже знает. Это один гений в газете написал, что от
соли настил гниет. И  напечатали.  Не спросили только  - а чем ее,  палубу в
море поливает, не солью? Потому  что -  борец за экономию. Как будто, если я
ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом
и посыпать не надо.
     Ну вот,  я и с  этим покончил,  больше никто меня не звал,  и сел  я на
комингс  трюма  перекурить.  Кто-то  выполз из кубрика, пошатался  в капе, к
трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
     - Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
     - Не главный, но вахтенный. Свалишься - мне отвечать.
     Тут  одна бочка  выпала  из контейнера, еще с высоты, и раскололась  по
всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с
перекалиной.
     Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за  куртку, задышал мне в лицо:
гнилью зубной, да с перегаром.
     - А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.
     - Пусти, - говорю, - порвешь.
     Он хоть и  косой  был  в  дымину,  но мертво  держал, сильней был  меня
трезвого. И так  смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой
- просто убить хотел.
     Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:
     - Что вы, ребята,  как не стыдно! Вы ж в  море  идете, должны быть  как
братовья.
     - Ты помалкивай там, - сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку.
Зато поднес кулак к самому лицу. - Убивать таких братовьев.
     И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед.
Тот, в трюме, спросил:
     - Слышь,  вахтенный. Неужели же он  из-за бочки? Ну,  стоит она? Может,
чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.
     - Чего нам делить? Первый раз его вижу.
     - Вот дела!
     Действительно, я  подумал, дела. Ведь тут  ничего  не попишешь, если не
понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки,  конечно,  а просто
рылами не сошлись.  В море и  те, кто нравится, в  конце концов надоедают. А
тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем,
отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
     - Слышь, вахтенный, - сказал  мне тот, из трюма,  -ты на это плюнь. Ну,
спьяна сказал человек.
     - Да чепуха, - говорю, - есть о чем говорить!
     - Ну, правильно. Слышь, пошарь там  в камбузе  - хлебца не найдется ли?
Есть захотелось.
     Ох,  уж эти  берегаши. Вечно у  моряков чего-нибудь клянчат. Как  будто
прорва бездонная на траулере.
     - Пошарю, - говорю.
     - Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
     На камбузе у кандея* пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили
картошку.  Сам  кандей собачку кормил из миски - рыженькая  такая, пушистая,
глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками
все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.

     * Повар (рыбацкий сленг).

     -  Рубай, Волна, веселей,  - кандей  ее  уговаривал.  -  Скоро на вахту
пойдешь.
     Всех  портовых  собак  зовут  Волна. А  если  кобель,  то  - Прибой.  В
Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами
в море идти. У них программа четкая - за  кем-нибудь увяжутся, чуют судового
человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы
уши  не  оборвали от  широты  душевной. А  в Тюве -  сбегают на берег  и  на
попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто  в
море идет,  кто  в  порт,  - ведь к  одному  и  тому же причалу подходят.  А
наверно, по запаху - с моря-то  трезвые возвращаются. И настроение совсем не
то.
     Я  спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал,  но вынул из
кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.
     - А сам не покушаешь?
     Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
     - Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак.  - Докончи,
все равно мне новый варить.
     Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в
морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.
     Я ел нехотя  и поглядывал  на  его помощников, как они картошку чистят.
Каждый глазок  они вырезали. Это у  кандея  и завтра  не  будет готово. Они,
конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт  меня
задери,  все  делаем  быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить.
Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но  тут ведь
все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш
старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".
     Один заметил, что  я  смотрю,  смущенно  мне  улыбнулся, откинул со лба
белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.
     - Что, - спрашиваю, - рука онемела?
     - Да нет, чепуха.
     Салаги они,  я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы.  Ничего
нет зазорного.
     Я кинул черпак в кастрюлю,  взял у него нож и показал, как чистить. Чик
с одного боку, чирик с другого - и в бак.
     - Так же много отходов, - говорит.
     - Ну, чисти, как знаешь.
     Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.
     - Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.
     - Спасибо, - Алик говорит.
     Из салона  вышел  малый в кепчонке,  в лыжной замасленной  куртке, взял
кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.
     - Шура! - крикнул туда, в салон. - Четырех учти.
     - Я не в счет, - говорю. - На вахте.
     -  Сиди  ты!  Вахтенному  -  полуторную. -  Не  улыбаясь,  наморщенный,
угрюмый, сунул мне пятерню. - Фирстов Серега. Компоту оставь запить.
     Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:
     - Пожалуй, и меня не в счет... Я этого не пью. Ни разу не пил.
     Раскосый опять посмеялся одними губами.
     - Ах, он предпочитает шампанское.
     - Разбирайся с вами, котятами, - сказал Серега, - кто чего не пьет!
     Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон.  Мы тоже пошли.
А Шура там уже  распечатал ящик с "Маками"  и сливал  из флаконов  в  чистый
котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых - это команде на бритье, но
никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на
это не посягают, у них свое законное - спирт из  компаса, три с чем-то литра
на  экспедицию,  потом  они  всю дорогу  механикам  кричат:  "Топи  веселей,
картушка* примерзает!"

     *Картушка - градуированный диск компаса, насаженный на иглу и плавающий
в незамерзающей жидкости - обычно в разбавленном спирте.

     Шура веселыми  глазами смотрел  - что там  творится в котелке. А кандей
тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.
     Рядом  с Шурой стояла девка  - молоденькая, нахмуренная - держалась  за
его плечо.
     - Шура, - просила его, - когда ж ты со мной поговоришь?
     Он только  плечом подергивал. А  она даже нас не замечала, только его и
видела одного. Ну, я б  на ее месте тоже по сторонам не заглядывался - такой
красивый  был парень,  просто первый  сорт, - глазастый, темнобровый, зубы -
как жемчуг. Он,  поди, и сам своей красоты не  знал, а то бы девки за ним по
всем причалам пошли  толпою. А  может, и ходили.  Но все равно,  наши ребята
себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, - хотя не сравнить его с  Шуркой,
-  черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло
свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.
     Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.
     - Хватани, кореш.
     Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел  на меня, улыбался
мне весело. Вот  с ним-то мы поладим. И с  Серегой, наверное, тоже. Не знаю,
как объяснить вам, отчего я это почувствовал.
     - Сам откуда, кореш?
     - Орловский.
     - Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.
     Даже  его  провожающая поглядела на меня милостиво. Потом  мы грохнули,
она тоже пригубила из его кружки  и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы
слегка пригорюнились, быстренько запили  компотом  и потянулись за галетами.
Салаги долго не решались, смотрели на нас -  не умрем ли? Нет, живы, - потом