ак, аттестат ей открыл.
     - Ну, Ванька, - сказал Шурка, усмехаясь, - ты за морями видишь.
     - Ага. За синими и за зелеными. Сам пользовался.  Я с одной, примужней,
роман в Нагорном имел. Так мы на его аттестат так славно время проводили. Он
вторым штурманом ходил. Что ты! Всю дорогу хмельные были. Вот стервь!
     - Приятно вспомнить?
     - А  нет, скажешь? Потом она его на причале встретила: "Ах, Витенька, я
без тебя  не жила, а прямо таяла". Вот именно таяла. Ну, я приду  - ох, если
застану! Топориком это дело пресеку...
     - Эту, - спросил Шурка, - с которой роман имел?
     - Зачем? Свою.
     - Да как же застанешь? Она у диспетчера справится, когда у тебя приход.
     Ванька там призадумался. Нам  не понять  было, травит  он  или всерьез.
Потом опять донеслось из-за голенища:
     - А  вот и  не узнает.  Я  на всю экспедицию не  задержусь, спишусь  на
первой базе. Или на второй.  У меня  врачиха  есть знакомая. Душевная  баба,
Софья Давыдовна. Глупая, сил нет.  Бюллетень мне выписывала за первый свист:
"Радикулит  у  меня,  говорю,  наследственный". Она  и  проверять  не стала.
"Правильно, голубчик, отдохни, надо разумно к своему здоровью относиться". А
топор у меня в сенях лежит. С топором и войду.
     -  Постой, - сказал  Шурка,  - а  если  она одна  будет?  Ванька  опять
призадумался. Но ненадолго. Одна - значит, не вышло. Да не может быть, чтобы
одна. Бабе одной скучно.
     Алик вдруг подал голос:
     - Почему же "не может быть"? А если она тебя любит?
     - А я что сказал? - спросил Ванька. - Не любит?
     - Ну, значит, ждет...
     Голенище затряслось  - от Ванькиного смеха.  Тряслось оно долго, Ванька
смеялся  с  чистым сердцем, хотя  голос у него надтреснутый  был и  хриплый.
Потом он сел в койке, и шапка на нем затряслась, уши так и прыгали, он часто
и шапку не снимал, когда заваливался в койку. Потом Ванька спросил:
     - Ты что, маленький?  Или мешком шлепнутый? Не знаешь, кого бабы любят?
Они мужика любят, который рядом, понял? А когда его нету, они другого любят.
Он теперь с ней рядом. Эх, салага! Ты с бабами спал или с мамкиной подушкой?
     - И никаких исключений? - спросил Димка. С еле заметной своей усмешкой.
     Ванька опять завалился в койку.
     - Исключений! Мне кореш про нее написал, еще в прошлом плавании. Верный
кореш, не соврет.  Он  ее с этим  хмырем видал, как они  на пару из магазина
выходили. А магазин какой, знаешь?
     - Нет, - сказал Димка. - Какой же магазин?
     -  Галантерейный. Духи продают.  И чулки. И эти... бюстгалтеры. Так что
он теперь ее лапает, как врага народа.
     Васька Буров бросил читать свой талмуд, заворочался.
     - Бичи, кончайте вы свою дурь. Я с тоски не засну.
     - А ты, давай, - сказал ему дрифтер, - включайся в беседу. Это не дурь,
Вася, а семейная проблема.
     - А я уж их все порешал давно. А до ваших мне дела нету.
     - Да ты с нами-то поделись. Как они решаются.
     - Так и решаются. Потрохов народи и радуйся.
     Дрифтер даже подпрыгнул на лавке.
     - Вот те на! Радуйся. Да у меня их четверо. Хоть в сенях спи.
     Шурка с Серегой зареготали.
     -  Вот  и  хорошо,  - сказал  Васька. -  Теперь  твою бабу  никто и  не
соблазнит.  А  соблазнят - тоже горя мало.  Главное -  потрохи.  У  тебя они
пацаны, что ли?
     - Четверо военнообязанных.
     Васька вздохнул с завистью:
     -  Я б хоть одного  хотел. А  то  у меня  обе  -  пацанки.  Хорошие, но
пацанки.
     - Плохой ты задельщик, Вася. К следующему рейсу не исправишься, мы тебя
артельным не изберем.
     - Тебя бы вот попросить - заделывать.
     - Я, Вась, всегда за товарища.
     - Конечно. Мозгу-то чуть, на что другое не хватит.
     Дрифтер  не  обиделся,   зареготал  -  со  всеми  за  компанию.  Васька
повернулся лицом к переборке. Но дрифтер опять к нему пристал:
     - Васька, а Васька!
     - Ну чо тебе?
     - Не чокай,  мы те все равно спать не дадим. Ты как их зовешь, пацанок,
- Сашка и Машка? Или же - Сонька и Тонька?
     - Что я их - для потехи родил?
     - А для чего, Вась?
     -  Дурак ты.  Им  жить надо.  Имена  им для жизни  дают. Не просто так,
корове кличка.
     - Ну, дак как же ты, как же ты их, Вася?
     - Как же... Одну - Неддочка. Недда.
     - Ух ты! Кит тебя проглоти полосатый! А другую, Вася?
     - Другую - это... Земфира.
     Я думал - они до слез нарегочутся.
     -  Не,  Вась,  не  обидься. Заделал  плохо,  дак  хоть  назвал  хорошо.
Неддочка, значит, и Земфира? Ах ты, цыган.
     Васька помолчал и вздохнул тяжким вздохом:
     - Не, бичи, я вижу - вы так не кончите. Ну-ка я вам сказку расскажу.
     Дрифтер запрыгал, заскрипел лавкой.
     - Давай, Вася, травани чего-нибудь божественное про волков.
     - Жил, значит, король. В древнее время. Молодой и распрекрасный.
     - Это где же было? - спросил Шурка.
     - Где? В Турции.
     - Там не король, там султан. С гаремом.
     - Сиди! - заорал дрифтер. -  Шесть классов кончил,  а  все знает -  где
король, где султан. Дай сказку слушать.
     - Жил,  значит, король, и служил  у  него  кандеем один бич, с  детства
порченый. Горб у него был на спине.
     Шурке не понравилось:
     - А без горба нельзя?
     - Нельзя. Тут все дело в  горбе. А условие кандею  такое было  - каждый
день  новую  похлебку  варить.  Чтоб  без  повтору,  иначе  секир-башка. Ну,
изворачивался бич. И король  его за  это очень  любил. Как приедет с  охоты,
сразу  -  кандея:  "Чего сегодня  настряпал?"  - "Супа  с  оленем,  господин
король". - "А вчера разве не с оленем?" -"Никак нет, господин король,  вчера
с кабаном". - "А завтра?" - "А с этим, как его, с медведем". - "Ну валяй. Но
если ты мне, швабра,  то же самое сваришь, чего я уже отведал,  я те  голову
острой  шашкой снесу и прикажу  моим ближайшим  помощникам съесть!" Так ему,
бичу-то, жилось.  А звали  его Маленький Мук. Да,  и вот как-то приходят три
ведьмы.  Мымры ужасные, из-под носа клыки  торчат.  Идут  к этому кандею  на
кухню...
     - Где ж охрана была? - Шурка спросил, военный человек.
     -  Где?  Вся с королем уехала,  на медведя.  А ведьмы -они через  любую
охрану пройдут. Да, и говорят они кандею: "Слышь, кандей, а хочешь - мы тебе
горб исправим?" -  "Как  так?" -  "А это наше дело. Исправим  и  все. Красив
будешь,  как  принц,  и  королевская  дочка  в  тебя  влюбится  без  памяти.
Двенадцать потрохов  тебе нарожает и верность будет блюсти. Ты,  например, в
море  уйдешь,  брильянты  искать на  дальних  островах,  а  она  хоть черным
хлебушком перебьется, а верность тебе соблюдет". - "А что же я за это должен
сделать?.." - "А вот чего. Супа ему с оленем навари".  - "Дак он  уж рубал с
оленем". - "Вот еще навари".
     - Ать, стервы! - дрифтер опять заерзал.
     - "Э,  - говорит кандей, - так  я  не  только что горба,  так я  головы
лишуся". -  "Ну как  хочешь,  -  ведьмы  сказали,  -  мы  тебе самое  легкое
предлагаем". - "Да вдруг он заметит? На кого мне тогда сваливать?" - "А вот,
говорят,  в  том-то все и  дело! Тебе еще гарантию  дай. Какое  же  с  твоей
стороны будет геройство?" А за королевскую дочку геройство надо бы проявить.
     - Это понятно, - Шурка кивнул. В карты он уже не глядел.
     - Ну,  кандей почесал горб  и  думает:  "Была  не была.  Сварю  я ему с
оленем. Со  вчерашнего  вроде  осталось. Может, он и не  заметит". Приезжает
король с охоты: "Супчику бы, говорит, навернул сейчас, тарелок бы восемь!" -
"А  пожалста, господин король, целый бак наварили". Сел  король за похлебку.
"Это чего, говорит, я отведываю?" - "А что, не вкусно?"  - "Вкусно, говорит,
и даже жалко, что  я  этого больше в жизни не порубаю". Тут у кандея надежда
появилась.  Вдруг его король помилует. И он  все же честный  был, кандей, до
сих пор не врал  ни разу. Бац королю в  ножки и лбом  трясет.  "Ты чего это,
верный Мук?" -  "Виноват, господин король, вы  это уже вчера рубали". Король
сразу и  ложку бросил. "Ах ты, волосан, где моя любимая шашка?" Сразу к нему
вся охрана кидается.  "Вот, господин король, мою возьмите". - "Нет, уж лучше
мою"... Король и на охрану озверел: "Я сказал - мне мою любимую чтоб дали! Я
всю жизнь мечтал кому-нибудь этой  шашкой  башку снести,  да  все случая  не
было..." Побежали, значит, за любимой шашкой... Тут Васька примолк.
     - А  дальше чего было? - спросил  дрифтер.  - Э, ты не спи! Досказывай.
Принесли шашку, а дальше?
     - Кто сказал - принесли?
     - Побежали, побежали за ней.
     - Вот. Побежали. Это дело другое. А шашки-то - нету.
     Дрифтер чуть не до слез растрогался.
     - Сперли, шалавы! Вот те и ведьмы, а?
     - Ага, - Васька сказал. - Ведьмы. Он уже совсем был сонный.
     - А он, значит, не хочет другой, не любимой?
     - Не-е, не хочет.
     - Васька, не спи. Васька!
     Васька только замычал.
     - Васька, этак мы сами не заснем. Что дальше-то было?
     - А я не знаю. Не придумал.
     - Что же ты, вражина, непридуманную рассказываешь? Это как называется?
     - Завтра придумаю. Доскажу.
     Дрифтер до того обиделся - чуть дверь не разнес, когда уходил к себе  в
каюту.  Потом все же успокоились бичи, поздно уже было, улеглись. Одни Шурка
с Серегой еще доигрывали кон, а после сводили счеты:
     - Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...
     Как я понял, Серега снова  продул. Наконец и он угомонился, вытянулся в
койке, а на сон грядущий оглядел перед собою весь подволок и  переборку. Он,
как  поселился,  сплошь  их  обклеил  всякими красотками. Из  журналов, да и
своего  производства  - Надьками-официантками,  Зинками-парикмахершами, -  в
кофточках  и так,  неглиже на  лоне  природы,  где-нибудь  он их  за сопками
снимал,  средь серых скал,  гусиная кожа  чувствовалась. Он даже  расписание
тревог  убрал,  чтоб  разместить  всю  коллекцию.  Потом  и  Серега  щелкнул
плафончиком.
     Тьма  настала кромешная и тишина, только вода шипела близко, у меня над
головой, а  где-то далеко, в теплом  нутре  урчала, постукивала  машина. И я
летел  один,  качался  над страшной студеной глубиной. Все сказочки для меня
кончились.  Они-то, впрочем, давно уже  кончились. Я в  этом рейсе как будто
впервые плавал, заново открылись у меня  глаза и уши, и я все видел и слышал
со стороны,  даже себя самого. Странно, кто это  со мной сделал? Может быть,
эта самая Лиля? Да нет, она уже потом  появилась, а сначала мне самому вдруг
захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет - ни бабьих сплетен, ни
глупостей, ни тревоги:  что там делается дома,  чем будешь завтра жив. Потом
она появилась - в Интерклубе мы познакомились, на танцулях. Чествовали тогда
не то английских торгашей, не то норвежцев, теперь не помню, а помню, как...
Ну, вы представляете, как это бывает, когда полон зал и накурено, хоть топор
вешай,  и все  уже  обалдели, выпили,  накричались,  обмахались всякими  там
жетонами и  значками,  и уже кое-где спят в углу, на  сдвинутых стульях, а у
массовички регламент еще  не кончился, - хотя она уже еле ползает  и хрипит,
как боцман на аврале,  -  ей, видите  ли  еще хочется,  чтоб  мы теперь всей
капеллой станцевали "международный" танец:  "Внимание! - хлопает в ладоши. -
Эттэншен плы-ыз!  Смотрим все  на  меня. Делаем, как  я.  И-и раз! И-и  два!
Беремся все за руки". И вот чья-то  рука оказалась  в моей, только  и всего.
Горячая,  цепкая. Потом я ее в буфет повел: "Плы-з, леди, плы-ыз",  раздобыл
выпить, и мы посидели за  столиком,  а рядом сложил  голову  какой-то мулат.
Иногда просыпался, подмигивал нам. Та еще была атмосфера! И я зачем-то слова
коверкал "по-иностранному" - до дурости какой-то или отчего-то вдруг оробел,
- а она все допытывалась: "Вы англичанин? Инглиш? Нет,  вы норвежец!" Пока я
ей  не  брякнул: "Из тутошних мы, не робей".  Как она  рассмеялась!.. На ней
было зеленое платье с вырезом, платок за рукавом, и волосы - копной. Потом я
ее провожал. Я  еще  ничего  не знал  про нее,  кто  она и что она, но вдруг
померещилось, что я свое нашел,  и теперь я все к  чертям перепахаю, меня на
все хватит.  А вот упал - в первой  борозде. Из того же  я теста, что и  все
прочие.
     Лучше-ка я вам  расскажу про  "Летучего  Голландца" - это совсем другой
коленкор.  Тоже  сказочка, не  лучше  она и не хуже,  чем  у  Васьки Бурова,
который  их  где-то  вычитал,  да  все перепутал,  когда  рассказывал  своим
пацанкам. Но это все-таки не из книжки, он в самом деле  приходил к  нам  на
флот,  этот  парень, лет десять  назад  или  двенадцать.  Откуда он взялся -
никому не ведомо. Куда потом делся - тоже. Вот он и есть Летучий Голландец -
я вам рассказываю северный вариант.



4



     Легенда о Летучем Голландце (северный вариант)

     Так  вот, этот парень пришел на  флот еще в  то время, когда  сельдяные
экспедиции  бывали  по полугоду, и  залавливали  рыбаки по тысяче  тонн,  по
восемьсот в самый  худой  рейс, а приносили домой по тридцать пять, по сорок
тысяч старыми. Может быть, селедки тогда в Атлантике было побольше, а  может
быть, столько же ее и было, да она еще не научилась мимо сетки ходить. Я вам
скажу,  само время было легендарное.  Тогда на всем  косогоре  от причала до
"Арктики" стояло двадцать девять забегаловок, стоячих и сидячих, а тридцатой
была  сама  "Арктика",  но  до нее,  конечно,  редкие  добирались.  Тут-то и
"выкристаллизовывалась   стойкая  когорта",  как  говорил  наш  старпом,  из
Волоколамска, и ей, конечно, весь почет доставался и все уважение гвардейцев
пищеблока.  Шла эта когорта,  не  сняв  роканов*, в сапогах полуболотных,  в
касках-зюйдвестках**, чуть только  окатывали  себя  шлангами, а все-таки  ей
скатерки  постилали  крахмальные, и  "Арктика"  не закрывалась  до тех  пор,
покуда последнего  посетителя двое предпоследних не уносили на руках. Потому
что  все понимали  -  что  такое полгода без берега!  Этого только Граков не
понимал,  из  отдела  добычи,  он тогда  на  всех  собраниях призывы  кидал:
"Рыбаки!  Возьмем перед  родиной обязательство - год без  захода в  порт!.."
Рыбаки - то есть кепы, старпомы  и "деды"  - слушали  и помалкивали.  Родину
любили, план  уважали,  но и  с  ума  тоже не хотелось  сходить. Да, Граков,
наверное, на то и не рассчитывал - было бы слово сказано.

     * Рокан - прорезиненная куртка.
     ** Зюйдвестка - рыбацкая шапка с полями.

     Но  я  не про Гракова,  я про Летучего Голландца.  Ладно, его  оформили
вторым  классом, вытолкнули  в рейс,  а там, как бывает, кого списали "из-за
среднего  уха"* или кто-нибудь опоздал к отходу, и этого салагу переоформили
в  первый. Потому  что он сразу  притерся  и пошел вкалывать,  как будто для
этого  и родился. Правда, когда  штормило,  ему плохо делалось,  он  в койке
лежал зеленый, а все-таки, когда звали на палубу, выходил первым  и держался
других не хуже. Но в ту экспедицию штормы были не частые явления, а вот рыба
хорошо заловилась,  пустыря ни  разу не  дергали, а все больше по триста, по
четыреста  бочек набирали  в день. И вот - полгода прошло, как одна трудовая
неделя, от  гудка до гудка,  и радист получает  визу  -  можно  сниматься  с
промысла. Тогда он,  конечно, вылетает из рубки пулей и орет,  как чокнутый:
"Ребята, в порт!" - и рулевой, без команды, тут же  кладет штурвал круто  на
борт,  делает  циркуляцию  и  держит, собака,  восемьдесят  три  градуса  по
ниточке, как никогда  не держал. А  машина  уже  врублена  на все  пять  тыщ
оборотиков, она чуть не докрасна  раскалена,  плюется горелым маслом, сейчас
развалится... А полгоря,  если и развалится,  по  инерции долетим! И  парус,
конечно, поднят на  фоке-мачте, и Гольфстрим подгоняет  - лишь бы свой залив
сгоряча не проскочили. Вот они уже прошли  Лофотены, вот и обогнули Нордкап,
вот и Кильдин-остров - кому видится,  кому  не видится.  А встречным курсом,
конечно,  идут  на промысел  другие  траулеры  и приветствуют  счастливчиков
гудками и флагами.

     * Имеется в виду морская болезнь.

     И вот  тут, значит, этот самый  Голландец поднимается на  "голубятник",
подходит к капитану. "Просемафорьте,  пожалуйста,  встречному - не  нужен ли
матрос?" Я себе  представляю  этого кепа  - у  него, наверное,  шары  на лоб
вылезли. "А тебе-то зачем? Не хочешь ли обратно на промысел?" - "Вот именно,
хочу  обратно". - "Нет, - кеп  говорит,  - я тебя  слышу  или не слышу? Или,
может,   я   сдурел?"  Голландец  ему   улыбнулся  вежливо:  "Просемафорьте,
пожалуйста, а то они пройдут".
     Ну что  - просемафорили. Нужен матрос. "Прекрасно, - Голландец говорит,
-  значит, я пересяду. Пускай плотик пришлют".  -  "Погоди, - говорит кеп, -
плотик мы тебе и сами спустить можем. Но ты сначала сходи к кандею, пусть он
тебя накормит, а  потом покури подольше, а за это время крепко  подумай. Они
подождут -  не в порт же шлепают". -  "Зачем же? Я об этом полгода думал". -
"Давай вместе еще  подумаем. Завтра приходим.  Берешь аванс  - сколько  душа
просит.  Сидишь в "Арктике".  Женщины тебя любят  и  целуют. Выбираешь самую
лучшую и едешь с ней в Крым. Или - на Кавказ. Представляешь?" - "Очень даже.
Прикажите, чтоб плотик быстрей смайнали".
     Ему  тогда спускают  плотик,  он забирает чемоданчик и  спрыгивает,  не
мешкая. Вся команда  его отговаривала,  а он и не возражал, только улыбался.
Пароход отошел от него, подошел  встречный и принял его на борт. На прощанье
он помахал своим бичам и тут же к другим ушел в кубрик. И плавал  с ними еще
полгода, тряс сети, бочки катал, выгружал на плавбазах. Другие к концу рейса
уже одуревали, а он всю дорогу оставался таким же спокойным и ясным. Притом,
рассказывали  еще,  кто  с ним  плавал,  что  писем он  ни разу  ниоткуда не
получал, и радиограммы ему не  приходили, и  сам он никому  не писал. А  все
время  после работы  лежал  в  койке  и читал газеты  да  изредка,  задернув
занавеску, пописывал карандашиком у  себя в блокнотике. Однажды подсмотрели,
без  этого  не обходится, -  там какая-то цифирь  была и ни одного слова. Но
вообще-то  никакой придури за  ним не водилось, и был  он всем  свой, только
всем на удивление - вот ведь, кит его проглоти, плавает человек два рейса, и
ему  хоть бы  хны. Но главное-то, никто  себе  в  голову не забрал,  что еще
дальше будет. Когда  завернули  за  Нордкап, он опять  подошел  к  капитану:
"Просемафорьте, пожалуйста, встречному - не нужен ли матрос?"
     И так он это  пять раз проделывал. Два с половиною  года  проплавал, не
ступая на берег, только  видя его  за  двадцать две мили, - но это ведь и не
берег, это мираж. Уже на  всех траулерах знали про этого Летучего Голландца,
и  половина портовых  бичей подсчитывала, сколько  же он загребет, да всякий
раз  со счета сбивались. Потому что  за каждую новую экспедицию ему набегали
какие-то там проценты  и сверхпроценты - длительные, прогрессивные, полярные
и Бог еще  знает какие,  - и на круг выходило раза в  полтора больше, чем  в
предыдущую. В последнем  рейсе он уже втрое против кепа  имел, а подсчитали,
что, если он в шестой раз пойдет, он половину всей зарплаты экипажа возьмет,
это уже  тюлькиной  конторе  не выгодно! Да, но  как ему запретишь? Он такой
матрос был, что его не спишешь,  и он  ведь в  своем праве - не чужое берет,
горбом заколачивает. Уже, я так думаю, самому  Гракову икалось - до чего его
проповедь бича довела! И как прикажете стоп давать?
     Но отыскались умные  головы.  Дали шифровку капитану: "По возвращении в
порт -  чтоб не было встречных!"  А встречные тоже были предупреждены - чтоб
двигались мористей. За Нордкапом этот Летучий Голландец все время  торчал на
палубе, - кому-то он вроде бы признался,  что хочет в шестой раз пойти, чтоб
было  три года для ровного счету,  - но встречных не  было.  Все они  шли за
горизонтом, и дымка не видать. Тогда он сошел в кубрик, достал свою цифирь и
подвел  черту.  Не вышло  у  него в шестой  рейс пойти  без  перерыва,  а  с
перерывом  - ему  невыгодно, опять  начни со ста процентов. Вот он  и подвел
черту.
     На  п