не сообщал... Так вроде ничего существенного
не  писала,  про житье-бытье, а за  строчками  чувствуется -  приняла  бы  с
дорогой душой.  Ну, что-то прервалось -  может, на берег послала, да  жене в
руки.
     - Напиши, пускай на почтамт посылает.
     "Маркони" засмеялся - почти весело.
     - Э, Сеня! Когда еще на почтамт ходить!
     Мы не заметили -  машина кончила  подрабатывать, и кто стоял  на  руле,
ушел спать, в рубке стало тихо. Тут началось это самое "Ожидание", а на меня
некоторые вещи нехорошо действуют, как первая стопка  на запойного.  Я так и
знал,  что все  расскажу этому "маркони": и про Лилю, и как ездил к Нинке, и
про то, как меня ограбили бичи и  Клавка, - хотя я впервые с  ним  говорил и
видел,  конечно, что  он трепло. Но  это я  потом  буду жалеть и ругать себя
последними словами, а при случае такую же сделаю глупость.
     "Маркони" слушал, ни о  чем не спрашивал, только вздыхал  и поддакивал.
Потом сказал:
     - Да, Сеня...  Под  этот разговор выпить  бы следовало, а нечего. Но  я
тебе скажу, как за столиком,- мы хорошие люди, Сеня!  Если бы  с нами всегда
по-хорошему, мы ж горы бы своротили. А если б кто нас научил, с кем найдешь,
а с кем потеряешь... Мы б же его озолотили, Сеня!
     Ну, и все в том же роде. Потом он спросил:
     - Ты после экспедиции куда двинешься?
     - Не знаю. В другую экспедицию.
     -  Я  - все, завязываю!  Меня  кореш в грузовую авиацию  соблазняет,  в
летный  состав.  Такие  же там  передатчики. Зарплата, конечно, лимитировать
будет.  Но думаю - а черт с ней, с зарплатой, потрохов бабке сплавим, а жена
пусть  поработает какое-то  время. Зато  ж  там рейсы -  часы, а не  месяцы.
Валяй-ка со мной на пару.
     - Что я там буду делать?
     - Пристроишься. А то - радистом натаскаю.
     - Можно и радистом.
     - Нет.  -  Он вздохнул. -  Если "можно", то лучше не  надо. Счастлив не
будешь. Тебя вон  "дед" на механика тянет, я  уж слышал,  а  ты  не идешь. И
правильно - душа не лежит. Счастье у человека на чем держится? На трех китах
- работа, кореши, женщина. Это мне еще лейтенант на катере втолковывал. Если
это в порядке, остальное все приложится. Согласен?
     - Мне, значит, только трех китов не хватает.
     "Маркони" призадумался, почесал лоб.
     -  Худо  дело,  Сеня.  Отчего  мы  с тобой -  моряки,  а? Ленточки  нас
поманили?
     - Меня, пожалуй, ленточки.
     - С детства, небось, мечтал?
     - С младых ногтей.
     - Но ведь поумнеть-то - надо? Нет уж вот доплаваю рейс, пойду на шофера
сдавать.
     - Ты же в авиацию хотел. Он засмеялся:
     - Иди-ка спать, братишка. Завтра вас до света подымут.
     В кубрик  я  пришел как раз вовремя. Когда  уже все угомонились.  Дверь
была  прикрыта,  а от  камелька  жаром несло, как от домны.  До чего же  мы,
северяне, тепло любим. Умираем без него!
     Я лежал, не спал - то ли от жары, то ли "маркони" меня расстроил, как и
я его.
     А меня ведь,  и правда, ленточки поманили. Хоть  я и  соврал ему насчет
младых ногтей. Мальчишкой я ни в  каких моряков  не играл  и даже не думал о
море. И где там подумать - течет у  нас  вшивый Орлик, а по нему до Оки и на
дощанике не доберешься, то и дело тащишься через мели. И когда они появились
у нас на Сакко-Ванцетти, эти трое с ленточками, в отпуск  приехали, я на них
как  на  чучела   смотрел.   Хотя  они  бравые  были  ребята  -  подтянутые,
наглаженные,  клеш не чересчур широкий. Всегда  они ходили  втроем, занимали
весь тротуар - как три эсминца "фронтом" - и по сторонам не глазели, а прямо
перед собою суровым взглядом, и понемногу вся наша сакко-ванцеттинская шпана
их зауважала. А потом и забеспокоилась - когда они себе отхватили по хорошей
кадровой  девке  и стали вшестером ходить, по паре  "в кильватере". Но  я не
беспокоился - они же не у  меня  отбили, да и некогда было об этом думать. У
меня в то лето отец, паровозный  машинист, погиб в крушении,  и я должен был
мать кормить и сестренку. Пришлось мне уйти из школы, после седьмого класса,
и  поступить  в  ФЗО*,  там  все-таки стипендия,  а вечерами я  еще  в  депо
подрабатывал - слесарем-башмачником. Ну, попросту, тормозные колодки заменял
изношенные.  Но тоже,  если  на то  пошло, у  меня  и  черная шинель была, и
фуражка с козырем - два пальца от брови, и не меньше  я прав имел - смотреть
перед собою суровым взглядом и никому не уступать дороги.
     А вот однажды - они меня удивили. Это  на нашей же Сакко-Ванцетти было,
в летнее  воскресенье. Я вышел  погулять  с сестренкой и вдруг  увидел толпу
возле  трамвая.  Ну,  вы  знаете, как  это  бывает,  когда что-нибудь  такое
случается - кого-нибудь сшибло там или затянуло под вагон. Как  же  это всем
интересно, и как приятно, что  не с тобою случилось, и какие тут  начинаются
благородные вопли. "Безобразие,  судить надо!..  Хоть бы кто-нибудь "скорую"
вызвал..." А  я с чего начал, когда подошел? На кондукторшу разорался - куда
смотрит, тетеря, отправление дает, когда еще люди не сели. Так я ее с песком
продраил - она  и ответить не  могла,  сидела  на подножке, вся  белая. Я  и
вожатому выдал - дорого  послушать,  на  всю жизнь запомнит, как дергать,  в
зеркальце не поглядев. Но между прочим, под вагон я не заглянул. Мне как раз
перед этим рассказывали в подробности, как моего батю по частям собирали под
откосом. Я  это не в оправдание говорю, какие тут оправдания, но не можешь -
отойди сразу,  а языком  трепать  -  это  лишь  себе  облегчение, не  вашему
ближнему. А тот  между  тем  лежал себе -  безгласный и невидный, прямо  как
выключенный  телевизор.  И  никто даже  толком  не  знал,  что  там от  него
осталось.

     * Школа фабрично-заводского обучения.

     Тут  они подошли,  эти  трое.  Вернее, они вшестером прогуливались,  но
девок оставили на тротуаре, - а я там  не  догадался сестренку оставить, - и
пошли  на толпу  "все вдруг", разрезали ее, как  три  эсминца режут волну на
повороте. И сразу  они смекнули в чем дело, и двое скинули  шинельки, с ними
полезли под вагон, а третий  держал толпу локтями, чтоб не застила свет. Там
они вашего ближнего положили на шинель, а другой прикрыли сверху и выволокли
между колес.  Ничего с  ним такого  не случилось,  помяло  слегка и колесной
ребордой отрезало подошву от ботинка вместе с кожей. Правда, кровищи натекло
в пыль,  но от этого так  скоро не умирают, он просто  в шоке  был, потому и
молчал.
     И пока мы за него стонали и охали, они ему перетянули ногу - девка одна
сердобольная пожертвовала косынку -  похлопали по щекам,  подули  в  рот.  А
третий уже схватил таксишника и сидел у него на радиаторе. Ну, правда, шофер
и  не артачился,  он  своего  знакомого  узнал,  с которым  вчера  выпивали,
перекрестился  и  повез  его  с  диким  ветром  в  поликлинику.   Тогда  они
почистились,  надели  шинельки и  ушли  к своим кралям. И вся  музыка...  Но
отчего мы все сделались, как вареные раки, когда поглядели им вслед, как они
уходят  спокойненько  по Сакко-Ванцетти, - они  за все  время не  сказали ни
слова!
     Когда-нибудь поймем же мы,  что самые-то  добрые дела на свете делаются
молча.  И что  если  мы руками еще  можем какое-то добро причинить ближнему,
случайно хотя бы, то уж языком - никогда. Но  я  уже тут  проповеди читаю, а
мне самому все проповеди и трезвоны  давно мозги проели, я уж от них зверею,
когда  слышу.  Почему эти  трое и остались  для меня самыми лучшими  людьми,
каких я только знал. Почему  же  я  и на флот напросился, когда  мне  пришла
повестка.  Мечтал даже с ними встретиться,  думал  - вот таких людей  делает
море. Романтический я был юноша!
     Ну,  потом я  поплавал  и  таких  трепачей  повстречал,  каких свет  не
видывал.  А  самые худшие - которые подобрее.  Они  вам,  видите  ли, желают
счастья, - так что язык у них не устанет. А если они к тому же всей капеллой
споются - лучше  сразу  бежать, куда глаза глядят, кто остался - считай себя
покойником. По мне, так этот самый Ватагин, например, такой же покойник, как
и Ленка, хотя он-то выжил, не канул. Я с ним плавал в  его последнем рейсе -
ничего в нем уже не осталось легендарного, одна тревога:  что теперь говорят
про  него, после  этой  истории?  А что  могли говорить?  Что  мне  вот этот
"маркони" рассказал про Ленку? Хотя бы  новую сплетню родил, а то ведь,  как
попугай, повторял, что  рыбацкие жены писали  в своих заявлениях:  бегают  к
матросам в  кубрик, всем желающим - пожалуйста, потом деньги с аванса дерут.
И при всем, она для него  - "отличная девка". Значит - своя? Ну, а своему-то
мы куда охотнее гадим.
     Я  думал - ведь она с  нами ходила в море, разве это дешево стоит? Ведь
какая-нибудь Клавка Перевощикова не пошла бы,  она по-другому устроится. Она
тебя встретит, такая Клавка, на причале, повиляет бедрами,  и ты пойдешь  за
нею, как бык с кольцом в ноздре. И - не прогадаешь, если не  будешь особенно
жаться,  пошвыряешься заработанными, как душа  того просит. Она  тебе на все
береговые, на пятнадцать там или семнадцать дней,  лучшую  жизнь обеспечит -
тепло и уют, и питье с  наилучшей закусью, и телевизор,  и верную  любовь. В
городе водки  не  будет - она  достанет,  сбегает  к  "Полярной  стреле",  у
знакомой буфетчицы в вагоне-ресторане  перекупит ящик. И рыбы она достанет -
какой  в  нашем рыбном городе  и  не купишь. Все тебе выстирает и  выгладит,
разобьется для тебя, выложится  до донышка. И только успеешь во вкус войти -
разбудит  однажды утром  и скажет: "Проснулся, миленький? Не забыл - сегодня
тебе в море. На вот,  поешь  и  опохмелись..." За  Нордкапом очухаешься - ни
гроша  в  кармане,  да они  и не нужны в море, зато ведь вспомнить дорого! И
светлый образ  ее маячит над водами. Месяца три маячит, я по опыту говорю, а
в  это время она себя другому  выкладывает до донышка. Вернешься - можешь ее
снова встретить, а можешь - другую, она ничем не хуже. Сколько хотите  таких
в порту  сшивается, - капитал сколачивают, а потом уезжают в теплые края,  -
так и не сходивши в море.
     А Ленка - ходила. Не  знаю, зачем она себе  такую карьеру выбрала, - но
на берегу  ей  любые  подвиги сошли бы,  а  в  море  сплетни разносятся  без
задержки, как круги  по воде от  камня. Тут ведь мы все  - "братишки", какая
нам корысть  языком чесать,  если не  к корешу  сочувствие.  И самые трезвые
разума  лишаются, а  Ватагин и без  того не слишком трезвый был. Ведь он как
будто все про эту  Ленку знал,  когда с ней  сошелся, - и что на  самом деле
было, и  что сверх  того  натрепали, что же  переменилось?  А то,  что круги
пошли. Что все его хором из беды выручали. Беседы с ним вели - и с ним,  и с
Ленкой.  А  в это  время жену  его, с  которой он уже разводиться  собрался,
науськивали  писать  цидули  в управление. И он  сдался, Ватагин, сам  же  и
вычеркнул Ленку из роли. И уж ей-то, конечно, не преминули доложить.
     А после,  когда это все случилось,  те же добренькие себя  и  показали.
Просто  удивительно,  как  быстро  они назад отработали!  Вчера  спасали,  а
сегодня  - руки  ему  не  подавали,  требовали  собрание  провести, обсудить
моральный облик, без скидки  на  производственные  успехи, предложить  ему с
флота  уйти. И  кто же спас  его тогда -  Граков!  Буквально он  его за  уши
вытащил и  все речи оборвал на полуслове. А как  он это  сделал - снял его с
плавсостава  и к  себе  приблизил, чуть не  правой рукой  назначил  в отделе
добычи. Так что все  ватагинские радетели к нему же попали в подчинение. Ну,
а тут, сами понимаете, не повякаешь...
     А дальше  вы спросите,  что  с ним стало, с  этим  Ватагиным? А помните
бывшего  моего  кепа,  который к  нам подходил в  "Арктике", с  Граковым? За
минеральненькой еще бегал... Вот он и был Ватагин.

8

     С утра, конечно, новости.  Старпом наш  -  отличился  ночью, курс через
берег проложил. Это уж рулевой  принес  на хвосте, все новости из рубки - от
рулевого. Ночью показалось старпому, что порядок течением сворачивает,  и он
его решил растянуть.  Определился по  звездам, да не  по тем, и -  рулевому:
"Держи столько-то". Ну, дикарь и  держит,  ему что. Хорошо еще, кеп вылез  в
рубку, сунул глаза  в  компас, а то бы еще  полчаса -  и мы в запретную зону
вошли бы,  с сетями за бортом. А там  уже на них норвежский крейсер зарился.
Плакали бы наши сети, он  бы их тут же конфисковал. То-то  крику из-за этого
было в рубке!
     Я  думал  - какой  же он теперь придет,  старпом, нас  будить?  Ничего,
голосу его не убыло.
     - Пад-дъем!
     Димка с Аликом  расшевелились, начали  одеваться.  Ну, эти - пускай, им
кажется - если они первыми начали, то первыми и кончат.  Черта с два, они на
военке не плавали. Наши все старички еще полеживали.
     Старпом сел на лавку. Подбадривал нас:
     - Веселей, мальчики, веселей. Сегодня рыбы в сетях навалом.
     - Не свисти, - это Шурка ему, Чмырев, из-за занавески. - Десять селедин
там,  кошке на завтрак,  и тех сглазишь. Старпом, слышно, повернулся к нему,
скрипит дождевиком. Ему,  конечно, обидно, когда ему грубят. Шарашит его, но
ответить он  не смеет.  Шурка все-таки старый матрос,  а он старпомом первую
экспедицию  плавает - какой у него, архангельского, авторитет? И про  ночные
его подвиги нам известно.
     - Чего "не свисти"?  Поглядел бы, как  чайки над порядком кружатся. Они
дело знают.
     - Они-то знают, - Шурка ему лениво. - Ты не знаешь.
     Тут Митрохин решил высказаться:
     - А  мне, ребята,  сон приснился. Глупыш прямо в кубрик  залетел. Сел у
меня в головах, клюнул плафончик и говорит человечьим голосом: "Бичи!.."
     -  Прямо  так  -  "бичи"? - Это Васька  там, Буров, со  спины  на живот
перевернулся.
     - Ага, говорит, "бичи".  С  первой выметки бочек  двадцать возьмете.  А
дальше у вас все наискось пойдет, опять же - плафончик клюнул. И улетел.
     Салаги  захмыкали.  А мы помолчали. Сон - дело  серьезное.  Потом Шурка
спустил ноги.
     - Отойди, старпом, а то ушибу.
     Тот сразу в двери и завопил уже у соседей:
     - Мальчики, па-дъ-ем!
     Тут  я и  полез одеваться. Я-то знаю - Шурка зря не полезет. Он тоже на
военке служил. Салаги еще только рубахи успели напялить и в штаны влезали, а
Шурка уже по трапу  сапогами загрохотал. Долго им еще плавать, пока  они нас
догонят. Но уж обогнать - нет.
     Васька Буров еще  долеживал. Он больше всех  плавал.  Потому и ленивый,
черт. Но такой ленивый, что другим тоже лень ему за это выговаривать.
     Я  вам не  буду  расписывать,  какое  было море. Хорошее  было море. Не
штиль, а балла так полтора, в штиль нам тоже не сахар, ветер лица не свежит.
А над порядками чайки ходили тучами - доброе знамение.
     В салоне,  за чаем, только и говорили - что  вот, мол, первая выметка и
не зряшная; пустыря вроде не дернем; авось, мол, и дальше так пойдет; "тьфу"
через левое, чтоб не сглазить.
     Но вот стало  слышно -  шпиль заработал, и мы потянулись  потихоньку на
палубу.  Уже дрифтер с помощником  вирали*  из  моря стояночный трос, и  все
становились по местам.

     * Глаголы эти  - "вирать" и "майнать" - происходят от известных команд:
"вира!" - к себе, "майна" - от себя.

     Я свое делал - отвинтил люковину, отвалил ее, ролик уложил в пазы, но в
трюм не лез еще.
     Дрифтер  не  торопился, и  мы  не  торопились,  смотрели  на  синее, на
зеленое,  ресницы  даже  слипались.  Стояночный  трос  уже кончался,  за ним
выходил  из  моря  вожак  - будто из шелка крученный,  вода  на нем сверкала
радужно. Чайки  садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дергался, и  вожак
звенел,  как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не
спеша, то  есть не он тянул,  он только шлаги прижимал  к  барабану, чтоб не
скользили,  но так казалось, что  это  он тянет, дрифтер, весь  порядок -  с
кухтылями,  поводцами,  сетями, с  рыбой.  Ну,  рыбу-то  мы еще не видели. И
наверное дрифтер не о ней думал - нельзя же  только  об  этом и думать,  - а
думал,  наверное,  про  чаек, которых  мы зовем глупышами, черно-мордиками и
солдатами:  счастливей они  нас  или несчастнее. А может быть, и вовсе ни  о
чем, просто глядел на воду, завороженный, млел от непонятной радости.
     Я подошел к нему.
     - Погода, Сеня!
     - Погода, дриф.
     - Так бы все и стоял на палубе, не уходил бы.
     - Нипочем, дриф.
     - А работать надо, Сеня.
     - Спору нет, дриф.
     - Потому что - что?
     - Потому что стране нужна рыба.
     - Грамотный Сеня, идейный. Ну, коли так, отцепляй "стоянку"*.

     * Стояночный, стальной, трос.

     Я, слова больше не говоря, развинтил чеку и - с первым шлагом - полез в
трюм. Прощай, палуба!
     Пахло тут -  старой рыбной вонью, карболкой и "лыжной мазью" от вожака,
пахло чернью, которой метили на нем марки. И гнилыми досками - от бочек, они
за тоненькой переборкой, мне их отсюда видно сквозь щели.
     Но я покуда осматривался и принюхивался, а вожак уже,  как удав, наполз
на меня сверху, из горловины, навалился  пудовыми кольцами, надо  бы койлать
его, да повеселее, пока он меня не задушил.
     - Вир-рай!
     Это мне дрифтер сверху откуда-то, с синего неба.
     А вожаковый трюм - метр с чем-нибудь  на восемь, особенно не побегаешь.
А  надо - бегом. Я этого дела ни разу еще  не нюхал, только  с  палубы видел
мельком, как  другие делают, которые после  этого лежали  в  койке  часами и
глядели в подволок. Знал я  только, что  вожак в трюме койлается по солнцу и
снаружи внутрь. Почему не против солнца? Почему не изнутри наружу? А Бог его
ведает, - свив, наверное, такой, - да и не моя забота.
     Значит, так: семь шагов вперед, вдоль переборки, поворачиваешь направо,
по  солнцу, и снова ведешь-ведешь-ведешь по  самому плинтусу,  утыкаешься  в
переборку  и  опять  направо по  солнцу,  опять  семь шагов вперед, опять по
солнцу, по солнышку ясному, новый шлаг  ложится внутрь, поворачиваешь, опять
переборка,  и  снова  ведешь-ведешь-ведешь... Видали,  как лошади  бегают на
молотилке?
     - Вир-рай!
     А  вожак этот  чертов  идет не  откуда-нибудь, а из моря.  А море - оно
мокрое.  Оно мне  течет  потихоньку  за  ворот, и  варежки брезентовые  вмиг
промокли, и в глазах, конечно, защемило. Я было пристал дух перевести, глаза
вытереть, и вдруг темно  - ко  мне  кто-то в трюм  заглядывает. Старпом. Всю
горловину  широким своим  носом  застил.  Кеп его,  небось,  прислал  - меня
проверить: все-таки я первый день с вожаком.
     - Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом...
     Дал бы я ему  самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и
дальше побежал. Да не  побежал,  по-шкандыбал  на  полусогнутых.  По пайолам
бегать  еще куда ни шло,  но я уже  первый пласт  уложил,  теперь по  вожаку
бегать  надо, это вам  не паркет,  тут в два  счета  ногу подвернешь.  А что
дальше будет  -  когда  я почти  весь  его выберу, и сам  на  нем чуть  не к
подволоку поднимусь? Там уже на четвереньках придется. Лучше не думать. Надо
второй пласт укладывать.
     - Вир-рай!
     Дрифтер уже не по-служебному орет, а с огнем в голосе. А голос у него -
на всех иностранцах, наверно, слышно. Подумают, у нас трансляцию на  выборке
применили.
     А вожака, наверно,  и правда, много  скопилось на палубе - трудно стало
тянуть, распутал бы кто.
     - Эй, там, на палубе? Распутайте кто-нибудь!
     Ну  да, услышат,  у  них  там сетевыборка  поет, сапожищи бацают.  Нет,
подошел все же кто-то, стал  скидывать ногами, да мне от этого еще хуже, все
шлаги на меня валятся, на голову, на плечи.
     - Давай веселей, Сеня! Шевели ушами!
     Ага, это дрифтер мне помог. И голос у него чуть поласковее. Все-таки он
человек, дриф. Понимает, каково мне с непривычки. Эх, я плюнул и побежал. Не
на полусогнутых, а прямо как безумный. Пусть их, ноги подворачиваются. Пусть
из меня сердце выпрыгнет. Я умру, но его распутаю! Я  ж его  уложу,  гадину,
сволочь соленую, мокрую... Вот уж осталось два  шлага, ну три, все,  можно и
отдышаться. Только не дай Бо