л на лавке, вздрогнул
и проснулся:
     - А? Куда идти?
     - Никуда, - сказал Васька. - Теперь уж все. Оборвали трос...
     Старпом бухнул дверью, побежал.
     - Да он и ненадежный был, - сказал Серега. - Трос-то.
     Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась
тревога. Уже не водяная, а шлюпочная - длинный гудок, шесть коротких.
     "Юноша" спросонья кинулся к двери - как был,  в тельняшке,  в берете, -
потом спохватился, стал напяливать малестинку*.

     * Легкая полотняная роба.

     - Очухайся,  - сказал  Серега. -  Так в  шлюпку и  сядешь? Рокан  твой,
вспомни, где. И телогрейка.
     - А успею? Ребята, вы не спешите, я - мигом.
     - Чего нам спешить, - сказал Васька Буров, - уж посидим перед дорогой.
     Хотелось  нам в последнем  тепле еще  побыть, побольше  его захватить с
собою, так вот и повод был - покуда "юноша" одевался, а кандей мешок собирал
с аварийным  питанием  -  галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал  еще  термос
взять с борщом, да мы отсоветовали: как его там похлебаешь - из ладоней, что
ли.
     Телогрейка у "юноши" ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась,
а  на рокане  половины пуговиц не  было, да  хоть  догадался  он  - посудным
полотенцем  опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошел за нами на
ростры.
     Уже  кто-то возился около шлюпки, человек пять  или шесть, стаскивали с
нее брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:
     - Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо - подветренную!..
     Из-за шлюпки фигура высунулась , по голосу - дрифтер:
     - Сам-то ты смыслишь - какая щас на ветру будет? Пароход-то - рыскает.
     - Ты на колдунчик посмотри!
     - Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно.
     - Скородумов, я на тебя управу найду!
     - Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.
     Снежный  заряд  перестал,  луна  блеснула  в  сизых лохмотьях,  и  море
открылось  до  горизонта  -  черные валы с оловянными  гребнями.  Ветром  их
разбивало в  пылищу.  Пароход обрывался вниз, катился по  ледяному склону, и
новый вал вырастал  над мачтами. Не приведи Бог видеть  такое море. Лучше не
смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока еще душа жива, хоть что-то в ней
теплится.
     А  шлюпку все  же вот  эту  и  нужно  было  вываливать  первой.  Только
подгадать бы точно, спустить ее как раз, когда ветер с другого борта зайдет.
Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять  развернули - кормою
к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.
     Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:
     - Повело, ребята, повело!
     Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом  сами  пошли с креном. Шлюпка
вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.
     - Стой! - кричал дрифтер. - Садись трое. Фалинь* трави, фалинь!
     * Трос, связывающий шлюпку с покидаемым судном, покуда в нее не сядут и
не оттолкнутся.

     - А где он, фалинь?
     Трое  уже перелезли в шлюпку и разбирали  весла, а фалинь все  не могли
найти. Вдруг я увидел - Димка стоит спокойненько, держит его в руках.
     - Он же у тебя, салага!
     - Это и есть фалинь?
     - Да он у него несрощенной! - Серега в темноте разглядел.
     Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.
     - Сращивай! - сказал я Димке. - Учили тебя.
     - А чем?
     - В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?
     Он  метнулся  куда-то. Я уже пожалел, что послал  его.  Но  тут  же  он
вернулся с бухточкой.
     - Брамшкотом вяжи.
     Он скинул варежки, заложил под мышку.
     - Брамшкот - это двойной шкот?
     - Двойной. Только не спеши.
     - Быстрей! - орал дрифтер.
     Димка его не  слушал.  И  правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю
шлюпку можно загробить. И мне понравилось,  что руки у него не дрожат.  И он
не торопится в шлюпку.
     - Хорош! - сказал я ему. - Я сам потравлю. Иди вниз.
     - Зачем?
     - Садиться, "зачем".
     - Вот так, как есть, без шмоток? - Он поглядел кругом. - Алик, ты где?
     - Садись иди, Алик уже там небось!
     На  рострах осталось нас  четверо, по двое на каждую шлюпталь.  Эту,  я
знал,  мы не для  себя  спускаем. Пока сойдем, там  уже  будет полно. А  нам
вторую  вываливать  для "голубятника".  И хорошо, подумал я, как раз будем с
"дедом". Если что случится с нашей шлюпкой, мы все-таки вместе.
     Дрифтер кричал снизу:
     - Трави помалу, майнай!
     Вот тут мы  замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она
- то не вовремя, тут бы ее, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из
крена и  начал заваливаться на другой  борт. И  шлюпка с размаху стукнулась.
Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не
крикнул.
     - Трави веселей, - орал дрифтер, - ничего! Не соломенная!
     Вдруг  я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку.
Теперь уже  поздно в нее садиться, а нужно скорее отпихиваться -  багром или
веслом.  А  кто-то  еще  лез через планширь и  не  мог  перелезть...  Шлюпку
приподняло и ударило об фальшборт с треском.
     Мы  навалились на шлюптали,  повели  обратно.  Шлюпка  приподнялась, мы
чувствовали ее тяжесть.
     - Вылазь! - орал дрифтер. - Я удержу!
     И правда, удержал ее у планширя, пока все не вылезли, потом  перескочил
сам и отпихнул:
     - Вир-рай!
     Пока  мы ее поднимали,  она еще два  раза треснулась. Весь  борт  у ней
раскололся, от штевня до штевня, и сквозь трещину ливмя лило.  А сверху ее и
не успело залить, я видел, это она набрала днищем.
     Мы ее поставили опять  в киль-блок  и закрепили концами лопарей.  Но  с
таким же успехом ее можно было и выкинуть.
     Пошли вниз. Старпом встал у нас на дороге:
     - Куда? Почему шлюпку оставили?
     Я шел первым. Я ему сказал:
     - Успокоили шлюпку. Можно кандею отдать на растопку.
     - Мореходы, сволочи! А ну - назад, вторую вываливать! Эту - чинить!
     Я прошел мимо.
     - Кому говорю? Назад!
     Кто-то ему сказал:
     - Вот и займись ремонтом. Починишь - тогда позовешь.
     Мы уже до капа добрались, а тифон все ревел, звал на ростры.
     В кубрике Шурка укладывал чемоданчик. Я  сразу как-то почувствовал, что
не вышло у них с машиной. И он тоже понял, что у нас не вышло со шлюпкой.
     - Заварили? - спросил Серега.
     Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.
     -  Трещина-то  что, а вот  три поршня прогорело, "дед"  через  форсунки
прощупывал. Это не заваришь.
     - Сколько там, девять осталось? - сказал Серега. - На них можно идти.
     - Далеко ли?
     Тифон в кубрике все надрывался.
     - Выруби его, - сказал Шурка. - Только расстраивает. Я подошел и сорвал
провод.
     -  Вот  так-то  лучше.  -  Шурка  почесал  в  затылке,   опять  потянул
чемоданчик, достал из него карты.
     Серега сел против него за стол.
     - Какой у нас счет? - спросил Шурка. - И в чью пользу, я что-то забыл?
     - Сдавай!
     Пришел  Димка  и сел  в дверях  на комингс.  Смотрел, как  они  играют,
приглаживал мокрую челку, и скулы у него темнели. Вдруг он сказал:
     -  Все-таки вы подонки, не обижайтесь. Я думал: вы хоть  побарахтаетесь
до конца. Еще что-то можно сделать, а вы уже кончились, на лопатках лежите.
     Серега сказал, глядя в карты:
     - Плотик  есть, на  полатях. С  веслами.  Хочешь,  мы тебе с Аликом его
стащим? Может, вы, такие резвые, выгребете.
     -  Я разве  о  себе?  Мне за вас обидно. Хоть бы вы паниковали, я уж не
знаю...
     - Это зачем? -  спросил  Шурка.  Он поглядел  на Ваську Бурова.  - Мы с
тобой плавали, когда сто пятый тонул?
     -Ну!
     -  Так  у них  же  лучше было. И нахлебали поменьше, и движок  хоть  не
совсем скис. А все равно не выгребли. Об чем же нам беспокоиться?
     - Не об чем, так ходи, - сказал Серега.
     - Отыграться надеешься? - Шурка спросил злорадно. -Не отыграешься.
     - Просто слушать вас противно! - сказал Димка.
     - А не слушай, - ответил Шурка.
     Васька Буров  вздохнул  -  долгим,  горестным вздохом, -  встал посреди
кубрика, ни  за  что не держась, стащил промокший свитер, нижнюю рубаху. Он,
верно, был когда-то силен, а теперь плечи у него обвисли, мускулы сделались,
как веревки,  когда они много  раз порвались, а их снова сплеснивали. Васька
обтерся полотенцем с наслаждением, как будто из речки вылез в июльский день,
потом из чемоданчика вынул рубаху - сухую, глаженую, - примерил на себя.
     Димка на него глядел сощурясь и скалился:
     - Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах? Не ожидал!
     - Ох, - сказал Васька. - Белая, серая... лишь бы сухая.  А у тебя что -
своей нету? А то могу дать.
     - О нет, спасибо.
     Васька надел рубаху - она ему была чуть не до колен, - откинул одеяло и
лег. Вытянулся блаженно. Димка встал с комингса, глядел на него, держась  за
косяк.
     Васька сложил руки на груди, сплел пальцы:
     - Бичи, кто закурить даст?
     Шурка ему кинул пачку.
     - Ох, бичи, до чего сладко! - Васька глотнул дыма и выдохнул медленно в
подволок. - Я так думаю: мы носом приложимся. Это лучше,  если носом. Никуда
бежать не надо. Ни на какую палубу.
     Димка сплюнул, пошел из кубрика, грохнул дверью.
     А я смотрел на Васькино лицо, такое успокоенное, на Шурку с Серегой, на
четыре  переборки,  где все это с нами произойдет.  Вот  та, носовая,  сразу
разойдется - и хлынет в трещину. Из двери еще можно выскочить, но это если у
двери  и сидеть, -  из  койки  не успеешь. Нет, нам не очень долго мучиться.
Может  быть,  мы и  подумать ни  о чем не успеем.  У  берега  волна  швыряет
сильнее, скала в обшивку входит, как в яичную скорлупу...
     Так,  я  подумал,  ну,  а  зачем  все  это, за  что?  В  чем  мы  таком
провинились?
     Я даже  засмеялся  - со  злости.  Шурка с Серегой взглянули на меня - и
снова в карты.
     А разве не за  что?  - я  подумал. Разве уж совсем не  за что?  А может
быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал.
Мы - шваль, сброд, сарынь, труха  на ветру. И это нам - за все, в чем  мы на
самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь - перед самими собой. За то, что мы
звери друг другу - да хуже, чем они, те - если стаей живут - своим не грызут
глотки.  За то, что делаем работу, а - не любим ее и не бросаем. За  то, что
живем  не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков,
хоть и видим снизу, что они - дураки.
     В  кубрике  все  темней  становилось,   уже,   наверное,  садились  там
аккумуляторы, а Шурка  с Серегой все играли, хотя  уже  и масть было  трудно
различить.
     - Ничего, - сказал Шурка. - Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем
плафон вырубай.  - Он  скинул карту и спросил: - Васька,  тебе  кого  жалко?
Кроме, матери, конечно.
     Васька с закрытыми глазами ответил:
     - Матери нет у меня. Пацанок жалко.
     - Бабу не жалко?
     -  Не так.  Да  она-то  мне  не  родная. Маялась  со мной,  так  теперь
облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но
вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.
     - А мне бабу жалко, - сказал Шурка. - Что она от меня видела? Только же
записались - и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.
     Серега скинул карту и сказал:
     - Ну, это по-доброму, это ревность.
     - Да и не по-доброму тоже хватало... А тебе - кого?
     - Многих, - Серега ответил мрачно. - Всех не вспомнишь.
     - А тебе, земеля?
     Кого  же  мне было жалко? Если мать не считать и  сестренку.  Корешей я
особенных  не  нажил... Нинка, наверно, заплачет, когда узнает. Хоть у нас и
все кончилось с Нинкой, и, может быть, ей с тем скуластеньким больше повезло
- все  равно  заплачет, это она  хорошо умеет. Вот  Лиля еще  погрустит.  Но
утешится быстро: я ведь ей  ничего не сделал - ни хорошего, ни плохого. Лишь
бы эти письма не всплыли, в куртке. Ну, простит она мне,  раз такое дело, да
и ничего  там не было особенного,  в  этих письмах,  не о чем  беспокоиться.
Клавке -  и  то я  больше  сделал:  нахамил, как мог...  Чего-то  мне  вдруг
вспомнилась Клавкина комната  -шкаф там стоял с зеркалом, полстены занимал и
высоченный, чуть не до потолка, и еще картинка была из журнала - как раз над
кушеткой,  где  она этой Лидке Нечуевой  постелила. Что ж там было,  на этой
картинке? Женщина  какая-то  на лошади - вся в черном, и лошадь тоже черная,
глазом  горячим  косит, слегка  на дыбы привстала, даже  чувствовалось,  что
храпит. А к этой женщине тянет руки девчушка, - с  балкончика или с крыльца,
но  в общем через  каменные перила, - славная девчушка, и она вся в белом, а
волосы - черные, как у матери. Да, скорее  всего это мать и дочь -  уж очень
похожи.  Вот все, что вспомнилось, -  больше-то сама Клавка  меня  занимала.
Такая она уютная была в халатике, милая, все так и загорелось у ней в руках,
когда мы к ней вломились. Другая б выставила, а она - лидкину постель тут же
скатала,  быстро  закусь сообразила  и  выпить,  и  еще мне  стопку поднесла
персонально,  когда  я на пол сел  у батареи...  Бог  ты  мой,  а  ведь  эта
комнатешка, где мы гудели, одна и была - ее, она ж еще шипела на нас: "Тише,
черти, соседей перебудите!" - и все, что я видел, вот это она и нажила. Экая
же, подумаешь, хищница, грабительница!.. Да, неладно  все  как получилось  с
Клавкой! Мне вдруг стыдно стало, так горячо стыдно, когда  вспомнил, как она
стояла  передо мной на холоде  с голыми  локтями,  грудью. Что, если  она  и
вправду не  виновата ни в чем? А если и виновата - никакие деньги не стоили,
чтобы я так с нею говорил. Что же она про меня запомнит?..
     - Девку мне одну жалко, - я сказал. - Обидел ее ни за что.
     - Сильно обидел? - спросил Шурка.
     - Да хуже нельзя.
     - Не простит она тебе?
     - Не знаю. Может, и простит. Но забыть не забудет.
     - А хорошая девка?
     - И этого не знаю...
     Я встал, пошел из кубрика.
     У соседей дверь  была  полуоткрыта, и  там  тоже  лежали в койках,  под
одеялами, одетые в чистое, и курили. Ко мне головы никто не повернул.



5



     Наверху, в капе,  Алик выливал  воду  из  сапога.  Димка его держал  за
локоть. Я к ним поднялся. Димка взглянул на меня и оскалился:
     - Тоже деятели, а? Ну, комики!
     - Не надо, - попросил Алик. - Кончай.
     - Что - у самого коленки дрожат?
     - Ну, дальше? Что из этого?
     -  Ничего, -  сказал  Димка.  -  Как раз  ничего,  друг  мой  Алик. Все
естественно. Когда есть личность - ей и должно быть страшно. У  нее есть что
терять.  Вот, китайцам, наверное, не страшно. Они - хоть пачками, и ни слова
упрека.
     - Кончай, говорю.
     -  Нет, но где же  все-таки  волки? Я  думал,  они  будут спасаться  на
последнем обломке мачты.
     - Ты погоди, - сказал я ему, - до обломков еще не дошло.
     - Ах, еще нужно этого дожидаться?
     Что мне было ему ответить? Я и сам так же думал, как он.
     - С тобой это было уже? - спросил Алик меня.
     - Ни разу.
     - Поэтому ты и спокоен. Не веришь, да?
     - Какая разница - верю я или нет. Чему быть, то и будет.
     - А я все-таки до конца не верю.
     - Счастлив ты. Так оно легче.
     Его будто судорогой передернуло.  Я пожалел, что сказал ему  это.  Ведь
такое дитя еще, в смерть никак не поверит. Я-то вот - верю уже. Меня однажды
в драке, в Североморске, пряжкой звезданули по голове - я только в госпитале
и очнулся.  И понял: вот так оно все и  происходит.  Мог бы и не проснуться.
Смерть - это не когда  засыпаешь, смерть - это когда не  просыпаешься. Вот с
тех пор я и верю.
     -  Идите в  кубрик, ребята,  -  сказал  я им.  -  Пока вас на палубу не
выгнали, мой вам совет: падайте в камыши.
     -  Эту философию мы тоже  знаем, -  сказал  Димка. -  Лучше сидеть, чем
стоять, лучше лежать, чем сидеть. А все само собой образуется?
     - Конечно, - говорю. - Само собой.
     Алик улыбнулся:
     - Шеф, твои слова вселяют в нас уверенность.
     - А для чего ж я стараюсь?
     Пошли. Вот как просто, думаю, людей успокоить. Начни им доказывать, что
мы потому-то и потому-то погибнуть не можем,  они расспросами замучают - как
да что. А скажи им: "Авось пронесет" - и есть на чем душе успокоиться.
     В капе вдруг посветлело - это, я понял, кто-то  из рубки к нам идет,  и
ему  светят прожектором. Так  и  есть -  в дождевике  кто-то, в штурманском.
Увидел меня, откинул капюшон. Жора-штурман.
     - Выходить думаете?
     - Выходили. Шлюпку одну  успокоили. Теперь-то зачем? Но он был настроен
решительно. Еще не намок. А сухой мокрого тоже не разумеет.
     - А ну пошли.
     Шурка с Серегой в самый раж вошли, даже  не посмотрели на  Жору. Салаги
только  начали разуваться. А Васька  все так и лежал  с  закрытыми  глазами,
пальцы сплетя на груди, но - не спал, что-то нашептывал.
     Жора к нему первому подошел:
     - Вставай.
     Васька поглядел  на него  равнодушно,  как сквозь него,  и  уставился в
переборку.
     - Тревогу для кого играли?
     - Не знаю. Не для меня. Меня-то уже ничего не тревожит.
     Тут Жора и увидел этот провод, который я сорвал.
     -  Хари ленивые! Себя  уже  спасать  неохота!  В могилу  легче, чем  на
палубу?
     Глаза у  него и без того  красные,  как у кролика.  А тут дикой  кровью
налились.
     - Тебе бы автомат, - сказал Серега. - Ты б нас всех тут очередями, да?
     Жора шагнул к нему,  замахнулся.  Серега  начал  бледнеть,  но  глаз не
отвел. Жора его оставил, опять взялся за Ваську.
     - Встанешь или нет?
     Взял его обеими руками за ворот и посадил в койке. А вернее, держал его
на  весу.  Он сильный, Жора. Он бы  мог его  и  к подволоку вздернуть, одной
левой. Васька захрипел, ворот ему стянул горло.
     Димка и  Алик застыли молча.  Вдруг Димка  стал  матовый, сказал,  сжав
зубы.
     - Ну, если б мне так!..
     Жора поглядел на него и кинул Ваську опять на койку.
     - Можно и тебе.
     Димка  мотнул  головой и весь сжался,  стал  в стойку  - левую выставил
вперед, а правой прикрыл челюсть. Но я-то чувствовал, чем это кончится. Жора
на ринге  не обучался.  Но он обучался стоять на палубе в качку. И ни за что
не держаться. Он не шатнулся, когда кубрик накренило. А Димка упал спиной на
переборку, и от его стойки ничего не осталось.
     Кинулся вперед Алик, выставил руку:
     - Вы что? Опомнитесь!..
     Я увидел - сейчас он  будет бить их обоих. Он их будет бить страшно,  в
кровь,  зубы полетят. И мы все  вместе этого бугая не одолеем. Я шагнул Жоре
наперерез и  обеими руками толкнул в живот. Он  не устоял и сел в койку. А я
наклонился и взял в руку что потяжелее - сапог.
     - С битьем ничего не выйдет, - сказал я Жоре.
     Он  сидел в койке - коленями чуть не к подбородку. Пока  бы он встал, я
бы успел ему всю рожу разбить сапогом. Да просто пальцем повалил бы обратно.
     - Ладно, - сказал Жора. - Пусти.
     Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.
     -  Через  пять минут  не  выйдете к шлюпкам - всем,  кто тут  есть,  по
тридцать процентов срежу.
     - Что так мало? - сказал Шурка. - Валяй все сто.
     Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были  слез. Шурка повернулся
к нему:
     - Ты чего, Вась? Не надо.
     Васька утер  слезы  кулаком, а они  от  этого полились еще сильнее. Это
невыносимо  смотреть,  как  бородатый  мужик  плачет  навзрыд.  Тут  и  Жора
смутился:
     - Не скули, хрена ли я тебе сделал?
     - Уйди. В гробу я тебя видел, палач!
     - Хватит, - сказал Жора. - Кончай, а то...
     - Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.
     - Ты встань, - Жора усмехнулся, - будешь стоячим.
     - Не  встану. Подохну здесь,  а не встану.  Зачем мне жить, когда такие
твари живут, как ты...
     Слезы Ваську совсем задушили.
     - Уйди же, - сказал Серега. - Уйди по-доброму.
     Жора оглядел нас всех и перестал усмехаться. Наверное, дошло  до  него,
что мы кончились, не поднять нас никакой силой.
     Он вышиб к