ои порядки
устанавливайте.
     - А тебя кто спрашивает? - говорит  ему Аскольд. - Ты кто? Приезжий? Ну
и сиди, приезжий, не вякай. Мы, если хочешь знать, и за вас можем заплатить.
Видишь  вот этого, в  курточке? А ты думаешь, он кто? А он  капитан-директор
всего сельдяного флота. Самый главный капиталист!
     - Рокфеллер! - кричит Вовчик.
     - Про него каждый день в газетах интервью печатают. Он всю страну рыбой
кормит. И  заграницу всю  кормит.  Да мы тебя,  приезжий, со  всеми шмотками
купим! Покажи ему, Сеня, какие у нас капиталы!..
     Я засмеялся, сунул руку за  пазуху и вынул всю пачку. Хотя это была уже
не пачка, а ворох -  мы  же их с  Нинкой не  складывали впотьмах, совали как
придется. Я  этот ворох и показал дамочке, и ее мужу, и шоферу тоже показал,
пусть не волнуется, на арапа не едем.
     - Спрячь, - говорит Вовчик, - ослепнут. Они в темноте светятся.
     -  Понял,  приезжий? - спросил  Аскольд. -  Тут  патриоты  едут родного
Заполярья.  Скромные патриоты!  Была  бы  гитара,  я б тебе спел... "Суровый
Север нам дороже кавказских пальм и крымского тепла!"
     И Вовчик тоже запел:
     - "И наши северные ворота - бастионы мира и труда!"
     - Газуй, шеф! Крути лапами!
     Эх, и парень  же  был  этот пучеглазый! Ну,  и  Вовчик тоже  дай Бог! А
машина  не шла, а просто летела над улицей, покрышками снега не  касалась, и
меня так славно стало укачивать... Потом эти приезжие холоду напустили, пока
барахло свое  вытаскивали.  Муж чего-то там платить набивался, а  пучеглазый
орал шоферу:
     - Плюнь ты на  ихние трешки, ты тоже  патриот! Чаевые в нашем городе не
берут!
     И только опять поехали, ну минуту буквально - Аскольд меня взбодрил:
     - Товарищ  капитан-директор,  как спали?  Платить  надо.  Я  засмеялся,
расстегнул "молнию" на куртке.
     - Давай плати.
     Вовчик сунул руку, вытащил сколько-то там, дал  шоферу. А тот,  дурень,
еще застеснялся:
     - Орлы, я с пьяных больше десятки не беру.
     -  Бледный  ты,  шеф!  -  пучеглазый  орал.  -  Плохо  питаешься.  Тебе
капитан-директор премию выдает на поправку. Сень, ты подтверди!
     - Ага, - я подтвердил. - Я же у нас добрый.
     И правда  -  так  хорошо мне было,  счастливо, оттого что  они меня все
любят, а я их любил, как родных...
     А совсем я проснулся - от холода; мотоцикл  трещал, и я уже  не в такси
ехал, а в коляске. Когда ж это я в нее пересел? Просто уму непостижимо.
     - Эй, артист! - надо мной товарищ из милиции склонился, в  дохе. Сам он
сзади сидел, на колесе. - Тебя держать? Не вывалишься?
     - Да хулиган он, а  не артист!  - еще какие-то орали. Мотоцикл медленно
выезжал со двора, и целая толпища нас провожала.
     -  Господи,  когда же  мы  от них  город  очистим?..  Учти,  лейтенант,
коллективное заявление у нас готово!..
     - Отдыхайте, граждане, - лейтенант их успокаивал. Коллективных не надо,
а  у кого  конкретно стекла  побиты. Рядом  пучеглазый  шел и  шептал сиплым
голосом:
     - Сеня, они же нас не поймут! Вспомни все лучшее, Сеня!..
     Что же там лучшего-то было?.. Я какие-то обрывки  помнил... По какой-то
лестнице летел  башкой вперед и парадное пробил  насквозь, обе двери,  то-то
она у меня раскалывалась. И лицо  горело, как набитое. Да  точно, набитое, с
кем-то я еще перед  этим  дрался... Я по лицу провел ладонью  и кровь на ней
увидел. Господи, да с корешами  же я и  дрался, с кем  же  еще! Вовчик  меня
стукал, а пучеглазый за локти сзади держал.
     Я вспомнил все лучшее и полез из  коляски.  Аскольд от меня отскочил на
шаг. А Вовчика я что-то не видел, друга моего, кореша бывшего.
     -  Сиди, - лейтенант мне  надавил на плечо. -  А ты  чего? - у Аскольда
спросил. - С нами хочешь поехать, свидетелем? -
     Только пучеглазого и видели.
     - Вот так-то. Давай жми, Макарычев, в отделение. Отдыхайте граждане!
     Макарычев на меня поглядел с высокого седла.
     - Ну, арти-ист! - И прибавил газу.



9



     Глаза  у  меня  слезились от  нашатыря,  лицо горело, пальцы на  правой
сочились сукровицей.  Лейтенант мне какую-то ватку дал прикладывать, посадил
на лавку в дежурке, и они с Макарычевым уехали.
     Я себе посиживал, а дежурный чего-то пописывал за барьером и на меня не
глядел.  Я уже подумал, не уйти  ли  мне по-тихому,  но тут зашел старшина в
тулупе,  роста  весьма внушительного,  личико  кирпичное,  и  прислонился  к
косяку.  Еще была дверь  с  решеткой,  там  какая-то  баба стояла  патлатая,
разглядывала меня сквозь прутья. Не знаю, чем она там провинилась, почему за
решетку села. А я - почему на лавке. Дежурному видней.
     Он уже был в летах, до майора дослужился, облысел на этом деле. Но пока
еще "внутренним  займом" пользовался, зачесывал с боков. Я поглядел-поглядел
и засмеялся. Тут он и бросил скрипеть перышком.
     - Самому смешно? Сейчас расскажешь мне, я тоже посмеюсь.
     - С удовольствием, - говорю. - Только дайте вспомнить.
     -  Это, пожалуйста,  дадим. Время  у тебя  будет, суток пятнадцать.  Не
возражаещь?
     - Да что там... Ведь от этого ж не умирают.
     - Как фамилия?
     - Ох, - говорю. - А бесфамильного - вы меня не посадите?
     - Ныркин, при нем документы были? Старшина перемнулся с ноги на ногу.
     -Нету.
     Все правильно, я их в общаге в пиджаке оставил.
     - А что при нем было?
     - Деньги. Сорок копеек.
     - Чего-чего! -  Я вскочил с лавки, пошел  к барьеру. -  Каких сорок, вы
что-о? У меня тысяча двести было новыми, с рейса остались.
     Майор поглядел на меня и ручку закусил во рту.
     - Правду говоришь?
     - Ну поменьше,  я куртку вот купил,  в  ресторане сидел,  на такси тоже
потратился.  Но тысячу ж  я не мог посеять!  Майор поглядел на старшину. Тот
лишь руками развел.
     - Не знаю, как там тебя...
     - Шалай.
     - Так! Ну,  вот и познакомились. Майор Запылаев. Так  вот, Шалай. Мы же
твои деньги не заначили. Ты же это прекрасно сам знаешь.
     Я пошел  обратно к  лавке.  Когда же их  у  меня заначили? Все какие-то
обрывки... Аскольд, задом к двери,  молотил  в нее ногою, а Вовчик как сунул
палец в звонок, так и держал, пока  Клавка не  приоткрыла на  цепочке. "Кого
еще черти?.."  - "Отпирай, Клавдия, мы к тебе Сеню специально привезли. Жить
без тебя не может!" Она там стояла в халатике с красными и зелеными цветами,
смеялась.  "И  что  я  с  вами,  тремя идиотами,  буду  делать?"  За  ней  -
трехручьевская,  в  бигудях,  что-то  ей  шептала.   "Ты  там,  Нечуева,  не
агитируй!" -  это Аскольд все  орал. Потом он на  диване  сидел, тренькал на
гитаре: "Пришел  другой,  и  я  не  виновата,  что я  любить  и  ждать  тебя
устала..." И хохотал при этом. Вовчик свою Лидку обжимал, она его шлепала по
рукам и шипела: "Не  щекочись,  мне смеяться нельзя, не видишь - лицо кремом
намазано?.." А я  сел на пол у батареи. Клавка мне поднесла стопку и чего-то
закусить, хотела со мной чокнуться. А я ее ноги увидел, красивые, с круглыми
коленками,  и чокнулся об ее коленку. Я ее так любил, Клавку, никого в жизни
так  не  любил!..  Где-то я еще в  кухне ее  обнимал... Ну да,  голову пошел
мочить...  Куда-то  я ее поехать  со  мной упрашивал, потому что  бичи  меня
ограбят, только  она одна меня может спасти... "Ах  ты, рыженький, я ведь не
железная, тоже  голову могу  потерять.  А  если  мне  твоя  верная  в  глаза
кислотой?" Чего-то  я  еще  ей  бормотал несусветное.  Потом  она вырвалась,
запахнула халатик, ушла из кухни...
     - Ты что, - спросил майор Запылаев, - совсем ничего не помнишь?
     - Начисто.
     - А с кем в ресторане сидел?
     - С друзьями.
     - На них не думаешь?
     Я не ответил.
     - И куда на такси ехали, запамятовал?
     - К женщине.
     - Что за женщина?
     А в  комнате я ее с  Аскольдом застал, чуть  не в обнимку. Ну,  так мне
показалось.  И я  его с  дивана швырнул на пол.  А сам к ней подсел, стал ее
целовать - в шею, в  грудь. Она не вырывалась, только  хохотала и дула мне в
лицо. И  вдруг  меня  пучеглазый  стал душить.  А Вовчик  вроде бы разнимать
кинулся, но сам  же первый и стукнул, В коридор они меня  вытащили метелить.
Но  там-то я вырвался и врезал обоим хорошо по разу, а в третий раз в стенку
попал,  себе же на убыль. И уж они меня без помехи метелили. Аскольд держал,
а Вовчик примеривался и стукал. "Это ему еще мало. Это он еще не запомнит. А
вот  так  - запомнит.  И  вот так". Покамест  Клавка  не выскочила.  "А  ну,
прекратите, звери! Я  вас сейчас всех налажу!" Но их наладишь,  когда уж они
озверели. Открыли дверь и с лестницы меня - головой вниз...
     Баба вдруг подала голос из-за решетки:
     Ты вспомни получше, мальчонка.  Милиция  - она хорошая, она  чужого  не
берет.
     - Сиди, сиди, Кутузова, - сказал ей старшина, - тебя не спрашивают.
     - Есть, гражданин начальник. Мне мальчика жалко.
     - Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.
     Майор Запылаев повздыхал и сказал:
     - Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.
     - Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.
     - Напрасно  ты  так.  Тем, кто это  делает,  крепко может попасть, а ты
покрываешь. Что - и фамилии ее не помнишь?
     ...Когда я  эти кирпичики стал кидать -  ей в  окошко, а попал  кому-то
другому,  тут целый  взвод выбежал  меня  хватать, и мужик  какой-то  кричал
сверху:  "Это у  Перевощиковой,  у Перевощиковой  шпана  собирается.  Я  эту
квартиру  давно на  заметку взял!" А Клавка из подъезда: "Больше тебе делать
нечего! Смотришь, кто ко мне  ходит?  А я женщина свободная. Может, мне тоже
жизни хочется". Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!..
     Но я еще и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что  я  на Абрам-мыс
ездил,  милиция  докопается, а  вдруг у  нее  деньги  в сенях остались, даже
наверняка остались, и Нинку вполне замести  могут, потом мне ее  и самому не
выручить. А если и бичей заметут с Клавкой - все равно, какие б они ни были,
не стоили эти деньги,  чтоб люди  из-за них  сели в тюрягу. Я всего двадцать
суток на  губе* сидел, больше  не сидел, и все равно  я знаю: никакие деньги
этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.

     *Армейская гауптвахта (сленг).

     - Ты откуда, Шалай? С тралового?
     - Сам ты траловый!
     - Давай, груби мне. Я все фиксирую.
     - Не траловый я, а сельдяной.
     - Вот  и отвечай по  существу. Я на тебя официальный документ заполняю.
Где живешь?
     - На земле и на море.
     - Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
     - Прописан по кораблю.
     - Так... В общежитии,  значит. Ну что, две недельки  у нас поживешь. За
вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем.
     - Спасибо.
     - Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра еще допросим.
     Ныркин пошел было, но тут эта баба из-за решетки заканючила:
     - А меня когда же в туалет поведут?
     - Водили тебя, - сказал Ныркин, - часа не прошло. Потерпишь маленько.
     - Не буду я терпеть. Вот возьму и напущу на пол.
     Ныркин ей сказал добродушно:
     - Напустишь - юбкой будешь вытирать.
     - Еще чего! Юбка у меня - шерстяная.
     "Господи, - я подумал, - вот баба кошмарная. Как ее только земля носит!
И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету". Я встал и пошел опять
к барьеру.
     - Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
     -  Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил - значит, у
нас лучше.
     - Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю, как с моря.
     -  Что  ж  делать,  Шалай? Мы, что  ли,  с Ныркиным стекла  били, покой
нарушали трудящихся?
     - И мне завтра по новой  в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом,
можете проверить.
     Майор Запылаев бросил свой документ писать, вздохнул.
     - Ныркин, завтра какой отходит?
     - Кто его знает? В диспетчерскую надо звонить.
     - Н-да... Тем  более, он же не знает, диспетчер, есть там  этот Шалай в
роли или нет. Кто у тебя капитан?
     Я пожал плечами. Капитана я еще не успел придумать.
     - В море, - говорю, - познакомимся.
     - Врет, - сказал Ныркин. - А может, и не врет.
     - Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?
     - Штурманов? - баба сказала из-за решетки. - Механиков?
     - Во! Стармеха помню. Бабилов.
     - Сергей Андреич?
     - Точно.
     Запылаев опять чего-то вздохнул.
     - Телефон-то у него наверняка есть.
     Это правда, телефон был  у "деда", его  за  три года до этого депутатом
выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.
     - Он же спит, - говорю.
     - Ничего, разбудим. Твоя вина.
     - И все я пошутил. Никакой у меня не отход.
     - Врал, значит?
     - Ага, - я  снова пошел  к лавке, -  давай  мне, старшина,  комплект, я
спать лягу.
     Майор Запылаев все-таки набрал номер. Я так себе  и представил, - как в
длинном-длинном  коридоре, где  сундуки  стоят, корыта,  холодильники, а  на
стенах  висят  велосипеды,  как  там  звенит,  заливается  звонок,  -   пока
кто-нибудь,  самый нервный, не выскочит, протирая  кулаками очи,  не нашарит
выключатель, потом - в другой  конец не  зашлепает,  к  телефону. Потом идут
стучать "деду" - тоже подвиг, опять в другой конец беги. Но "деда" нельзя не
позвать,  его  и  ругают,  и  уважают.  И  вот "дед"  поднимается,  кряхтит,
накидывает бушлат, сует ноги в теплые галоши, идет, и вся квартира, конечно,
пристраивает  уши  к дверям - кому же он понадобился  в столь  поздний  час?
Любопытно, любопытно, "майор Запылаев из милиции", то-то нынче пошатывались,
когда  пришли.  Нет,  с  "дедом"  все  в порядке,  матросик  из  его экипажа
набедокурил, - "в нетрезвом,  конечно". Скажите, тысячу  рублей размотал, не
помнит  где.  Хорош  экипаж! А "деду"  он  что -  сын,  племянник? Ах, этот,
который все к  нему ходил, вроде  подкидыша. Хорош подкидыш, с таким жить да
радоваться.  А старый-то  за него  просит,  унижается,  было бы  из-за кого.
Господи,  и  Марь  Васильна выбежала,  Бог своих  не дал,  вот и  носятся  с
прохиндеем великовозрастным, души  не  чают... Потом идут  они  двое,  между
замочных скважин, и молчат.  Запираются  в своей комнатешке  и друг другу ни
слова.
     Майор  Запылаев  положил  трубку,  погладил свой  "внутренний  заем"  и
насупился: что же теперь ему с официальным документом делать?
     - Оставлю  на всякий случай.  Жильцы пожалуются.  Стекла придется  тебе
вставить. Договорились?
     Я кивнул.  Ничего, сквозь  землю не  провалился, только лицо  как будто
пятнами пошло.
     - Я идти могу?
     - Мотай!  Хотя подожди,  Лунев с Макарычевым тебя  отвезут,  а  то  еще
где-нибудь попадешься, снова придется Бабилова будить.
     Тут как раз и подъехали Лунев с Макарычевым - злые, как бесы. Макарычев
платком ссадину зажимал на щеке, а Лунев высыпал Запылаеву на стол гильзы от
пистолета  -  штуки четыре,  -  оказывается,  в  международный  конфликт  им
пришлось вмешаться, возле Интерклуба англичане подрались с канадцами.
     - Веселая ночка! - сказал майор Запылаев. -  А придется еще, Макарычев,
съездить, бича в общежитие свезешь. Лунев поглядел на меня зверем.
     - Так и будем, значит, работать: мы задерживаем, а ты выпускаешь?
     - Видишь, какое дело, Лунев. Чем ты его  воспитывать собираешься? Метлу
в руки дашь - улицу подметать?  Это ему  приятный отдых. А  вот он завтра  в
море  идет,  в восемь утра,  это проверено, так  лучшей  меры мы  с тобой не
придумаем. И рыбы мы тоже не наловим для государства, Лунев...
     - Пусть отдохнет Макарычев, - сказал Лунев, - сам отвезу.
     По дороге я Лунева  попросил подождать, зашел  в один знакомый  двор  и
постоял там, задрав  голову. Окошко на четвертом этаже погасло. Я вернулся и
сел в коляску.
     Лунев меня довез, разбудил вахтершу и на прощанье помахал мне рукой.
     - Все хреновина, ты не огорчайся. Про деньги ему сказали.
     - Спасибо, - говорю.
     - Счастливо в море!
     Я  пришел, скинул только  куртку и  тут  же повалился на койку  - лицом
вниз. Заснул без снов, без памяти, как младенец.

10

     Вахтерша  свое дело  знала. Если кому  в  море  идти,  она  всю  общагу
перевернет,  но тебя и мертвого поставит  на ноги. Постоишь, покачаешься - и
оживешь. Но уж соседям, конечно,  не улежать. Все  мои  четверо  проснулись,
поглядели на черные окна и задымили в четыре  рта.  Сочувствовали мне. Шутка
сказать - вместе  неделю прожили!  Тем более  в одной  компании нам  уже  не
встретиться. Сегодня же на мое место другой придет, как в том анекдоте: "Спи
скорей, давай подушку".
     Они  себе покуривали,  а  я собирался. Чемоданчик еще был  крепкий, две
пары  белья  на смену,  три сорочки и  галстук, и  шапка  меховая, и золотые
часики, а  пальто и костюм  я на хранение решил оставить - одолжил у соседей
иглу  и  химический карандашик,  зашил в  мешковину и написал: "Шалай С.  А.
Ждать меня в апреле. СРТ-815  "Скакун". Вот  все, что я нажил. И еще куртка.
Ну, с ней ничего не сделалось. И кровь хорошо  замылась, никаких следов. Да,
вот и полпачки  осталось "беломора", на сегодня хватит,  а  завтра можно и в
кредит брать, в лавочке у артельного. А если сегодня и вправду отойдем, то и
деньги  мне ни к  чему, сами понимаете. Вот  если  б они были, тогда  другое
дело. Ну, ладно, что теперь говорить.
     - Счастливо, негритята!
     - Тебе счастливо.
     - Встретимся в море. У Фарер.
     Мы посидели, как водится, потом я всем пожал лапы -  еще теплые,  вялые
со сна.
     Сколько  же  раз  я  уходил отсюда  - дайте припомнить. Ну, не  из этой
комнаты, все они на один  лад: пять  коек  с тумбочками,  стол под газеткой,
потресканное зеркало на стене и картина - люди спасаются на обломке мачты, а
на  них  накатывает волнишка, баллов так на десять - черта лысого спасешься!
На другой стене пограничный дозор в серых халатах вглядывается в серое море,
старшина  ладошку  приставил  ко лбу  -  бинокль  у  него, наверно,  в  воду
свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на  берегу. Пускай висят. А
я пошел.
     При выходе вахтерша меня остановила:
     - Погоди, сынок, у тебя за семь дней не уплачено.
     Вот этого я не учел. Семь дней -  это значит, семьдесят копеек. Я вынул
свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.
     - У соседей не мог одолжить?
     - Меньше десятки занимать - несолидно.
     - Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?
     - Забуду. Вы напомните, пожалуйста.
     - Постой, я тебе пропуск выпишу.
     Я показал  ей, что  у меня  в  чемоданчике, а пропуск порвал и  кинул в
плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.
     - До свиданья, мамаша.
     - Ступай, счастливо тебе в море.
     Была  еще  самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке,
вышел на  набережную.  Порт  переливался огнями, до самых  дальних причалов,
вода блестела в ковшах*, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался
тифонами и  сиренами, и  отовсюду к нему спешили  -  толпами, врассыпную, из
переулков, из автобусов.

         *   Ковш   -  часть   портовой  акватории,   углубление,
ограниченное с трех сторон причалами.

     На  углу  Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она  уже
там. Она минута в минуту  приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня  для
автомата не было, но я зато способ знаю.
     Подошел там к трубке мужчина.
     - Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...
     - Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...
     - Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.
     - Ну, нельзя  -  не  зовите.  Только передайте:  тот самый звонил,  ему
сегодня в  море, просил ее прийти  на причал. -  Я ему сказал, какое судно и
как найти причал. - Запомните?
     С кем-то он там пошептался и ответил:
     - Хорошо, я постараюсь.
     - Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.
     - Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?
     - Нет, спасибо.
     Так мы с нею и пообщались.
     Мне ещ