- А зачем? Если злиться не на кого.
     -  Это не  от  злости.  Это -  как  тебе  объяснить? В общем, наверное,
комплекс.  Все  по  Фрейду. Ну,  она как бы  раздевается  при всех.  Ей  это
какое-то доставляет удовлетворение, что ли.
     - Скажи ты! А парням это - нравится?
     - Кому как. Мне, например, не очень.
     - Лучше б она вправду разделась?
     - Стриптиз? Ну, это совсем другое. Не каждая решится.
     - Но ты ж ее все равно после этого не уважаешь?
     Он улыбнулся смущенно.
     - В остальном они вполне порядочны.
     - Которые при всех раздеваются?
     - Я же говорю - это  совсем другое.  Но в общем,  ты прав, свинство тут
некоторое есть. Но  - привыкаешь. Даже трудно себе ее представить без этого.
А  если подумать -  за  что они  нас  любят? Тоже за  какое-нибудь небольшое
свинство. Я с тобой согласен.
     - А я ничего и не говорю. Иди-ка ты спать.
     Еще больше  я его удивил. Но что-то мне так тошно с  ним стало. Оттого,
что  она была с ним в компании  -  ну,  могла  быть,  - и  хотела перед  ним
раздеться. Я даже себе представил. Нет, она  никаких этих слов не говорит, -
хоть я  от  нее  и  слышал однажды, - а так именно  и делает.  И он  на  нее
смотрит, смеется, и всей компании весело, и дотронуться можно, она позволит.
Черт знает, до  чего вот так додумаешься! Ну, может, и не так у них все, как
я  представляю,  но  почему бы ей  не любить его?  Ведь он красивый,  рослый
мальчик.  Язык хорошо так подвешен. А  что судьба у него "страшная", - ей-то
он как раз впору со своей судьбой.
     - Ты, правда, иди. Завтра к шести подымут, не выспишься.
     - Посижу еще. Жалко такую красоту упускать.
     Господи, я думал - все слова уже в нем кончились.
     - Ну, как знаешь.
     Я встал и пошел от него.



7


     Я бы  сходил к  "деду",  да у него окно не светилось.  Наверное, думаю,
ушел в машину - сейчас там вахта моториста, а моторист у нас - Юрочка, фрукт
изрядный, "дед" ему одному не доверял. Тем более машина сейчас подрабатывала
на винт, растягивала порядок.
     Я заглянул  в  шахту  -  Юрочка, голый до  пояса,  сидел  на верстаке и
чего-то там точил на шлифовальном  станочке, а "дед" расхаживал по пайолам с
масленкой - работал за этого самого Юрочку.
     Я скинулся по трапу. Юрочка меня увидел и сделал ручкой.
     - Привет курточке!
     - Привет культуристам.
     - Посвистим, Сеня?
     - Посвистим,
     - А за что - за бабу или за политику?
     - Вчера за политику. Сегодня, значит, - за бабу.
     - Итак,  Сеня, затронем половой вопрос. Поставим его со всей  прямотой.
Жить не дает и трудиться творчески.
     Это у нас  с ним вроде приветствия. На том разговор и кончается. Потому
что этот Юрочка глуп, как треска  мороженая, и свистеть мне с ним не о чем -
ни за бабу, ни за политику. А точил он себе ножик. Новая, значит, придурь. В
прошлую экспедицию он, говорят, штук двадцать зажигалок  выточил - корешам в
подарок.  Сам-то  он  не  курит, здоровье  бережет. Отрастил  черт-те  какие
бицепсы, а бездельник, каких поискать.
     А "дед" ходил по пайолам, подливал масла в машину. Не знаю, куда он там
подливал,  мне  и за триста лет в ней  не разобраться, слишком много  всяких
крантиков и винтиков. Я просто люблю смотреть, как он это делает. Вот Юрочка
- он к  ней почти не прикасается, а ходит чумазый, берет у  него  в  масле -
хоть выжми. А "дед" -  в пиджаке, в сорочке с галстуком, и ни капли масла на
нем нет. Он  ходил вокруг машины, а она сопела и плевалась как скаженная, но
только  не  в  "деда". Вот в чем все дело: таким, как "дед", мне не  быть, а
таким, как мотыль Юрочка, - охота ли серое вещество тратить?
     "Дед" меня заметил, но не подал виду. Ему приятно было, что я смотрю на
его машину. Как будто я в ней решил разобраться.
     -  Алексеич! Поди  сюда.  -  Он  уже кончил  смазывать  и обтирал  руки
концами. - Послушай-ка.
     Ничего я особенного не услышал. Стучала она, как три пулемета.  Клапана
подпрыгивали  на пружинах и плевались  в меня.  "Дед" наклонился  ко мне,  к
самому уху:
     - Вот так должен стучать нормальный двигатель.
     - А!..
     Юрочка глядел на нас, точил свой ножик и усмехался.
     "Дед"  пошел по  пайолам, вдоль  всей  машины.  Он  что-то мне  про нее
рассказывал,  но  слышно было плохо. Я и не старался  услышать. А  потом  я,
знаете, что сделал? Повернулся и полез наверх  по трапу.  Я и  не  думал его
обидеть. Просто мне жарко  стало, душно и  шумно. Я и забыл, что больше он к
своим винтикам не вернется, с которыми всю жизнь прожил. Теперь и вспоминать
стыдно  про свою глупость. Но я так  и сделал - повернулся и полез наверх по
трапу.
     В салоне  кандей Вася,  в  колпаке  и  в  халате, играл  с  "юношей"* в
шахматы. Третий  штурман, только что с вахты, ел компот вилкой и подсказывал
им обоим. И  еще сидел бондарь, читал газеты, которые мы  из порта везли. Он
все  подшивки прочитывает от  доски до доски. Все, что хотите,  знает и  про
Вьетнам,  и  про Лаос. А ходит грязный, как собака, и спит,  не  раздеваясь.
Соседи в  кубрике на него жалуются.  И  злой тоже, как собака,  - на всех на
свете.  А на меня в особенности.  Я только зашел - он на меня посмотрел, как
будто я у него жену  отбил. Или наоборот -  сплавил ему свою бывшую. И опять
уткнулся в газеты.

     * Юнга, помощник повара.

     Кандей Вася спросил, глядя на доску:
     - Компоту покушаешь?
     - Не хочу.
     - А чего хочешь?
     - Ничего не хочу.
     Третьему надоело подсказывать, на меня переключился:
     - Чего ходишь,  как лунатик? Курточку напялил и ходит. До  преступления
так можешь довести.
     - Может, я тебе ее продать хочу подороже.
     - Свистишь!  -  Он  сразу  оживился, оскалился, шрам  у него побелел. -
Тогда уж до порта не носи, лучше пусть у меня полежит.
     А что,  думаю, взять да и отдать ему куртку. Просто так, не за  деньги.
То-то счастье привалит третьему!
     - До порта я еще подумаю. Может, я тебе ее так подарю.
     - Катись! Мне так не нужно. Я с тобой по-серьезному...
     -  По-серьезному  она  мне  в тыщу двести обошлась.  Правда.  Хочешь  -
расскажу?
     - Катись.
     Я  вышел опять на палубу.  Там  хоть  музыка  играла.  "Маркони"  через
трансляцию запустил какую-то эстраду - датскую или норвежскую. Какой-то Макс
объяснялся  с какой-то Сибиллой. Грустно это,  я вам скажу,  - слушать,  как
музыка льется  ночью над  морем, даже когда она веселая. Она сама по себе, а
море - само по себе, его все равно слышно, даже вот когда крохотная волнишка
чуть подхлюпывает у обшивки.
     Вот что я вспомнил. Есть у "маркони" на пленке одна песенка. Даже  и не
песенка, а так себе, флейта чего-то тянет, барабан тихонько подгромыхивает -
даже как  будто невпопад. Называется "Ожидание". В  горле  пощипывает, когда
слушаешь.
     "Маркони" у нас живет на самой верхотуре,  выше  и  капитана, и "деда",
рядом с ходовой рубкой. Повернуться  там негде, сплошь аппаратура, и  качает
его сильнее, чем нас под палубой, и вечно народ толчется. Но  я б согласился
так жить - ночью ты все равно один, видишь чьи-нибудь огни в иллюминаторе, а
что там  штурман  мурлычет  на вахте или треплется с рулевым,  это можно  не
слушать, музыкой заглушить.
     У  "маркони"  было  темно,  а  сам  он спал  на  одеяле, вниз лицом.  В
магнитофоне  пленка уже  кончалась. Но он, верно, и во  сне знал,  где она у
него кончается, - полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.
     - Это кто?.. Идем куда-нибудь?
     - Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.
     Он почесал в затылке.
     - Ну правильно, выметали. Все забыл начисто. Присаживайся.
     Я сел  к  нему на  койку. "Маркони"  перевернул бобину и  опять  залег.
Приемник в углу шипел тихонько, подсвечивал зеленым глазком.
     - Вызова ждешь? - я спросил.
     - Подтверждение дадут. Насчет погоды.
     - А много обещали?
     - Два балла. От двух до трех.
     - Зачем же подтверждение - не штормовая же погода?
     - А ни  за чем. Кеп придет, спросит. Он пунктуальный - все ему в журнал
запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?
     - Нет. Песенку одну хотел поставить.
     - Исландскую?
     - Не знаю, чья она.
     - Ну, я знаю, какая тебе нравится.  Тут она  будет. Мы с ним  закурили.
Лицо  у него  то красным становилось от затяжки, а  то -  зеленым  от рации.
Вдруг он спросил:
     - Слушай, мы с тобой плавали или нет?
     - Не помню.
     - И я не помню.
     - Сеня меня зовут, Шалай.
     - Я знаю. Я твой аттестат передавал. Меня - Андреем. Линьков.
     Я  до  этого  как-то  мельком  его  видел.  Такой  он -  большеголовый,
лобастенький,  быстро  улыбается,  быстро хмурится, а морщины все  равно  не
уходят со  лба. Уже  - где  лоб, где  темечко, волосы  белые редки, залысины
далеко  продвинулись -  к сорока  поближе, чем к тридцати пяти. Нет, мои все
"маркони" как будто помоложе были.
     Спросил меня:
     - С Ватагиным-капитаном ты не плавал?
     - Одну экспедицию, в Баренцево.
     - Н-да, - он вздохнул. - Это нам ничего не дает.  С Ватагиным кто же не
плавал! Зверь был, а? Зверь, не кеп!
     - Зверь в лучшем смысле.
     -  В самом лучшем! А в какую экспедицию? Это  не когда он  швартовый на
берег завозил и сам чуть не утонул?
     - Нет, такого при мне не было.
     - Представляешь, в Тюву приходим из рейса - и машина застопорилась. Ста
метров до пирса не довезла. Так спешили, что все горючее сожгли. Ну что - на
конце подтягивайся к пирсу. Но шлюпку спускать - с ней же час промытаришься.
     А потом же три часа выгрузки - сети, вожак, то да се. А  темнеет уже, к
ночи дома не будем. Тут Ватагин раздевается, китель  вешает на подстрельник,
мичманку  на кнехт,  бросательный в зубы  и  - бултых,  поплыл.  Ну, пока он
бросательный тащил,  все ничего, только  что холодно в  феврале  купаться. А
когда самый-то  швартовый пошел, тут  он его и потащил  на  дно.  Ему  орут:
"Брось  его  к лешему,  душу спасай!" Нет, тянет. Ну, ты ж знаешь  Ватагина!
Пока не догадались -  за этот  же конец  его обратно  на пароход втащили. Из
зубов он его не выпускал. Потом - все-таки шлюпкой завезли...
     - Нет, - говорю, - при мне другое было.
     - Ну-к, потрави!
     Такого же сорта и  я ему выдал  историю. Как у нас, на  выборке  трала,
палубный один свалился за борт. И никто не заметил, он  сразу под воду ушел,
а когда скинул сапоги и вынырнул, то уже кричать не мог, дыхание зашлось.  И
как  его тот же бравый Ватагин заметил случайно с  мостика. Никому ни слова,
тревоги не поднял - зачем ему потом в журнале писать: "Человек за бортом"? -
а сам быстренько разделся до пояса, обвязался железным тросом  и  прыгнул. С
полчаса они  там барахтались втихомолку  - Ватагин его один  хотел вытащить,
команда  чтоб  и  не  знала.  Но  пришлось-таки  голос  подать.  Мы  их  уже
полумертвых вытащили. Все-таки он шалавый был,  этот  Ватагин - если у нас в
башке, у каждого в среднем  по пятьдесят шариков, то у него,  примерно, двух
не хватало.
     - Не-ет! - сазал "маркони".  - Он легендарный человек, Ватагин! Шепнули
ему: в соседнем отряде  картина  имеется, австрийская, "Двенадцать девушек и
один мужчина", ну сильна комедь! Он и про рыбу забыл - какая  там рыба! Трое
суток  мы, как пираты,  по всему  промыслу  шастаем,  людей  пугаем,  и он в
матюгальник  у каждого встречного спрашивает: "А  ну  отзовись, не у вас  ли
"Двенадцать девок"?"  Не  успокоился,  пока не нашли. Дак  потом мы ее суток
трое крутили без остановки. И все равно он ловил больше всех. Удачливый был,
черт.  Или  нюх  какой-то имел  на рыбу.  Что  ты! Разве  теперь  такие кепы
водятся?
     Мы таким манером еще минут пять потравили: какие бывают кепы,  и что за
люди когда-то  ходили по морю  -  мариманы, золотая  когорта,  каждому  хоть
памятник ставь при жизни, и куда ж это все ушло, - и сошлись мы  на том, что
и  кеп у нас  так  себе,  звезд,  наверное, не хватает;  и  команда какая-то
подобралась недружная, и вообще-то вся экспедиция у нас не заладится...
     Рация  в углу запищала,  "маркони"  перекинулся на  другой край  койки,
надел наушники, стал записывать. Потом погасил зеленый глазок.
     - От одного до двух. Легко вам будет выбирать.
     - Теперь тебе спать можно?
     - Сиди, потравим еще. Какой спать!  Мне еще радиограммы передавать, вон
ваша братия понаписала,  целые  повести. -  Зажег плафончик над  столом. Там
ворох лежал тетрадных  листочков, исписанных чернильным грифелем. - Хочешь -
зачти. Только между нами.
     - Не надо.
     - Да развлекись! Ну, я те сам зачту.
     Ох,  эти  наши  радиограммы!  Васька Буров  долго-долго  кланялся  всем
кумовьям,  жене  наказывал   беречь  Неддочку  и  Земфирочку,  "пусть  будут
здоровенькие, а папка им с моря-океана гостинцев привезет и сказку расскажет
про  морские  чудеса". Шурка  Чмырев,  тот со  своей  Валентиной  объяснялся
сурово: "Ты помни, что я тебе  тогда сказал, а если моя  ревность  и  вообще
характер  тебя не  устраивают, то  лучше порвать это дело, пока не поздно. А
еще я Гарику задолжал десятку, отдашь ему с аттестата и пиши мне  чаще. Твой
супруг  Александр".  Митрохин  своему  братану  отбивал  на  другой пароход:
"Здравствуй,  брат  Петя!  Знаю, что ты  на промысле.  У  нас  тоже начались
трудовые будни.  Первая выметка!!! Экипаж у  нас хороший. Сообщи, как у вас.
Петя,  приложи все  усилия, а  я со  своей  стороны  тоже приложу, чтобы нам
встретиться в море..."
     -  Не  знаешь,  что  и   сокращать,   -  сказал  "маркони".  Все  вроде
существенно. Говори им, не говори,  что у меня  больше, чем двадцать слов, в
эфир не  принимают. Вот,  третий  штурман - сразу  видно  морского человека:
"Дорогая Александра! Я вас недостоин. Черпаков".
     - Брось, к Богу в рай.
     Отложил он эти послания, лег, закинул голые руки за голову. На локтях у
него  и  на груди, где  разошлась  ковбойка, виднелись  наколотые  письмена,
русалки с якорями, мечи, обвитые змеями.
     - Как же все-таки, Сеня? Плавали мы с тобой?
     - Какая разница! Тем же и я дышу, чем и ты.
     - Но неужели  же мы не выясним? Э, слушай! А  ведь ты Ленку  должен был
знать. Ленку - "юношу"!..
     - Слышал про нее. А плавать с нею - нет.  Да при мне уже никаких баб на
траулерах и в помине не было.
     Еще года  за три  до первого моего рейса  рыбацкие жены  начали  скопом
заявления писать в  Управление  флота, чтобы  всех  женщин,  которые плавали
юнгами  на СРТ,  списали бы начисто: из-за этих женщин у них семейная  жизнь
разлаживается. И всех их заменили мужиками.
     - В помине-то, положим, остались, - "маркони"  мне  подмигнул. - Ленка,
она знаменитая была женщина. Про нее  легенды складывали. Как она в кубрик к
матросам бегала. Всем желающим - пожалуйста. А когда в порт приходили и  кеп
аванс выдавал, а она от него по левую руку сидела, а по правую - профорг. Он
свои взносы собирал, она - свои.
     - Тоже потеха, - говорю. - Ты сам это видел?
     - Ну, Сень,  всего ж не увидишь.  Но  - рассказывали. Больше, наверное,
трепу было,  чем  дела... Однако я  тоже кое-чему  свидетель. Какая  у ней с
Ватагиным-то была история - целый роман! При всем пароходе. Бичи прямо к ней
подкатывались, если что. "Ленка,  похлопочи там, на мостике, чтоб не  метали
сегодня.  Погода сильная и  отдохнуть  хочется". Ну,  она к  бичам  с  душой
относилась.  "Ватагин, сегодня метать  не будем, устали бичи." И - не мечут,
картины смотрят. Ну, баба! Не знаю - потом она куда делась. Прямо как в воду
канула.
     - Она и канула.
     - Ты шутишь!
     - Нет. Я хоть и не плавал с нею, но знаю.
     - Как же так вышло? Ну-к, потрави.
     Я  ему  рассказал,  как  мне рассказывали. В одну  экспедицию,  поздним
вечером,  эта  самая  Ленка вышла  ведро  выплеснуть с кормы  и упала. Через
полчаса ее только кандей хватился. Ну, пока ход стопорили, пока возвращались
по курсу,  пока нашарили  ее  прожектором, она  уже  закоченела,  ее  только
телогрейка держала. Говорили мне - вытащили еще живую, но она и десяти минут
не  прожила,  как ее ни грели и  спиртом  ни  отпаивали. Пошли к  базе,  там
рефрижераторы, надо же  до порта ее довезти,  у нас не хоронят в море, как в
старину. А  волнение  было - свыше семи баллов, и база к себе не подпускала.
Две недели этот шторм не кончался, и не могли подчалить, носились по морю, и
мертвая Ленка - под брезентом в шлюпке. Все они чуть с ума не посходили.
     - Слушай-ка, - спросил "маркони". - А с чего это она, не рассказывали?
     - С чего за борт сваливаются.
     - Нет, Сень, тут не просто. Она же опытная была "юноша", столько рейсов
отходила.  Вдруг пошла  бы ночью  с ведром, да в  шторм? Она  бы  как-нибудь
кандею это дело  передоверила. А, может, она в него  и  правда влюбилась,  в
этого  Ватагина?  Это мужик от любви  не  помрет,  а  бабы,  знаешь,  с  них
станется.
     - Не знаю. А может, потому что легенды складывали?
     - Думаешь? Кто ж от этого умирает, Сеня? Скорей -тут все сошлось.
     И уж он про эту Ленку совсем по-другому заговорил.
     - Если хочешь знать, - говорит, - как она только на траулер пришла, так
уже вся ее судьба была расписана. Ты на судне одна в юбке, а кругом двадцать
три мужика с полноценным морским здоровьем, а рейсы же  были - по  полугоду,
ты  вспомни. И  она же в  общем  кубрике с механиками жила, ее койка  только
простыней задернута, вот  и весь  девичий стыд. А  темных углов сколько, где
тебя и облапают, и прижмут, а  после все косточки перемоют слюнями. Она и не
выдержала. Сначала, наверно,  и по рукам давала,  и  по рылу, а потом сама в
загул  ударилась, пока ее  Ватагин  не  завлек.  Да,  Ленка! Сильно ты  меня
расстроил. Отличная же была девка!
     - Не знаю,
     - Отличная! Но ты прав - слишком про нее трепали. Корешей же у Ватагина
внавал,  и  каждый,  конечно, счастья  ему желает. А  может,  она и была его
счастье - кто это может  судить! Так просто от  жены  не загуляешь, чтобы во
всем отряде про это знали. Да  что в отряде, столько людей на  флоте участие
принимали, отговаривали его, в  семью возвращали. А я тебе скажу - когда уже
чужой нос лезет... в твои  какие-нибудь трепетные отношения, это  по-доброму
не кончится, не-ет! У меня то же самое было. Ты где служил, на Севере?
     -Ну!
     - Я-то на Дальнем Востоке, торпедные катера.  Ну что - совсем девчонка,
ни  хитрости у  ней,  ничего.  Насквозь светится. Однажды в  субботу нас  не
уволили,  уволили в воскресенье утром - всю ночь  она меня на причале ждала,
от росы вымокла.  Сторожа ее гоняли, она  в каком-то пакгаузе пряталась. Это
ценить надо,  Сеня! Я  уже о  ней по-серьезному:  демобилизуюсь  и  увезу, а
почему нет!  И  черт  же меня  подловил -  с корешами посоветоваться.  Взяли
бутылку, посоветовались.  "Ты, Андрюха,  нормальный  или  нет?  Что  те твоя
сахалинка - тебя в России  с подметками  оторвут!" Но это  все ладно, а  тут
существенное было выдвинуто: "Это же  и подозрительно, чтобы такая верность!
У них же  так не бывает, Андрюха,  это же  факт женской  природы, литературу
надо  читать.  Ты-то к  ней по  субботам,  а  всю неделю  она чего  делает -
знаешь?" - "Ждет, - говорю, -  учится, чего ей еще делать".  - "Не знаешь! А
ближе к сроку, гляди, она  еще к начальству прискачет, с телегой*. А потомок
от  кого - это никто разбираться не будет". И думаешь, я это все не пережил?
Пережил, умный сделался.  Когда  демобилизовывался, и  попрощаться не зашел.
Телеграмму только отбил - срочно вызвали, больна тетя. А теперь локти кусай.
     * Жалоба, донос (сленг).

     - А вернуться к ней? - я спросил.
     - Вернись! Когда их у меня трое уже. Старший вот в школу пойдет. Я даже
так  мечтал: вот он подрастет,  все  ему расскажу. Может,  он  меня  поймет,
отпустит к ней. Мужики же мы с ним, неужели не поймет?
     - Поймет, да она ждать не будет.
     - Ты знаешь - ждет! Вот до прошлой экспедиции я от  нее письма  имел, в
море. Насчет потрохов-то  я ей