ащил.  В
помещении  было жарко  от  печки,  накурено и людей набилось до тыщи - кто в
доки ехал в ночную вахту, кто с работы  домой, -  но  все хмурые, гады, ни с
кем не поговоришь. К одному дяде  я  втиснулся на лавку, стал ему объяснять,
что я к Нинке еду на Абрам-мыс, потому что я ее не забыл, а он мне:
     - Иди ты со своей Нинкой!
     - Куда же, - говорю, - идти, туман не кончился,  катера без локатора не
пойдут.
     - Это в башке у тебя туман, а локатора нету.
     -  Вот в чем  причина,  - говорю,  -  ну,  я  тогда покемарю,  ты  меня
толкни...
     Я только привалился к нему, и вдруг - кричат:
     - Катер пришел! Кому на Абрам-мыс?
     Дядя схватил  меня  за грудки,  поставил на  ноги, а сам  побежал.  Все
куда-то понеслись галопом.  Ну, и я  тоже, старался не отстать.  Долго же мы
бежали!



7



     Катеришко посапывал у причала, и вся публика вниз повалила, в кубрик, а
я  не  пошел -  сидеть уже негде  там, -  сел  на кнехт. Туман,  и  вправду,
кончился. Последние хлопья относило  ветром с Баренцева, и вода не дымилась,
была черная, без морщинки,  и в ней стояли огни: красные, зеленые, белые. На
том берегу светились доки, и корабли, и домишки на сопках. Там-то и жила моя
Нинка. Один огонек  был ее. И я, когда возвращался с моря, всегда  уже знал,
дома  она или нет. И ребята мне говорили: "Нинка твоя лампадку засветила". И
мне нравилось, что она не ходит на пирс, а ждет, пока я сам  приду, по своей
воле.
     Скоро мы зашлепали, ветер обжег мне щеку, потом - другую, это мы делали
циркуляцию, проходили под пароходами,  под их носами и кормами. Шла на судах
работа,  искры  сыпались  в воду и  шипели, что-то  там заваривали, шкрябали
борта,  красили,  висели  в беседках,  а по трансляции  травили джазы. Вдруг
вынырнула тюленья башка -  отфыркалась, усами подвигала и опять погрузилась.
Что им тут делать в заливе, не знаю, рыбы же никакой, разве на нас поглядеть
- так чего хорошего увидишь? Однако - с  другого борта показался, пронырнул,
бродяга, под килем - и опять на меня глядит. Чем-то я ему все же понравился.
Наняться бы  мне на  такой катеришко, работа - не бей лежачего: трап подай и
убери, гашу* на кнехт накинь и сбрось, а в основном - сиди, любуйся на воду.
Я бы непременно этого тюленя приманил, прозвал бы  как-нибудь - "Васька" или
"Серега",  - он бы выныривал и рядышком плыл от  причала к  причалу.  Все же
какая-то жизнь была бы!
     *Гаша - или "огон" - глухая, не скользящая петля на швартовом конце.

     Народ, однако ж, уже  повыполз  на палубу, потом по  мосткам устремился
счастье ловить -  автобус  или попутки, а я,  чтоб не  затоптали  невзначай,
пошел тихонечко последним. И закарабкался  к Нинке  - напрямик, через сопки.
Можно и дорогой пройти, только она  вьется, гадюка, часа два по ней идешь, я
всегда  по утесам карабкался.  Здесь домишки,  как стрижиные гнезда, лепятся
один над другим, и клочки земли - как палуба при крене, все время одна  нога
выше другой. А  все  чего-то пытаются  развести  на  этой  земле,  картошку,
морковь, но ни черта не вырастает и не вырастет. Мы эту землю отняли у чаек,
и сами за это живем, как чайки.
     Долго я лез, весь измок под курткой. А наверху на меня накинулся ветер,
заледенил,  и  я уже думал  - конец, полечу  с  косогора, и  крика моего  не
услышат. Но  разглядел  Нинкин плетень,  вытащил  из него  жердину, стал  ею
отталкиваться, как посохом. Окошко у Нинки светилось, я приложился лицом, но
ничего не увидел  - все  затянуло изморозью.  Я  постучался и пошел к двери,
привалился к ней. Так и дождался, покуда Нинка открыла.
     Нинка не напугалась, когда я на нее повалился, удержала меня, только не
говорила ни слова. И не прижалась, как всегда.
     - Что ж не встречаешь, Нинка? Я к тебе пришел или не к тебе?
     Губы у меня  ползли от  холода.  Нинка  прислонила меня  к  стенке, как
полено, и заперла наружную дверь. Потом прижалась ко мне и заплакала.
     - Горе ты мое, - говорит мне Нинка. - Мучение. Ну и все такое прочее. Я
сам чуть не заплакал. Обнял ее покрепче  и поцеловал в  лоб. Вот уж мучение,
так мучение.
     - Погоди ты,  я  же  пришел, никуда не делся, что  же ты меня  в  сенях
держишь?
     Она пуще  заплакала. Просто сил моих не было. Но все-таки  в комнату не
повела.
     - Нинка, у тебя там есть кто? Я никак не мог ее руки отодрать.
     - Я ж чувствую, - говорю. - Ну и ладно, неужели же мне нельзя в гости к
тебе? Как ты считаешь, Нинка?
     Сам-то я считал - мне уйти надо. Но вот что  мне  Нинка скажет - это  я
хотел  знать.  Она отступила, но сени были  тесные, я сразу  нашарил Нинкины
плечи. Она, оказывается, стояла у двери в комнату, загораживала ее.
     - Ты что, Нинка?
     Лицо у нее было все мокрое.
     - Не пущу. Ты драться будешь.
     Вот именно, думаю, за этим только я к ней сюда ехал.
     - Ладно. Пусти!
     - А будешь?
     - На улицу пусти, я назад пойду.
     - Куда! Ты до причала не дойдешь, замерзнешь.
     - Ну видишь! Что ж теперь делать?
     Нинка тогда открыла, и я вошел за нею.
     Он  сидел за столом, в  майке  и  в  галифе, чистенький такой солдатик,
крепышок, ежиком стриженный. Весь розовый, как из бани. И  улыбался  мне.  А
Нинка  стояла  между  нами. Гимнастерка  его  лежала  на койке,  на  красном
стеганом одеяле;  я  помню, как Нинка его купила. Раньше у нее шитое было из
лоскутков. Она тепло любила до смерти и печку топила жарко, я вот так же мог
за столом сидеть, в одном тельнике. А теперь она ему пришивала пуговицы. Или
- подворотничок,  это  уж я  не знаю;  просто увидел  -  ножницы  уже  не на
гвоздочке висят,  на  стенке,  а лежат на одеяле, рядом  - иголка  и  нитки.
Сапоги же его кирзовые она у  двери поставила, я их не заметил и повалил. Не
нарочно, а просто не заметил. Он так это и оценил, не перестал улыбаться.
     На столе была закусь и водка, полбутылки они уже распили,  оттого он  и
был  такой хорошенький,  просто загляденье.  Только вот ростом не вышел,  не
повезло Нинке. Ну, и то хорошо.
     - Что  стоишь,  Нинка, не познакомишь меня с товарищем  военнослужащим?
Солдат, - говорю, - матросу друг и помощник. Взаимодействие и выручка.
     Нинка не двинулась, стояла между нами, к нему лицом, а ко мне спиною. А
он вскочил, как на пружине, протянул мне руку.
     - Сержант Лубенцов. А так вообще Аркадий.
     Я и  руку отдернул. Подошел к  его  гимнастерке,  расправил, чтоб видны
были лычки. А руку ему подал не сразу, сперва потер об штаны.
     - Сенька.
     - Очень приятно. Семен, значит?
     - Что вы! - говорю. - Семен - это если трезвый. А так Сенька.
     - Ну  что ж, - говорит,  -  корешами  будем?  Ах, скуластенький, так  и
набивался на хорошее отношение.
     - Не только, - говорю, -  корешами. Может, и родственниками. Все ж таки
Нинка нам не чужая.
     Нахмурился  скуластенький.  А  я  подошел  к столу и  сам  себе налил в
стакан. В Нинкин.  Он смотрел, моргал белесыми  ресницами. Что же, думаю, ты
сейчас предпримешь?  Ударишь? Ну,  это  просто,  я туг же с копыт сойду.  Но
только ведь  этим не кончится. Я  упаду, но я  же и встану. И  мне тогда все
нипочем: бутылка -  значит, бутылка, табуретка -  так табуретка. А Нинка чью
сторону возьмет? Поможет тебе меня выпроваживать?
     - Прошу к столу.
     Это он мне говорит, скуластенький, и ручкой показывает на стол. А я уже
сам себе налил. Вот положение.
     - Да нет, говорю, - благодарен. Только поужинал.
     И  полез вилкой  в  шпроты.  Тут  он снова заулыбался.  Непробиваемая у
солдатика оборона. Прошу прощения, - у сержанта.
     - Как жизнь, морячок?
     Это он у меня спрашивает, береговой, сухопутный.
     - Да какая же, - говорю, - у морячка жизнь! Одни огорчения.
     - Ну, это зря!
     - А вот,  представьте  себе,  один мой  знакомый... ты  его, Нинка,  не
знаешь... сошел,  значит, на берег. Заваливается  к своей женщине.  На  всех
парусах  к  ней  летел. А у нее, представьте, другой сидит. Ну, все понятно.
Соскучилась  женщина  ждать.  Но кто-то же  из них двоих -  третий. А третий
должен уйти, как в  песне поется. Мой  знакомый ему и  говорит: "Я тебя вижу
или не  вижу?"  А он мужчина  строгий,  мой  знакомый. Правда, уже его  нет,
удалился в  сторону  моря.  Погиб в неравном  бою с  трескою. Ну,  с кем  не
бывает. А тот, представьте, моргает и не  уходит. Стесняется, что  ли, уйти.
Тогда мой знакомый, знаете, чего делает?..
     Но  тут я на Нинку посмотрел и замолчал. Она уже сидела  на койке, ноги
скрестила, а руки у  ней лежали на коленях. Смотрела на меня  и кусала губы.
Но я не на губы смотрел, а на руки.
     Я вам сказал или нет? - она судомойкой была на  плавбазе. И еще  всякие
постирушки брала - и в море,  и на дом, Всегда у нее  полное корыто стояло в
кухоньке. Представьте, сколько же она за  свою жизнь всего перемыла, и какие
у нее могли быть руки! Ей, наверное, и тридцати  еще  не было, я  никогда не
спрашивал, но  руки  еще  лет на тридцать были старше, я честно  говорю. Как
будто  с чужих  содрали кожу перчаткой  и напялили ей, а  кожа  не приросла,
такая и осталась -  мертвая,  влажная,  бледно-розовая,  вся  в морщинах,  в
мешочках. Когда я ее обнимал, я только и думал: хоть бы она  меня не трогала
этими  руками, у меня  всякая охота к ней пропадала. Я  сам не свой делался,
хотелось  мне бежать от  нее куда глаза глядят. Но и она  как  чувствовала -
сама  от  меня их прятала. Вот я их  увидел и все тут забыл начисто. Зачем я
сюда явился? Что я этому скуластенькому втолковывал?
     - О чем же это я?
     - Про твоего знакомого, Нинка напомнила. Губы  у ней дрожали. - Чего же
он сделал? Убил их?
     - Да нет же!  - Я  засмеялся. -  Третий-то - он  был,  вот  в чем дело.
Сказал он им: "Тогда за ваше счастьице!"
     Солдатик смутился, но я взял его руку и чокнулся с ним.
     - Чего ты смущаешься? -  говорю. - Нинка,  знаешь, какая женщина! Ты не
пропадешь с ней, она тебя  и обстирает, и обошьет. С ней сыт будешь, и пьян,
и нос всегда в табаке. Ты только не бей ее, это мы все умеем, а что не так -
скажи ей с металлом в голосе, не тебя мне учить, она и послушается...
     Такого  со  мной еще не  было: я  пил  и  трезвел. И вправду  мне вдруг
подумалось:  может,  это  оно  и есть, Нинкино счастье?  Чем черт  не шутит,
может, ей с ним тепло будет на  свете? А я  тогда зачем тут  стою, почему не
уйду? Ведь у меня ж не серьезно с  ней, я только лясы буду точить, голову ей
баламутить, а у него, может, и серьезно?
     - А ты, кореш, легок на помине, - скуластенький мне сказал.
     Я допил  и  поглядел  на него.  Глазки  у  него  повеселели,  но что-то
осталось  в них тревожное. Не верил, поди,  что все так добром и кончится, и
он останется сегодня с Нинкой.
     - Вот здорово! Что же вы тут про меня говорили?
     -  Да нет, не про тебя  лично,  а  просто,  Нинок сейчас ножик уронила;
надо, говорит, постучать об стол, а  то к  нам мужчина пожалует. А я говорю:
"Суеверие - привычка вредная. Если и пожалует, то вряд ли".
     - Правильно говорите, Аркадий... Как вас там дальше?
     - Васильевич. Я лично, например,  в тринадцатое число не верю. И насчет
черной  кошки  - это  все  глупости.  А  человек  -  хозяин  природы,  всего
мировоззрения,  он   должен  твердый  курс  иметь  в  поведении.  И  на  все
постороннее не обращать внимания.  Вот, например,  задумал - умри, а сделай.
Согласен ты?
     - Да что вы меня-то, у нее спросите.
     - Нет, я о  чем?  Вот у меня тоже друг. Неустойчивый,  все ему  чего-то
мерещится.  А  я  на  него  воздействую  постоянно.  И  перелом  намечается,
определенно. Вот, Нинок его знает...
     Нинка  поглядела  на меня  и  вздохнула. Какой  же был у  него курс,  у
скуластенького? Сегодня - к ней под одеяло стеганое. А служба  кончится - он
к  себе поедет,  дома  его  другая ждет, запланированная. А  Нинка все так и
будет  на Абрам-мысу жить, как чайка, светить окошком новому трепачу.  А я -
что могу для нее сделать?
     Я снял  куртку - мех пристегнуть -  и увидал изнутри карман,  затянутый
"молнией", плотно  еще набитый.  Вот  разве только  это.  И  то  -  если она
возьмет.
     - Выйди со мной, Нинка. Я  чего скажу.  Он так  и примерз  к стулу.  Но
улыбался. Конечно, не уведу же я ее.
     - Что ж так скоро, морячок?
     - Вахта, - отвечаю.
     - Э, хорошая вахта сама стоит!
     Ах, скуластенький, что ты еще про морячков знаешь? Но больше он меня не
удерживал.  Пожал  мне  руку - со всей, конечно, силенкой,  -  но  как-то  я
почувствовал: нет, ненадолго у них.
     Нинка пошла за мной,  я  пропустил ее  в  сени,  помахал  ему  рукой  и
притворил дверь. В темноте я взял ее за плечи и притянул.
     - Сеня! - она  сама  ко мне прильнула. Вот уж ни к чему. Я же не за тем
ее звал. - Прогнать его, да? Скажи только...
     Ничего,  я подумал.  Особенно  она  страдать  не  будет,  если  у них и
ненадолго.
     - Ты  брось это, Нинка,  выкинь из головы... Все у  вас наладится,  он,
знаешь,  верный,  такой  даром  не  гуляет.  Это мне  верить  нельзя,  а  он
положительный, ты и сама видишь.
     - Ты за тем меня позвал?
     - Нет, не за тем... Нинка, возьми у меня гроши.
     - Ты что?
     - Ну, на сохранение возьми, я все равно размотаю.
     Я стал ей совать полпачки. Она меня схватила за руки - своими руками! -
я  дернулся,  выронил все, рассыпал  по полу. Нинка нагнулась и стала шарить
впотьмах.  Я тоже с нею шарил, Нинка мне их совала в руку, а я опять  ронял.
Тогда она меня оттолкнула  к стенке,  стала одна подбирать, потом все  сразу
затиснула  за пазуху,  в карман.  Я снова за ними  полез - она  вцепилась  и
держала меня за руки.
     - Уйди! Уйди  по-доброму.  Ничего  мне  от  тебя не  надо!  Сволочь ты,
изувер!
     Она уже меня не держала. Один ее  голос - из темноты египетской,  через
слезы, - бухал мне в уши: "Сволочь... Изувер... Палач..."
     - Не гони, я и так уйду.
     - Иди! В последний раз тебя видела! Замерзни, гад...
     Я нашарил щеколду, Нинка меня  оттерла  плечом  и  сама  открыла дверь.
Ветер нас ожег  колким снегом. Нинка  сразу  притихла, - верно, уже  не рада
была, что  гнала  меня.  Но  не ночевать же нам  тут  втроем, хотя  у  нее и
кухонька была в этой хибаре.
     Нинка спросила:
     - Как же ты дойдешь такой?
     Я  ее погладил  по плечу  и пошел  с косогора. Прошел шагов  двадцать -
услышал: стукнула щеколда.
     С катера я все хотел разглядеть ее огонек, и не  увидел - расплылся  он
среди прочих. Вот так весь вечер, думаю, все у меня невпопад, да он еще и не
кончился, этот вечер...
     Когда причаливали у морвокзала, матрос вахтенный замешкался, не вышло у
него  с  ходу накинуть гашу,  и  я  к нему полез  отнимать ее, - как он меня
отпихнет локтем!
     - Отскочи, ненаглядный, в лоб засвечу!
     Так, думаю, ну, быть мне сегодня битым.

8

     Я только успел сойти на  причал, они ко мне кинулись - двое черных, как
волки в лунной степи.
     -  Сеня! - кричат. - Ну, теперь какие планы?  Не знаю, как у бичей, а у
меня планы были в общагу идти, спать.
     - А я тебе что говорил! - это Вовчик Аскольду. - Мы-то по всему городу,
с ног сбились, в милицию хотели звонить, не дай Бог замерзнет, а он - спать!
     - Как это понять, Сеня? Ты постарел или с нами не хочешь знаться?
     Да, вам таких корешей не  иметь.  Я от  волнения даже сел на причальную
тумбу. Ведь и вправду же я мог замерзнуть.
     - Вставай, Сень, не сиди, вредно! - Они меня подняли под локти. - Пошли
погреемся.
     Вовчик сбоку плелся, дышал в воротник, а  Аскольд -  то вперед забежит,
то приотстанет - и зубами блестел, рассказывал:
     - Я ему говорю:  "Вовчик, грю, это не дело, мы грех берем на  душу, что
его не  разыскали". А он  говорит: "Какой грех, он к  бабе ушел, нас забыл".
Нет, грю, он человек верный, что-то не то, вот так  люди и  погибают. Ну, мы
на моторе  к  тебе в общагу, все щас  перевернем  кверху килем,  а  там тебя
знают,  Сень, ты человек известный. "Ищите его  на  Абрам-мысу, - говорят. -
Бывает, он туда ездит".
     - Это кто ж сказал? Толик? Лысоватый такой?
     - Неважно кто, Сеня! Важно, что нашли тебя - живого-здорового!
     Не иметь вам таких корешей, я честно говорю!
     Так мы и до "Арктики" дошли. А  оттуда уже  последних вышибали, и  двое
милицейских на страже стояли, с гардеробщиком. Какой-то малый к ним ломился,
ростом с дверь, убеждал сиплым голосом:
     - Папаша,  пустите  кочегара,  у  меня  ребенок болен.  Аскольд к  нему
кинулся на подмогу.
     - Пустите нас, там наши дамы сидят в залоге.
     - Нету ваших дам, - гардеробщик нам наотрез. -Уехали.
     - Как это уехали? Без нас уехали?
     Мы стали  вчетвером ломиться. Да только у нас дверь поддалась - товарищ
из милиции высунулся в шубе.
     -  Это что за  самодеятельность? -  говорит. - Ох,  и посидит же у  нас
кой-кто сегодня. А ну, Севастьянов, бери вот этого, в куртке.
     Ну, я эти штуки знаю, никакой Севастьянов меня не поведет, охота ему на
холод вылезать.  Так что я ботинок просунул в дверь, помощи ожидаю  справа и
слева. Но Вовчик с Аскольдом скисли тут же и сами же меня оттащили.  Дверь и
закрылась. Так обидно!
     - Это ничего! - орет мне пучеглазый. - Зато у меня план есть. Сейчас мы
в Росту смахаем, у Клавки доберем. Тем более понравился ты ей, Сеня!..
     Ага, думаю, значит, в гости поедем. Ну, она тоже занятная, Клавка.
     - А найдется у ней?
     - У Клавки чтоб не нашлось! Стойте тут, я к вокзалу побежал за мотором.
     Ну,  пусть, думаю,  сбегает,  у него мослы  долгие, а  вокзал -  метров
двести,  не  больше. Но  наблюдаю - Вовчика  шатает  легонько.  Стал  я  его
поддерживать. А он - меня.  Правильно, надо  вместе держаться. Кореши мы или
не кореши?
     Долго  ли,  коротко  ли  мы с ним корешили, но вот и такси  загудело, и
Аскольд нам из окошка машет. Мы с Вовчиком полезли, а там еще какие-то двое,
да  с барахлом.  Вовчик-то  поместился,  а  у  меня ноги наружу.  Ну, да  уж
как-нибудь.
     - Как-нибудь  это  ты на своей будешь ездить, - это шеф, значит,  голос
подает. Вылез,  переложил  мои  ноги внутрь. Оказывается,  нашлось  для  них
местечко. - Вам куда, капиталисты?
     -  В  Росту  вези!   -  пучеглазый  орет.  -  Улица  Инициативная,  дом
семнадцать.
     Ну, все помнит, кисанька! А ведь тоже под газом.
     - Э, мне в Росту ехать - себе во вред. Смена-то кончается.
     -  Это  не разговор,  шеф! -  кричит пучеглазый.  - Ты  сперва  счетчик
выруби, тогда поговорим. Крути налево! И сам уж там баранку, что ли, вертит.
     - Э! Ты мне не помогай.
     - Все, шеф, мы тебя любим. Умрем за тебя.
     - Не надо, поживите еще. Только у меня пассажиры до Горки, им ближе.
     - Не в том дело, ближе или дальше, а мы как будто раньше сели.
     Это какая-то  гражданка сзади меня. Оказывается,  я к  ней  привалился.
То-то  мне  было  мягко.  Я  к ней  повернулся,  хотел  извиниться  за  наше
поведение, а она мне чего-то руками в грудь уперлась.
     - Сидите, - говорит, - спокойно, без этих штук. А то я, знаете, с мужем
еду.
     Я и на мужа хотел поглядеть, но шея уже дальше не поворачивалась. А муж
- он тут же голос подал:
     - Действительно, - говорит, - уж если мы ради  вас потеснились,  так не
хулиганьте. А то и милицию можно позвать.
     - Хе! - сказал шеф. ~ Какая теперь милиция! И поехал, родной. Да только
мы двинулись - кто-то догоняет, приложился носом к стеклу.
     -  Ребятки,  возьмите  кочегара,  у меня ребенок болен.  Шеф  сразу  на
тормоз.
     - Ты, охламон, отстанешь или нет?
     - Езжай, - орет пучеглазый, - сам отвалится!
     - Куда "езжай", он за ручку держится.
     Стали  они там объясняться на морозе. Долго  руками  махали. Потом  шеф
снова сел и как рванет с места. Кочегар попрыгал, попрыгал и отстал.
     - Послушайте, -  вдруг эта гражданка говорит, - вы в самом деле счетчик
выключили? Там уже сколько-то набито!
     - Действительно, - мужнин  баритон, - мы уже доедем, потом св