орошо,
     Так вот вышло  - как будто я об них спрашивал, когда могу получить. Ну,
ладно, значит, нас больше ничего и не связывало.
     - Проводишь меня? - она попросила. - Раз уж я тебя встретила.
     Я взял чемодан.
     - Нюрка, салют!
     Мы  вышли  на террасу. Здесь  тоже намело снега,  на  каменных  перилах
наросли  бугры.  Клавка  смела варежкой  снег  с  перил,  вспрыгнула и села.
Чемодан я ей  поставил под ноги. Внизу под  нами блестели  рельсы,  а дальше
спуск  начинался к Рыбному  порту,  и там виднелись в клочьях пара  трубы  и
мачты и стоячие огни в черной воде - длинными разноцветными нитями.
     Паровозишко,  кое-где забросанный снегом, приволок  вагоны-коротышки  -
как  раз  они остановились  под нами. На  крышах у них  и на стеклах блестел
иней. Клавка поглядела на эти вагоны и вздрогнула.
     - Там топят хоть?.. А может, это еще и не мой?
     В  вагонах  зажегся матовый  свет,  проступили  узоры  на стеклах. Черт
знает, топили там или  нет. Человечков тридцать, с  чемоданами,  с  мешками,
потащились на посадку.
     - Твой, североникельский, -  сказал  я Клавке. - Затопят еще, он только
из депо вышел.
     Больше  мне  нечего  было  ей сказать.  Впрочем,  осталось  кое  о  чем
спросить.
     - Тогда - все обошлось?
     Клавка поняла.
     - Ну вот, зачем тебе про это думать.  - Отвернулась. - А может, от тебя
бы и стоило заиметь?..
     - Что б ты с ним делала?
     -  Что  с  детьми  делают? На  ножки  бы подняла...  Чего  смеешься?  А
вообще-то  и  правда туман у меня в голове. Ты меня не очень-то и  слушай. -
Она опять поглядела на вагоны  и  вздрогнула. -  Ну,  прощай. Запомнишь меня
все-таки? Хоть у нас и недолго любовь была...
     - А недолго и нужно.
     Она мне посмотрела в глаза.
     - Неужели так? Было что-то - и хватит?
     Хотела улыбнуться насмешливо - и не  смогла, губы  задрожали,  и улыбка
вышла  горькая,  жалкая  какая-то. Мне  тот  коридор  вспомнился, длинный  и
пустой, по которому  она  с такой же улыбкой  шла -  медленно и как  пьяная,
шаркая туфлями по ковру. И прошла мимо, и я даже не окликнул. Так и теперь -
не окликну. Вот такую, растерзанную,  и  отпущу -  в холодную эту дорогу,  к
чужим, на похмелье. Не  рады  же они ей - если  такое с мужем... Бог ты мой,
есть  же  и  ее  силам конец -  и  я  плеча не  подставлю. Я буду о  ближних
рассуждать, а этой, самой  близкой, не помогу ничем. И кто же я после этого,
за  какие ж  такие  доблести мне это  хоть когда-нибудь простится? А  я  вам
скажу, кто я. Третий. Который должен уйти.
     -  Нет,  -  я помотал головой. - Ты  не обижайся...  Я, наверно, не так
сказал. Сама  ты не знаешь, сколько ты для меня успела сделать - в считанные
эти часы: может, мне на все мои годы хватит. Ну, так уж оно случилось, что я
не сразу тебя узнал, оттого и расстаемся, - и кто же тут виноват, если не я?
     - Может быть, оба мы...
     - Может быть. Но, не знаю, как ты, а я бы ничего не хотел переиграть. И
могло ведь худшее  случиться -  мы б состарились, а так и  не встретились...
Нет,  все  было  надо! Вот с этим  - езжай, Клавка, счастливо тебе. А  будет
худо, не дай Бог, или пусто, как ты говоришь, тогда позови только - я приду.
Мы же с  тобой  знаем,  как это бывает:  вот  уже,  кажется, ничего тебе  не
светит, и ангел  не явится, и чайка не прилетит,  - ан нет, кто-то все же  и
приходит. Я к тебе отовсюду сорвусь,  где бы я только ни  был. Даже и письма
не напишешь - а услышу, почувствую.
     Я  хотел ее  за  руку взять.  Она стряхнула  варежки на  колени  себе и
приняла  мою руку  в  обе ладони  и то сжимала их, то  разжимала, глядя вниз
куда-то, мимо меня.  Из-под платка у  нее  выбился  пушистый  завиток,  и  я
смотрел на ее висок, и  у меня сердце  сжималось, и я думал, что не надо мне
ее целовать на прощанье - как я тогда вытяну этот день?
     - Спасибо, рыженький...  Дорого это - даже слышать. Нет, я знаю, что ты
не врешь. Просто, я думаю... - И помолчала.
     - Ну, а к тебе-то самому -  ангел когда-нибудь явится? Или так и будешь
- один посреди поля? Мне же и за тебя страшно.
     - А вот этого - не надо, Клавка. Почему же я - один? Когда человек лишь
подумает о других, не только о  себе, он - уже  не один. Как  бы ему там  ни
было сиротно, хоть в поле, хоть в море. Вот ты уедешь, не встретимся - и все
же  я  без  тебя  не  буду.  А ты  -  разве  одна  будешь в  чертовом  твоем
Североникеле, совсем уж - без меня?
     Клавка  вздохнула и слезла  с  перил.  Она  опять  смотрела  на мерзлые
вагоны, но  уже не  вздрагивала, смотрела  спокойно.  Вот и все,  я подумал,
теперь она хоть с ясной душой  уедет. Я бы не хотел,  чтоб ее что-то мучило.
Чтоб она меня  жалела. Пусть едет с легким сердцем, а  не бежит от меня, как
от чумного.  Пусть  вспомнит  обо мне хорошо. И я ее так  же  вспомню.  Я не
забуду, как нам с нею было тепло. Хотя и недолго.
     - Посмотри там, - сказала Клавка. - Таксист не уехал еще?
     - Зачем он тебе?
     - Поедем на нем. Ко мне, в Росту.
     - Это что еще, Клавка?
     - Поедем, я сказала. Попробуем жить с тобой.
     - Как же девятины? - все, что я догадался спросить.
     - А ну их! - Провела пальцами по глазам. - Там и без меня не заскучают.
А тут все-таки - живой. Эх, сделаю еще одну глупость и затихну!
     - Клавка, что же ты меня мучаешь!
     - Сама вот мучаюсь... Может, нам и повезет с тобой. Может, не так скоро
и кончится. Думаешь, мне тебя любить не хочется? Я ж не совсем пропащая.
     - А если он вернется?
     - Ну зачем об этом? Что-то же я решила... Ну будем втроем тогда решать,
если тебе хочется. Может, подеретесь из-за меня? Только почему-то всегда при
этом нашей сестре достается.
     И это тоже, я подумал, было с тобой. Сколько же мне еще придется узнать
про тебя?..
     Мы с Клавкой сошли на  площадь по мерзлым ступеням. Кругом была темень,
рассвет еще и  не брезжил. Мне  казалось - он никогда не наступит, обошел он
наши края. А таксишник еще стоял на площади, грел мотор. Ожидал пассажиров с
"Полярной стрелы", она к восьми приходит.
     Клавка  пошла впереди  -  по  стежке,  которую таксишники  протоптали к
буфету. Вдруг она обернулась ко мне, и я на нее налетел. Клавка прижалась ко
мне холодной щекою.
     - Что ты?
     - А может, не надо? Ведь и хорошее было, осталось бы о чем вспомнить, а
вдруг мы все испохабим?
     - Не знаю.
     -  "Не знаю",  "не знаю", все - на Клавкину ответственность!.. Закройся
ты, бич несчастный! - Клавка роняла  варежки, застегивала мне телогрейку  на
горле,  а студеный ветер выжимал у нее слезы. - Я тебя завлекала, завлекала,
а теперь самой страшно...
     - Иди вперед, - я сказал.
     Она кивнула.
     - Вот правильно. - И пошла.
     Я бы порассказал вам, как мы приехали и вошли с нею в ту комнату, где я
почти ничего  не  помнил, откуда меня выволакивали битым,  и как мы  прожили
первый  наш день,  и что было дальше, - но тут уже  начинается совсем другая
история, там и Клавка будет другая, и я другой, и чем бы все  ни кончилось -
вы нас запомните  вот в эту  минуту,  потому что, как говорил наш старпом из
Волоколамска: "Может быть, мы и живы - минутной добротой?"
     Так что распрощаемся на набережной,  где  я  последний раз оглянулся  -
посмотреть  на всю эту живопись. Клавдия стояла поодаль, ждала  меня и  тоже
смотрела  на  порт.  Мы  услышали  три прощальных  гудка,  и черный  траулер
вывалился  из ковша, пошел к середине гавани. Он пересекал цветные  нити,  и
ему отвечали гудками верфь, и  диспетчерская, и  несколько больших кораблей,
где шла еще ночная работа.
     Не знаю, куда уходили бичи, где там над ними закачаются  звездочки. Я и
прощался с ними и  не прощался - через неделю и  мы вот так же уйдем: стране
ведь нужна рыба.
     И куртки мне было не жалко совсем. Пускай она остается в Гольфстриме.