г ему снова там  скопиться. Опять я его потянул.
А он  и на сантиметр на поддается. Снова  там скопилось, что ли? Кто  же это
мне будет все время его распутывать? Я прямо повис на нем.
     И тут меня так самого рвануло, что я всей грудью на переборку налетел.
     - Хрена ты там тянешь? Сетка подошла! Сетку трясут!
     Вон что! Ни черта, значит,  не скопилось там. Просто, я  вожак со шпиля
тянул. И это меня на волне рвануло, шлаги по барабану скользнули, он же ведь
полированный  уже,  в   него  смотреться  можно.  Но  дрифтер-то  -  мог  же
предупредить: "Стой, не вирай пока". Да кому до вожакового дело!
     Я встал к переборке отдышаться, поглядел в  люк. И вдруг увидел: звезда
качается,  голубая,  прямо  над  моей головой. Я  просто  очумел. Потом лишь
дошло, что это не она качается, она себе висит на  месте, а нас переваливает
с борта на борт. И никто ее не видел, только я один - из темного  трюма. Где
же это я читал, что можно в  самый ясный полдень  увидеть звезду из колодца?
Даже не верилось. А теперь я сам в этом колодце оказался.
     Я стоял, смотрел на нее. А  все же был  настороже,  чтоб меня опять  не
рвануло. Шпиль, я слышал,  работает, его на  всю  выборку не  выключают,  но
дрифтер,  поди,  там скинул  один  шлаг с барабана,  чтобы проскальзывало. А
когда  он его снова накинет,  это  я  почувствую, он ведь у  меня  этот шлаг
возьмет, из моря ему не вытянуть.
     А там уже первую сетку трясли - бац, бац! - сыпалась  рыба. По звуку не
слышно,  чтобы уж слишком  много взяли,  но все же. Я не  утерпел, полез  по
скобам поглядеть, и вдруг  меня  чем-то по шее - скользкое, мокрое,  бьется.
Здоровенная рыбина скользнула по мне, по рукаву, плюхнулась на вожак. Билась
она страшно, сильная была селедина,  все норовила под шлаги забиться, они  ж
еще  воду хранят.  А когда  я  ее выудил  оттуда, себе  в варежки, она  даже
пискнула  жабрами, такая бешеная была - что ее обманули. И какая же красивая
-  ведь  только  что  из  моря! Не серая, не  оловянная,  не  ржавая,  как в
магазине. Она, сволочь, вся синяя,  зеленая, малиновая, перламутровая, и все
это переливается, каждый миг - уже новый цвет.
     За этой еще  одна шлепнулась,  только безголовая.  Оторвали на  тряске.
Потом еще одна - с разорванными жабрами, сочилась кровью. Так они и сыпались
с палубы, - но все покалеченные. А эта, что я держал, совсем была целенькая,
ни жаберки не надорваны, ни плавничок, ни чешуинки не потеряла.
     Я ее  взял  покрепче,  поднялся  по скобам,  и  зашвырнул подальше,  за
планширь. Глупыш один за нею кинулся,  - но у моей-то рыбины счастливая была
судьба - не далась глупышу, не повезло ему, ушла в море.
     На палубе, я слышал, заржали. Дрифтер ко мне заглянул.
     - Сень,  это  ты нашу рыбу выбрасываешь? Как  же это?  Мы  ловим, а  ты
кидаешь.
     - Пускай живет.
     - А думаешь, она жизнью попользуется? Она сейчас снова в сетку пойдет.
     - Не пойдет. Она теперь ученая.
     - Так, а ежели она, ученая, теперь неученую  научит  мимо сетки ходить?
Ведь это мы, Сеня, без коньяка останемся. Жалостный ты, Сеня. Гуманист!
     Долго  они там ржали. А  тех, безголовых, безжаберных, я тоже выловил и
выкинул на палубу.  Хуже нет,  если рыба куда-нибудь забьется, потом от вони
умрешь. А  на палубе  -бац  да бац!  -  и  нет-нет да  какая-нибудь  ко  мне
залетала.  Если  покалеченная,  я им  обратно выкидывал, а целенькая - ту  в
море. Пускай смеются. Опять же развлечение для палубных.
     А про вожак я опять забыл. Не заметил, как дрифтер выбрал у меня шлаг и
накинул на барабан. Пополз, родной, а мы-то заждались. Семь шагов вперед, по
солнцу,  еще  пласт  уложен, а посмотришь  в  люк  - там  она  все качается,
звездочка.  Совсем у меня рук не стало, а варежки  -  хоть выжми, и все тело
колет  иголками.  Это  хорошо  еще - рыба куда ни  шло,  а  заловилась, сети
приходилось трясти и стопорить вожак, а если б они пустые шли и вожак бы все
полз да полз, тут бы я как раз Богу душу отдал.
     Дрифтер опять ко мне заглянул.
     - Как, Сень, привыкаешь?
     - Да, привыкаю, - говорю. - А нельзя ли придумать чего-нибудь,  чтоб он
сам койлался?
     - Чего, Сень, придумать?
     - А я знаю? Барабан какой-нибудь с мотором.
     -  Да  как  же  он  в  трюме-то  поместится? И подешевле,  чтоб ты  его
укладывал.
     - Значит, совсем ничего нельзя?
     Дрифтер сказал:
     - Ты не изобретай, понял. Ты - вирай.
     Но неужели все-таки нельзя? Конечно, придумают. И до  чего же мне тогда
обидно будет. Как же это я его руками койлал? Я вам скажу, не зазорно гальюн
драить, на это еще машины нет. А вот сети трясти - зазорно,  когда  есть уже
на некоторых судах сететряски. Плохонькие, всего одного матроса заменяют, но
есть.  Вот, скажем, в трамвае кондуктор билетики отрывает, а потом  - бац! -
вместо него ящик поставили. Обидно же ему потом, что он вместо ящика стоял.
     Но  я-то, наверно, попривык к вожаку, если мог  уже про чего-то думать.
Раньше только и мыслей было - как бы с копыт не  свалиться, а теперь все как
бы само делалось, а голова была на другом свете.  Ничего,  думаю, переживем.
Вот уже  и  срост подошел, толстый  такой,  надо его специально  укладывать,
чтобы он мне порядок не нарушил, - Бог ты мой, а ведь это я уже первую бухту
скойлал.  Там их еще  штук  шесть осталось. Или семь?  Надо  бы  у  дрифтера
спросить. Только минуты нету, чтоб вылезти. На палубе опять загорлопанили.
     - А это, - слышу я, - Сене-вожаковому тащи, он жалостливый.
     - Сень, а Сень, держи на!
     И плюх на  меня!  -  серое с  белым, с  черным,  пушистое,  бьется оно,
кричит, сразу  в угол забилось, только глазенки блестят как пуговки. Глупыш,
кто же это еще. Весь  сизый, с  белой грудкой,  концы крыльев черные.  Одним
крылом прижался к переборке,  а другое выставил вперед, как щит, и  трепыхал
им  по вожаку.  Я хотел  его взять -  он еще  пуще затрепыхался, закричал  и
клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул.
И он пошел ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдет. Я его вытащил к
свету  -  одно  крыло  у  него  висело, перышки  маховые  сломаны,  -  и как
дотронешься, он сразу - кричать и клеваться.
     Бичи ко мне заглядывали в люк:
     - Сень, ты его рыбой откорми, после кандею отдадим зажарить.
     А глупыш притих, только  сердчишко стучало. Пожадничал, бродяга, в сети
полез, вот и запутался.
     В углу, за выгородкой, дрифтер свое  хозяйство держал - бухты запасные,
пеньку, прядины, - сюда я его и посадил, Фомку. Сразу я его Фомкой окрестил,
надо же как-нибудь назвать тварюгу, если она с  людьми будет жить. Фомка уже
сообразил, что я ему не враг, улегся, как в гнездо. Я ему кинул селедину, он
поклевал чуть, но заглатывать не стал, а подтянул к себе и накрыл крылом.
     Тут снова пополз  вожак, а сети пошли  победнее, и вытрясали их быстро.
Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.
     Дрифтер опять заорал:
     - Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?
     И я забыл - не  то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный.
А шлаги  все  ползли,  ползли. Теперь,  конечно, вся злость  на  вожакового,
почему медленно койлает.
     - Вир-р-рай, мать твою... Шевели ушами!
     Я  чуть было прислонился  к переборке -  лоб  вытереть,  чтоб глаза  не
заливало, -  как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги.
Чтоб  его теперь уложить, надо же все  это на палубу обратно выкинуть, иначе
запутаешься. Я их откидывал  ногами, локтями, головой, а они все ползли, и я
весь спутался этими кольцами.
     Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.
     - Ты будешь вирать или нет?
     - А я чего делаю?
     - Не знаю,  Сень. Не знаю,  чего  ты там  делаешь. А только не вираешь.
Погляди, сколько вожака на  палубе.  Хреново, Сеня. Закипнемся  мы  с  таким
вожаковым.
     - Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.
     Дрифтер даже вспотел от моих речей.
     - Вылазь!
     - Зачем? - Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.
     - Вылазь. И свайку захвати.
     Я взял у него в  хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив,  и
глядел,  как  я лезу.  Я высунул голову  в люк и зажмурился.  Такое  светило
солнце.  Такое море -  хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на  палубу и ноги
свесил в люк. А  вожака,  и  правда,  до фени скопилось. Но мне  уже плевать
было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.
     - Дай сюда, - сказал дрифтер.
     - Чего?
     - Свайку дай.
     - На, отцепись.
     Он эту свайку с маху всадил в палубу.  Наверное,  на два пальца  вошла,
силенки ему не занимать.
     - Вот, пускай она тут и торчит.
     - Пускай, - говорю. - Мне что?
     - А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.
     И пошел к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не
до колен. Ну просто - медведь в рокане.
     Прямо как во сне  я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину. Прямо
в  зеленую спину. Я его не  хотел убивать. Мне  все равно было. Однако -  не
попал.  В  фальшборт она  воткнулась,  в  обшивочную  доску. Да  сидя  разве
размахнешься?
     Никто слова  не  сказал  - ни палубные, ни вахтенный штурман,  который,
конечно, все видел из рубки.  Дрифтер тоже  молча к ней подошел и  выдернул.
Смерил, на сколько она вошла.
     - На полтора пальца, Сеня.
     - Мало. Я думал - на два.
     - Мало, говоришь? - Пошел ко мне. - А если б попал? А, Сеня?
     - Ничего. Лежал бы и не дрыгался.
     Он прямо лиловый был. Сел около меня на корточки.
     - Что ж мы с нею сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?
     - Зачем? В хозяйстве пригодится.
     - Ах ты, гуманист чертов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел?
Я ж только так сказал.
     - Ну и я только так бросил.
     Поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
     - Отчего ж мы такие нервные, Сеня?  Кто ж нас такими сделал? Не иначе -
Хрущев. Все  чего-нибудь  да придумает.  А при  Хозяине-то, вспомни, порядок
был. И каждый год, к первому апреля, цены снижены... Ай-яй-яй!.. Но ты вирай
все-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
     Тут в нем опять голос прорезался:
     - А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!
     Серега  Фирстов  с  Шуркой  кинулись к  нам.  Я  опять  полез  в  трюм.
Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я все не уложил.
     Дрифтер спросил с неба:
     - Дома, Сеня, за это дело выпьем?
     Я ему не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушел к шпилю. Все лицо у
меня горело и руки тряслись.
     Сетки пошли - то быстро, то не  спеша, косяк попался неплотный, так что
я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе,
дрифтер сам подходил помогать. Приговаривал ласково:
     - А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:
     - Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?
     Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них  поднимался к
подволоку.  Сначала  шапкой  коснулся,  потом  голову  пришлось  подвернуть.
Последняя бухта  всего  труднее шла,  - их все-таки  восемь оказалось, а  не
семь,  -  я  ее чуть не на четвереньках койдал. Потом концевой  трос пошел -
стальной, на нем до черта было калышек*, и надо их было разгонять, и следить
еще, чтобы жилка в ладонь не вонзилась.  Когда  последний  шлаг  хлестнул  в
воздухе, я уже не верил, что  конец. Подержал его  в руке.  Нет, ничего уж к
нему больше не привязано. Конец.

     * Калышка - мелкий виток (обычно на плетеном тросе).

     - Все, Сень, вылазь на воздушок.
     Дрифтер  стоял надо мной,  улыбался. Я полез наверх и чуть не  свалился
обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.
     Я пошел на полубак,  прислонился там  животом к  фальшборту,  глядел  в
воду. Теперь-то я  понял, почему  вожаковые глядели часами  в подволок,  как
скойлают все бухты.
     Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое -
это красиво, черт дери. А больше мне ни о чем не думалось.
     - Устал? - спросил дрифтер.
     Я только вздохнул. Ответить - язык не шевелился.
     Чешуинки закружились быстрее, поплыли назад, вода заструилась... Это мы
на новый поиск пошли.
     Потом я люковину закрывал, завинчивал... Но рано или поздно, а придется
к палубным идти, не хочется же "сачка" заработать, да и нечестно.
     Вот и дрифтер напомнил:
     - Отдышись минуту и давай бичам помогать. Есть еще работа на палубе.



9


     Я-то знал, что свайку  они мне не забыли. Бондарь  по крайней мере.  Он
только повода ждал высказаться.
     - Кому помогать?  - я  спросил. Хоть у  меня  еще  руки  не  отошли  за
что-нибудь взяться.
     -  А не  надо, Сеня,  - сказал  он мне  ласково.  Весь раскраснелся  от
работы. Но больше  от злости.  - Ты сегодня  и так намахался.  Свайка  - она
тяжелая.
     - Это смотря в кого кидать.
     Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.
     - В меня бы - ты б уже на дне лежал.
     - Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся.
     Ну  вот,  обменялись  любезностями,  больше из  бичей  никто  ничего не
добавил. Исчерпали, значит, тему.
     Устали они не меньше моего. А вот вымарались побольше. Я-то хоть чистый
там бегаю, в  трюме, они  же - в  чешуе  по  макушку, в  слизи,  в крови, на
сапогах налипло с полпуда.
     -  Везет тебе, Сеня! - Васька Буров позавидовал. - Благодари судьбу.  А
холода настанут - тебе еще всех теплей будет.
     Я не стал спорить. Хорошо бы, все хоть день в чужой шкуре побыли, никто
б никому не завидовал.
     Я поглядел - палуба вся в работе. Вертится карусель. Сети уже уложены и
придавлены жердиной, последнюю  рыбу сгребают,  подают сачками  на рыбодел*,
там ее боцман с рыбмастером, в резиновых перчатках с нарукавниками, мешают с
солью, ссыпают себе под живот, в бочки.

     * Рыбодел - верстак для разделки или засолки рыбы.

     Салаги  взялись  палубу  водой  скатить.  Один  скатывал,  другой   ему
потравливал  шланг.  Ну, это и один может. Тут же  Алика за плечо завернули.
Васька Буров завернул  -  он,  как ястреб,  сразу видит,  кому меньше работы
досталось.
     Дрифтер с помощником возятся у сетевыборки, что-то она сегодня заедала.
А заедает она, потому что на берегу придумана,  там не качает,  сетку из-под
храпцов не рвет.
     Они ее разобрали, посмотрели, да и снова начали собирать. Вроде бы  все
в порядке. Ну, а завтра снова она заест - разберут да посмотрят.
     А все  остальные - конечно,  с  бочками. Великое дело -  бочки! Их надо
выбрать  из  трюма, вышибить  донья,  обручи  осадить и залить  водой,  чтоб
разбухли к утру. И  еще  так  расставить их,  чтобы  не мешали  ходить  и не
кренили судно, и чтоб не падали, не катались по всей палубе. Только они  все
равно и мешают, и  кренят, и катаются, потому  что палуба маленькая, а бочек
до  черта, и неизвестно,  сколько  их  назавтра понадобится. Выставляют штук
семьдесят, больше все  равно  не поместится.  Если заловится - значит, будем
маневрировать: штук десять пустых достанем, на их место штук десять с рыбой,
и  так до посинения. А в это время, пока мы  с ними возимся, судно  идет,  и
бочки вырывает из рук, но кеп и минуты не ждет, он завтрашнюю рыбу ищет.
     Так что салаге  Алику плохо пришлось, -  отрядил его Васька подкатывать
ему полные,  с рыбой. Сам-то  он на лебедке  пристроился,  там силы никакой,
только храпцы надевай  на кромки  да  помахивай  варежкой. Самое  муторное -
подкатывать.  Надо ее,  родную,  окантовать  в обнимку,  вывести из узкости,
после уж повалить и катить к трюму. Кое-как салага ее скантовал и повалил, а
дальше она у него сама поехала.  Но прежде она его сбила с ног.  Едва-едва я
успел ее перехватить.
     - Ты, - спрашиваю, - из цирка? Или так, жить расхотелось?
     Он сидел и  глаза таращил. Даже испугаться  не  успел. Не понял, чем бы
это кончилось,  если б  она к  нему вернулась с креном. Вскочил  и  снова за
бочку.
     - Подожди, - говорю, - посмотри хоть, как это делается.
     - Чего ты  с  ним нянькаешься?  -  Шурка  Чмырев мне  заорал. - Синяков
понабьет - научится. Мне кто показывал?
     -  Потому ты  дураком  и остался. Гляди, - говорю Алику, - я ее  одними
пальчиками покачу. Видишь - сама идет. Все понял?
     Покивал он, потом сам попробовал - опять она у него вырвалась.
     - Алик! - ему Димка крикнул. - Не позорь баскетболистов!
     -  А черта ли толку, - говорю,  - что он баскетболист? Тут думать надо.
Вот, смотри. Ты  на пароходе работаешь, тут все труднее в сто  раз. Но можно
же  эту  качку использовать. Ты же не  смотришь, катишь ее против крена, это
себе дороже. А я подожду,  и вот она сама пошла, только поддерживай с боков.
А теперь крен на меня, сейчас назад покатится,  а я  ее  - поперек. И никуда
она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.
     Понял как будто. Сам попробовал и получилось. Расцвел от радости.
     - Спасибо, - говорит.
     -  Не за что. Спасибо мне твоего не надо.  Мне б как-нибудь тебя живого
домой отпустить.
     Вместе мы быстренько их  скатали, и он до того разошелся  - еще чего-то
хотел делать на палубе.
     - Неужели все? - спрашивает.
     Я удивился  - одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит,
что трюм не закрыт лючинами, брезент валяется рядом.
     - Так и поплывем, - спрашиваю, - с разинутым трюмом?
     Даже уши у него запылали.
     Мы   положили  все  лючины*,  накрыли  брезентом.   Тут  он  сам   стал
заклинивать.

     *  Лючины - толстые  доски,  перекрывающие люк (обычно  -трюмный, когда
большие размеры не позволяют его накрыть одной крышкой).

     - Ты, - спрашиваю, - ручник держал когда-нибудь?
     - Что это такое - ручник?
     - То, что в руке у тебя.
     - А! Молоток?
     - Дай сюда. И ступай в кубрик.
     Жора-штурман крикнул мне из рубки:
     -  Гони ты  его  по  шеям,  сам сделай. Алик  на меня поглядел,  и  мне
нехорошо сделалось. У него чуть  не слезы были в  глазах.  И правда, зачем я
его мучил?
     - Иди умывайся, без тебя управлюсь.
     Он встал,  руки в карманах, но не уходил.  Смотрел, как я заклиниваю. А
рядом другой лежал ручник и клинья - он их не догадался взять.
     - Ну, что стоишь над душой как столб!
     - Послушай, - он мне говорит, - я думал - ты хоть чем-то отличаешься от
всех остальных.  Так мне казалось. А  ты  - такой же, зверь. Это жалко, шеф.
Побереги хоть нервы. Что за удовольствие - орать на человека?
     Я встал тоже:
     -  Удовольствия  мало.  Но это  хорошо, что я  кричу. Вот  когда ты мне
совсем будешь до лампочки, я тебе слова не скажу. Это лучше будет?
     - Ты знаешь - пожалуй, лучше.
     Он закусил губу и пошел. Честное слово, мне жалко его было до смерти. И
ненавидел я его - со вчерашнего  вечера.  Ну, хорошо, пусть  я  - зверь.  Но
зачем человек не своим делом занимается?
     А все уже  в кубрик ушли. Один я остался - из-за салаги. А на палубе не
дай Бог задержаться.
     - Эй, как тебя? Шалай? - Жора-штурман мне кричит. - Кто шланг оставил?
     - Кто же оставил? Кто бочки заливал.
     - У, салага, мешком трехнутый! Убери-ка его.
     Пошел убирать. За это время он мне еще работу нашел.
     - Глянь-ка, вон бочка слева стоит, шестая.
     - Ну?
     - Привяжи-ка ее, от греха подальше, покатится.
     Это уж Васька Буров мне удружил, сачок.
     - И рыбодел не привязали.
     Уже все  на  обед пронеслись  галопом, а я все возился.  Вот те и Алик!
"Неужели все?" Я взмолился наконец:
     - Жора, всей работы на палубе не переделаешь. А мне на руль идти.
     Он махнул рукой.
     - Иди обедай. Боцмана позови ко мне.
     Покамест я рокан скидывал, умывался, уже в салоне  битком набилось. Это
у нас  быстро делается - не хочется же по переборке жаться, за столом только
восьмеро  помещаются.  Да  еще  обязательно   кто-нибудь  из  штурманов  или
механиков рассиживает - не выберут другого времени пообедать.
     В  данный момент третий штурман рассижива