- Почему это только "в нерабочее"?
     - Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
     Кеп махнул рукой.
     - В  протокол этого записывать  не  будем. В протокол  запишем - совсем
отказаться. Но языки все же попридержим.
     Проголосовали за это.
     - Теперь насчет стенгазетки, - сказал  Жора. - Хоть пару раз, а надо бы
выпустить.
     Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
     - Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
     - А что? - сказал кеп. - Это  разумно.  Только не салаги они, а молодые
матросы. Как они, согласны?
     - Сляпаем, - сказал Димка. - Алик у нас лозунги хорошо пишет.
     -  Вот, шапочку  покрасивей. Только  название  надо  хорошее придумать,
звучное.
     - Есть, - сказал Шурка. - "За улов!"
     Кеп поморщился.
     -  А пооригинальней  чего-нибудь - нельзя? "За  улов!",  "За рыбу!".  А
что-нибудь этакое?..
     - "За улов!" - Шурка настаивал. - За ради чего мы тогда в море ходим?
     Проголосовали - "За улов!". На том и разошлись мирно.

12

     -  Штормит, мальчики, - старпом  нас  обрадовал утром. -  А  выбирать -
надо.
     Насчет "штормит"  это  мы и в кубрике  слышали, полночи  нас  в  койках
валяло с боку  на бок, а вот выбирать ли - они там,  наверное, долго с кепом
совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
     Салаги  мои  поинтересовались  - сколько  же  баллов.  Семь с половиной
оказалось. Считайте - все восемь.
     - А мне, когда я оформлялся, - вспомнил Алик с улыбкой, - даже какое-то
обязательство давали подписывать - после шести не выходить на палубу. Просто
запрещается.
     - Точно, - Дима подтвердил. - К чему, спрашивается, такие строгости?
     Все помалкивали да одевались.  Что им ответишь? Перед каждым  рейсом мы
эти обязательства  подписываем,  а и в девять,  бывает, работаем.  Кандею не
варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит.  Да и никто
их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их
не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она
права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо - чтоб каторга.
     Горизонт сплошь  затянуло струями,  как  кисеей, другие суда  едва-едва
различались, да и наш наполовину  за водяной завесой. Я выглянул  из трюма -
стоят зеленые солдатики по местам,  как приговоренные, плечи согнули, только
роканы  блестят. Под зюйдвесткой не  каждого и  узнаешь, все одинаковые, и у
всех на лицах - жить не хочется.
     У  меня  в этот  раз работа была полегче, сети шли тяжелые  и трясли их
подолгу, вожак шел  медленно. Я и Ваську  Бурова  вспомнил: "Тебе там теплее
всех в трюме."  Разве что из люка попадало  за шиворот.  Но уже на четвертой
сетке дрифтер ко мне заглянул:
     - Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
     Это  справедливо  -  когда  работаешь на палубе,  нет хуже видеть,  как
кто-то  сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, - звереешь от одного
его вида.  А  тем  более  тут  еще на  подвахту вышли - "маркони", старпом и
механики. Не много от них помощи - сгребают рыбу гребком,  которую мы же  им
сапогами отшвыриваем,  подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто
из них не становится. А самое трудное - тряска.
     Я встал у сетевыборки - сеть шла из моря широкой  полосой, вся  в рыбе,
вся серебряная, вся шевелилась.  Серега  и дрифтеров помощник с  двух сторон
цепляли ее под храпцы барабанов -  за  подбору,  которой она  окантована,  а
посередине  тащило ее  рифленым ролом,  и  сеть  переваливалась  через  рол,
рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
     Берешь сеть  за  подбору или  за край,  где  свободно от  рыбы,  обеими
горстями и - вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а
ветер несет в лицо чешую и слизь, и в  глазах щиплет: потом - вниз, рывком -
и рыба плюхается тебе под  ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет  на тебя ее
кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два
рывка,  а  третьего не  успеваешь  сделать, пропускаешь  с полметра и  снова
берешь обеими горстями, - и вверх ее, и - рывком вниз. Сначала  только плечи
перестаешь чувствовать, и  спина горит, как  сожженная, и ты даже  воде рад,
что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено,
не успевают ее отгрести, и как успеешь - мотает ее с волной от фальшборта до
трюмного  комингса, и  нас мотает  с  нею, ударяет об  сетевыборку,  друг об
друга, и  ногу  не отставишь,  стоишь,  как  в трясине.  А если  еще икра  -
скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.
     Мы   все  уже  до   бровей   -  в  чешуе,  роканы  -  не   зеленые,   а
серовато-розовые,   сапожища   посеребрились   и   окровавились.   И   самое
удивительное - мы в такие минуты еще покуривать успеваем в рукав, по  одной,
по  две  затяжки,  потом  "беломорину"  кидаешь  в  варежку и так  передаешь
другому, иначе ее залепит,  - и потравить успеваем, кто о чем. Вон я слышу -
Васька Буров сказку рассказывает: "Жил на свете принц распрекрасный, и любил
он одну красивую бичиху..." Боцман какой-то анекдот загибает, который я  вам
тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржет, когда
уже все оторжались, и все уже над ним ржут.
     Потом меня оттолкнули  - дальше, на подтряску. Это кажется просто раем,
такая  работа, после тряски, -  сеть  идет  уже  легкая, пять-шесть  селедок
невытрясенных на метр, и кое-где  еще головы оторванные застряли, это чепуха
вытрясти,  можно  и  рукой  выбрать, времени  хватает.  Потом  она  идет  на
подстрельник, переливается  и  ложится складками на левом борту. Там ее трое
койлают - один посередине,  себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это
уже просто отдых, а не работа, и тем,  кто поводцы отвязывает и крепит их на
вантине, тоже отдых - можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают.
Туда посылают, когда  дойдешь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему - опять
в трюм.
     До  обеда мы только двадцать  сеток выбрали. А их девяносто  шесть. Или
девяносто восемь.  Никогда  нечетного числа  не  бывает.  Не  знаю,  почему.
Говорят, "рыба чет любит, а от нечета  убегает". Суеверие  какое-то. Много у
нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.
     А  уже  все  забито  бочками. Сколько же  мы возьмем  сегодня - триста,
четыреста? Мы уже и счет потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже
мокрые под роканами, - пока нам кандей не прокричал с камбуза:
     - Команде обедать!
     Еще минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки, - пока это до нас
дошло.
     -  Полундра,  ребята, -  дрифтер  нас остановил,  -  рокана не снимать.
Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребемся.
     Да, уж если до подвахты дошло - не разгребемся.  Четверо пошли обедать,
а мы еще остались - солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук
мы уже не чувствовали,  ни ног, и злы  были на весь белый свет, до того злы,
что  уже  и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда  я ему  бочкой  на
сапог наехал:
     - Когда ты уже умрешь?
     Спросил равнодушно, как будто  и без злости. Только я ведь знаю - когда
так спрашивают, тут самое страшное и случается.
     - На второй день, - говорю, - после твоих похорон.
     Тем лишь его и успокоил.
     Потом  эти  четверо  вернулись и нас  сменили. Мы не утерлись даже,  не
вымыли ни рук, ни сапог, полезли по бочкам в корму. Сели на  кнехты - Ванька
Обод, салаги и я. Здесь не каплет, не брызжет, только сиди покрепче, чтоб не
свалиться.  Кандей  нам  вынес борща  в мисках,  и мы их  поставили себе  на
колени, и ели молча, глядя на море.
     В волнах носилась касатка, переливалась серым брюхом под самой  кормой,
шумно выдыхала из черного  своего дыхала.  Кандей ей кинул буханку черного -
улестить, чтоб  к  нашей селедке  не  подбиралась.  А то,  не  дай  Бог, еще
запутается, она ведь, пока не освободится все сети может изодрать.
     Мы глядели на  нее  и  как-то отходили сами. Кандей  нам в  те же миски
насыпал каши с солониной, принес по  кружке компота. И  все,  нужно снова на
палубу.
     Салаги хотели было перекурить, Алик сказал:
     - Передохнем хоть.
     - У мамы отдохнешь,- Ванька ему ответил.
     - Какая же работа без перекура? Это ж святое дело.
     - Есть  такая работа, - я ему сказал. - Это  наша, рыбацкая работа. И в
ней ничего святого нет. Запомни это, салага. Чем скорей ты это  усвоишь, тем
легче жить.
     Димка сказал:
     - Пошли, Алик,  пошли. Есть все-таки  святое. Это слова нашего дорогого
шефа.
     Этот как будто понял. Можно, конечно, и выгадать время. Но только потом
в сто раз труднее будет,  из темпа выбьешься. Лучше уж сразу себя загнать до
полусмерти, а потом повалиться в койку, чем разбивать себя перекурами.
     Рыбу уже всю сгребли и палубу расчистили, ждали только нас.
     - Давай по местам, - дрифтер сказал. - Начнем по новой вирать.
     А когда он сам успел пообедать, никто не заметил.
     После обеда Жора-штурман сменился, на вахту вышел третий. И тут у них с
дрифтером начался раздрай.
     С  акул началось.  Пришли  к нам,  родименькие,  штук  пять или  шесть.
Почуяли,  что  тут  рыбы навалом. А  они  ее не просто  из сетей выжирают, а
вместе с  делью  - огромными  кусками,  потом не залатаешь. Сельдевая  акула
длиной  чуть побольше  метра, но прожорливые же они, никакого  сладу с  ними
нет.
     Третий вышел  на мостик и стал в них сажать из ракетницы. Одной прямо в
пасть шарахнул - видно было, как вспыхнуло между зубами. А та хоть бы глазом
моргнула - погрузилась и снова вынырнула. Живая и здоровая.
     Так вот, он, значит, стрелял акул без всякого толку, а дрифтер  смотрел
на это дело и накалялся. Потом спросил:
     - Стрелять будем или подработаем?
     А  подработать, и правда,  не  мешало  - растянуть  порядок, потому что
волна и ветер  его  складывают,  это еще похуже, чем акулы, будешь потом век
расцеплять, распутывать.
     Но третий чего-то заупрямился.
     - Кто вахтенный штурман? Я или ты?
     - Я говорю - подработать надо назад.
     - А я считаю - не в свою компетенцию суешься.
     Дрифтер вышел на середину, против рубки.
     - Тебя по-хорошему просят - подработай!
     Но орал он уже не по-хорошему, пасть разинул, как у той же самой акулы;
я думал - тот ему как раз туда ракетой пальнет.
     - А я тебе по-хорошему отвечаю - мелко плаваешь, понял?
     - Ты  будешь  работать  или нет? - Дрифтер  совсем уже  бешено  орал. -
Сейчас всю команду распускаю к Евгении Марковне!
     -  Ты  на  кого  орешь,  пошехонец?  Ты  с  кем  это  при  команде  так
разговариваешь? Ты со штурманом разговариваешь!
     - А я штурмана не вижу. Я лодыря вижу. Один шрам тебе сделали  - гляди,
другой щас сделаю для равновесия.
     - Ну, ты у меня запоешь!
     - А я и пою!
     - Ты при капитане запоешь!
     - И при капитане запою!
     Мы стояли, работу бросив, смотрели, как они лаются на  ветру. Брызги их
обдавали,  мотало штормом, но дело  еще только разгоралось. А нам, палубным,
передышка. Ну, и развлечение как-никак. Мы тем временем закурили, из каждого
рукава дымок поплыл.
     И  так бы они  еще долго обменивались, но тут кеп вышел в рубку.  И оба
враз  замолчали,  тишь и  гладь на пароходе. Дрифтер пошел к своему шпилю, а
третий, конечно, подрабатывать начал. И мы разошлись по местам.
     Дрифтер сказал хрипло:
     - Поуродуемся, ребята, до чаю. Рыбы на борту, что грязи.
     И чай пили тоже по сменам, на кнехте, и выбирали потом до ужина,  а она
все шла и шла, сетка за сеткой, сплошная серебристая шуба. Темень наступила,
и врубили прожектора, и все не кончалась она, треклятая, не кончалась...
     А кончилась - как-то вдруг, никто и не ждал.  Вожак кончился, последняя
сетка, бочка последняя ушла в трюм.
     Сколько ночи  прошло,  когда задраивали трюма,  не знаю.  Я  заклинивал
брезент и попал себе ручником по пальцам, а боли не услышал как будто и боль
во мне вся кончилась.
     Потом еще помню, когда шел в кап, меня прихватило  волной, и я встал на
одну  ногу, взялся за дверную  задрайку  и выливал  воду из  сапога.  Ведро,
наверно, вылил. Потом  из другого. А первый у меня подхватило волной, и я за
ним бежал босиком. Догнал и швырнул оба сапога  в кап.  Уже не  думал, что в
кого-нибудь попаду.
     В  кубрике  спали  уже,  только  роканы скинули на пол, и  я тоже  свой
скинул,  в телогрейке полез  в  койку.  Но увидел -Димка мучается  с Аликом,
стаскивает с него, спящего, буксы и сапоги. Я слез помогать Димке,  но уж не
помню, стащили мы эти буксы или нет.
     ...А через час подняли нас - на выметку.
     Так  она шла  четыре  дня,  подлая  рыба,  - по  триста  пятьдесят,  по
четыреста бочек за дрейф. И каждый день штормило, и  валяло нас в  койках, и
снилось плохое.  А  потом  сразу  кончилось -  не пустыря  дернули, но и  не
заловилась она, как в эти четыре дня. Эхолот ее нащупывал, большие под килем
проходили сигары, но в сети как-то не шла.
     Часам к двум я скойлал последнюю бухту и вылез. Палуба была вся мокрая,
серая  и  вдруг  зажелтела  от солнца.  Облака  плыли  перистые,  к ветру, к
перемене  погоды,  и волна  шла себе  мелким бесом,  сине-зеленая, с  белыми
барашками. Это еще можно пережить.
     И вожак тоже можно  пережить. Не то что привык я  к нему, нельзя к нему
привыкнуть, а просто  разобрался - когда  нужно "шевелить ушами", а когда  и
поберечься, что он  тебя  рванет  со  шпиля,  когда  попридержать,  услышать
вовремя, что  сетку подводят, а когда можно и на палубу вылезти, покурить  у
всех на виду, и никто слова не скажет.
     - Ну, как, Сень? - спросил дрифтер. - Освоил вожачка?
     - Помаленьку.
     - Вот, как скойлаешь его от промысла до порта, тогда и домой пойдем.
     И правда, я посчитал - как раз за рейс и выберу эти две тысячи миль.
     Я сплюнул и пошел к бочкам. Все же разнообразие...

13

     В  этот же  день  к  нам почта пришла и  картины.  Один  СРТ  доставил,
"Медуза", из нашего же отряда. Позже нас он на неделю вышел на промысел.
     Бондарь приготовил  пустую бочку, Серега достал багор с полатей. Как-то
уж вышло, что он  и за киномеханика,  и вот если  надо, с  багром - то почту
тащить,  то   чей-то  кухтыль  потерянный   подобрать  -  в   "Комсомольскую
копилочку".
     "Медуза" встала от нас метрах в пятнадцати, и кепы начали переговоры:
     - Как самочувствие? - это с "Медузы".
     - Спасибо, и вам такого же. - Это наш. - Имеем две про шпионов и эту...
как ее...
     Дрифтер сложил ладони рупором:
     - "Берегись автомобиля"!
     Там пошло совещание. Потом с "Медузы" ответили:
     - Товар берем.
     - А вы что имеете?
     -  Одну  про  шпионов,  но  две  серьи. И заграничную, про  карнавал. С
песнями.
     Кеп поглядел на нас. Я ее как будто видел в порту.
     - Ничего, веселенькая.
     Кеп опять приложился к мегафону.
     - Махнемся!
     Они  запечатали бочку  и кинули  за  борт, а сами  отошли.  Мы подошли,
подцепили багром, бросили свою. А  пока вот так маневрировали, каждый во что
горазд  перекрикивался с  парохода  на  пароход:  кто  про какого-то  Женьку
Сидорова,  которого что-то давно не встречали на морях, и в "Арктику"  он не
заявляется; кто про Верочку, общую знакомую, которой вдруг счастье подвалило
- физика себе оторвала с ледокола "Ленин", скоро свадьба, поди; кто по  делу
-помногу ль на сетку берем и не собираемся ли менять промысел...
     Серега  из  бочки  вытаскивал  коробки  с фильмами,  газеты за  прошлую
неделю. И тощенькую пачку писем - еще не расписались там, на берегу.
     Бондарь, около меня, говорил Сереге:
     - Хороший пароход, я на нем ходил.
     - Кеп ничего там?
     - Такой же.
     - А дрифтер?
     - То ж самое.
     - А боцман?
     - Разницы нету.
     Я взглянул  -  и правда:  пароход  -  ну  в  точности  наш,  мы  в  нем
отражались,  как  в  зеркале.  Такой  же стоял  на крыле  кеп  -  в  шапке и
телогрейке, такой же дрифтер  горластый, боцман - с  бородкой  по-северному,
бичи - в зеленом, как лягушки. Такой же я сам там стоял,  держался за стойку
кухтыльника, высматривал знакомых. Вот, значит, какие мы со стороны...
     Кто-то меня толкнул под  локоть. Бондарь. Глаза - как будто драться  со
мной хотел. А на самом деле - письма мне протягивал.
     - Держи, нерусский.
     А я  ни от кого  писем не ждал. Мать  еще не знала, на каком я ушел. Но
тут и от нее было, переслали из общаги.
     - Почему же это я нерусский?
     - Чучмек* ты какой-то. И одеваешься не по-русски.

     *Инородец (презрительно).

     Вот, значит, что мы не поделили. Курточка виновата.
     - Надо, - говорит,  - сапоги носить, пинжак.  А так тебя  только шалавы
будут любить, Лилички всякие.
     Ага,  он уже и посмотрел  от кого.  Второе  было  - от Лили.  Третье от
какого-то кореша, фамилии я не вспомнил.
     "Медуза" дала три гудка, мы ей ответили - и  разошлись. Она - дальше, к
Оркнейским островам, ей еще больше суток было ходу. А мы - на поиск.
     Я ушел на полубак,  сел там на свою  бухту. Первым хотелось мне от Лили
прочесть, но я его отложил. А распечатал - от матери.
     "Сенечка золотой  мой, что  же ты не приехал под Новый год, как обещал?
Мы со Светой так тебя ждали,  наготовили всего, а ты не  приехал. С тех  пор
как я министру писала, чтоб  тебе на  год службу  скостили как единственному
кормильцу,  вон  сколько  прошло, а ты все равно на  море  остался,  и к нам
заезжал всего два раза, и то все проездом, проездом. Ну, приезжай хоть в эту
весну да побудь подольше.
     Света большая стала, невеста уже, и парни  ее  провожают из школы. Тебя
каждый день вспоминает, забыл, говорит, нас Сенечка. И пишешь ты нам редко и
все невпопад: сначала я за  декабрь от тебя получила, а после  уж за ноябрь.
Огорчаешь  ты  своего очкарика. В рождество  я  на  отцову  могилу  сходила,
поплакала и стежку протоптала.  Пирамидка, что  ему от  депо  поставили, вся
ржой пошла с-под  болтов, весной отчищу. Золотой  мой, купили еще дров на 20
рублей и, наверно, будут стеллажи под книги, ты ж читать любишь, так напиши,
как их оставить просто тесовые, не морить и не крыть лаком, может, это будет
пообстрактней?*

     * Так в тексте.

     Встретила  я днями  Люсю.  Она все  незамужем и такая ж красивая,  тебя
помнит, приветы передает. И Тамара тебя помнит, хотя она с животом ходит, не
знаю от кого, тоже  незамужем. Она  напротив  нас раньше жила,  вы  в  школу
вместе ходили.
     В Дворце культуры  артисты выступали  из  Москвы, ой какие талантливые,
очень красиво все преподнесли, я так восхищалась. Сидела я на 40 ряду, и все
было слышно и видно.
     Золотой мой, беспокоит меня, что  ты деньгам  счету  не знаешь, а  ведь
получаешь  хорошо.  Я  как  посмотрела на тебя в последний  приезд,  неужели
больше себе ничего  не купил, только костюм и  пальто зимнее. Ты  бы мне все
присылал, я лишнего на себя не потрачу. Золотой мой, напиши, как живешь, как
нервы и настроение.  Очень  хочу, чтоб  ты был  спокоен, не нервничал и  был
здоров, только этого хочу.
     Твоя мама Алевтина Шалай.
     Сама я здорова вроде ничего, иногда душит горло, но потом проходит.
     А. Ш."
     Хорошо такие письма в море читать. Тут я себе сто клятв даю, что на все
лето заверну в Орел. И самому не верится, что когда  вернемся, совсем другие
будут планы.
     Как же все  получилось? Сошел я с крейсера  - на год раньше других -  и
дал себе  зарок, что больше я в море и пассажиром не выйду. А вышел -  через
неделю,  на траулере.  Надо же было, чтоб  я на вокзале  объявление прочел -
тюлькиной конторы. Большой набор тогда шел, и деньги предвиделись немалые. А
с чем мне было домой возвращаться - с десяткой в кармане? Вот я и решил одну
экспедицию сплавать. И - не обманулся, пришел с такими  деньгами,  каких  до
этого  и в руках не держал. И в поезде,  возле Апатитов, чистенько их у меня