к черт.
     - Ну, ведь с пропащими сидел. Их  же никто за людей не считает, Вовчика
этого с Аскольдом. Все  только  и бегают они ко мне: то - "Клавка, покорми в
долг", то  -"Клавка, похмели, завтра в море идем, с  аванса разочтемся". Про
меня  уже чего  только  не думают,  а  я  их просто жалею.  С ними-то будешь
злой!.. А плохо, что ты меня не заметил. Я перед тобой и со  скатерки чистой
смела,  и уж  так,  и  так... А  сказал  бы ты  мне  тогда: "Поедем со мной,
Клавка", тут же бы поехала, куда хочешь. Скинула б только передник.
     Она смотрела  в иллюминатор, улыбалась, глаза у нее блестели влажно.  Я
спросил:
     - А дальше что было?
     - Дальше-то?.. Может, не нужно?
     - Теперь уж - все нужно.
     - А дальше - ты меня перед этими пропащими позорил. Пригласил, за ушком
поцеловал... Я-то -  разоделась, марафет навела,  в большом  порядке  пришла
девочка!  А ты, оказывается, специалистку  свою  ждал  - ни  по рыбе,  ни по
мясу... ты уж прости. А потом еще на Абрам-мыс ездил. Видела я уже - и ту, и
другую, - да разве они меня лучше? Да никогда! И уж после того, как они тебе
не  отпустили, ни  та, ни другая, ты ко  мне являешься: "Клавочка, без  тебя
жить не могу!"
     - Пьян же я был.
     - Да уж хорош. Как собака. Я так и поняла: ты - это уже не ты. Мне даже
как-то и  не жалко было, когда они  тебя били. Не  убьют же, думаю, таких не
убивают... Я уже потом спохватилась, как узнала от них, что ты в море ушел -
из-за этих  денег. Я-то  думала - проспишься, придешь за ними, и мы при этом
поговорим  хоть  по-человечески.   Ведь  мы  ж  не   говорили!  Так  я  себя
проклинала...
     - Себя-то за что?
     - Ну... наверно, любил же ты эту, специалистку. Не все так просто было.
Я тоже нехорошо про нее говорю. Любил, да?
     - Теперь не знаю.
     - Это ты так  не говори.  Это ты  и про меня  когда-нибудь скажешь: "Не
помню, хорошо ли мне было с Клавкой".
     Я ее обнял.
     - Не скажешь ты этого, - она засмеялась. - Ни за что не скажешь!
     Я ее обнял сильнее.
     - Подожди. Ну, подожди же, никуда я не денусь. И устал же ты.
     Так сильно она меня обнимала - и уже не помнила про мое  плечо, и  себя
не помнила. Как будто жизнью со мною делилась.
     - Хорошие мы, - она сказала. - Хорошие друг для друга.
     А потом:
     - Ну, это ведь и не чудо, нам же не по шестнадцать. Нет, все-таки чудо.
     И  опять лежала  -  головой  на  моем плече,  с  закрытыми  глазами,  с
полуоткрытым  ртом.   И  так  славно   укачивало  нас   волною,  когда   она
наплескивалась на стекло.
     Кто-то  к нам постучался тихонько. Вот уж действительно - как с  другой
планеты.
     -  Ох... -  Клавка замотала головой и выругалась сквозь зубы. - Ну  что
поделаешь, открою.
     - Ты что?
     -  Да это же Валечка. Твои постирушки принесла. Ну, какой ты у меня еще
мальчик! Думаешь, она без романов тут живет? Не-ет, Валечка у нас не такая!
     Она приоткрыла дверь. Валечка оттуда спросила:
     - Все хорошо? - И засмеялась.
     Клавка ей ответила чуть хрипло:
     - Лучше не бывает. Спасибо тебе, Валечка.
     - Да уж если на банкет не пошли...
     - Ох, какой уж тут банкет. Свой у нас банкет. Спасибо тебе большое.
     Клавка уже не вернулась ко мне, стала одеваться, подобрала все с полу.
     Я спросил:
     - Она тоже из-за меня не пошла?
     - Ну что ты. Не все из-за тебя.  Двое  у ней тут  встретились,  в одном
рейсе.  Один  бывший,  другой теперешний.  Гляди  еще -  там передерутся, на
банкете. Лучше от беды подальше.
     - Не растреплет она?
     -  Кто,  Валечка?  -  Клавка  рассмеялась,  взъерошила  мне  волосы.  -
Миленький, успокойся. Уже про то, что я тут с тобою, вся плавбаза знает.  От
киля, как говорят, до клотика. Что нам после этого - Валечка!
     Я тоже засмеялся:
     - Выходит - поженились мы с тобой?
     - Да уж поженились...
     Я помолчал и сказал:
     - Я не просто спрашиваю, Клавка.
     - О чем ты?
     - Какими же мы отсюда выйдем? Как я завтра без тебя буду?
     - Ой, вот уж про чего не надо. Я тебя умоляю! Таким же и будешь.
     - Нет. Уже не смогу...
     Я, наверное, права не имел говорить ей эти  слова, мне ведь еще под суд
было идти,  -  да неизвестно же, чем он кончится, этот  суд,  все  же у меня
какие-то  оправдания были.  По  крайней  мере,  мы б хоть  эти недели вместе
прожили -  до  приговора, а  там уже ей  решать,  стоит  ли ждать меня. Нет,
пожалуй,  здесь  решать, сейчас,  -  неужели  б я ей не признался, скажи она
только - "да"!
     Клавка ко мне присела.
     - Ну зачем это тебе в голову-то пришло? Вот взял и все испортил. Зачем,
спрашивается? Ты подумай-ка, - еще и не началось у нас ничего, а уж все было
испохаблено. Бедные мы с тобой! И  что нам такого впереди светит? Ну, буду я
тебе  - моряцкая жена. Будешь  ты  уходить - на три с половиной  месяца! А я
тебя  -  до трапа провожать, в платочек сморкаться. Потом, значит,  верность
соблюдать, вот так сидеть и соблюдать. Песенки для тебя заказывать по радио.
"Сеня,  ты  меня  слышишь?  Сейчас  для  тебя  исполнят "С  матросом танцует
матрос". В кадры звонить -  как  мой-то  там, не упал еще  "по  собственному
желанию"?.. Потом  встречать  тебя,  толпиться там, а в сумке  уже маленькая
лежит,  чекушка  -  чтоб ты не закосил никуда, аванс бы не  пропил.  Вот так
захмелю тебя и  приведу домой,  на кушетку, и полежим  наконец-то рядом. Так
вот для этого-то счастья все остальное  было? Чем я тебе не угодила, что  ты
мне такой жизни пожелал!
     Я сказал:
     - Да я ведь за эту жизнь тоже не  держусь.  Уехал  бы  в любой  день  -
другого чего поискать.
     - Это можно... Ну, и про эту  жизнь тоже  можно  по-другому рассказать.
Кто послушает  -  сюда, наоборот, помчится. Мало ли их едет? Ты сам-то не из
этих мест, как и я?
     - Почему ты решила?
     - Не знаю. Просто, кажется мне.
     - Из Орла.
     - Ну, так я недалеко от тебя росла - в Курске. И тоже мечтала - в такое
место  заповедное  заберусь,  где  и  дышится  не так, и  люди  какие-нибудь
особенные.  На северную стройку  записалась  по объявлению. Во, как кровь-то
горела! Где  посуровей  искала,  дура.  И  что нашла? Кирпичи класть?  Балки
перетаскивать? Раствор замешивать? Или  в конторе - мозги сушить? Да никакой
работы  я  не  боялась!  И  как   только  не  покалечилась,  бабой  быть  не
перестала?.. А  - ради  чего? Люди  вокруг  - все те же, так же  мучаются  и
других мучают,  и  что от моего геройства в их жизни поправится? Вот  я  так
пристроилась, чтобы  и  самой  полегче, и они б хоть мелькали  побыстрее, не
задерживались,  -  все  как-то  веселее,  подолгу-то  - иной раз муторно  их
наблюдать. Ты тоже, наверно, так устроился - с людьми особенно не сживаться,
не зависеть ни от кого?
     - Да почти угадала.
     - Плохо это, наверное, но уж так! Но я-то все-таки - баба, должна  же я
к  кому-то  одному  прислониться  -  и тогда  уже  все  терпеть  ради  него,
радоваться, что  терплю. А  ты мне -  "уедем, другого чего поищем".  Нет уж,
чего в себе  не имеешь,  того нигде не найдешь. И мне никогда не дашь. Милый
мой, другим же ты - не родишься!
     - Какой же я, Клавка?
     - Все сказать? Не обидишься?
     - Нет.
     - Не  такой ты,  за кого выходят.  Влюбиться в тебя  можно, голову даже
потерять. В одних твоих глазыньках зеленых утонешь... Но выйти за тебя - это
же лучше  на рельсы  лечь. Или вот отсюда, из  иллюминатора,  вот так, в чем
есть,  выброситься. Ты  знаешь, ты - кто? Одинокая  душа! Один посреди поля.
Вот руки  у тебя хорошие. - Взяла мою руку, прижала к своей щеке. - А душа -
ледышка. И не  отогреть мне ее никогда. Страшно мне было,  когда ты  на меня
кричал.
     - Я не кричал.
     - Уж лучше  б  кричал. Лучше  бы даже побил.  А ты так...  по-змеиному,
шепотом. Ты все на меня мог подумать. Но ты  что - не  видел,  как я на тебя
смотрела. Я ж на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.
     Это  я  просто  видел сейчас, как  она смотрела. А вспомнилось мне, как
Алик  нам  кричал  сверху:  "Бичи,  вы  мне нравитесь,  это  момент истины!"
Наверно, есть что-то, чего не  подделаешь, - только ведь различить!.. И  еще
про  шотландца, на  которого я орал. А он, наверно,  просто  спал  в  корме.
Страхом намучился, устал... Руки-то делали, что надо, а душа была - ледышка.
     Я сказал:
     - Может, потому все, что жизнь у меня такая... Колесом заверченная.
     -  А  у меня  она  - другая?  Тоже  вертись.  Но живем  же мы  еще  для
чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь...
     - И - звездочка качается?
     - Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Да не где-нибудь, а
у нас же в душе. Бог, наверное, какой-то, я уж не знаю... Ну вот, наговорила
я тебе. Не обидела?
     - Клавка, - я сказал, - я одно знаю: я теперь без тебя не жилец.
     - Не  надо так. Я тебе же  хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя,  это у
меня  живенько. Второй  раз  такое лицо твое увидеть...  как тогда, помнишь,
когда я тебя спрашивала:  "Что ты против меня имеешь?" А  ведь увижу, увижу!
Что другое, а  это увижу.  Наговорят тебе про меня - и  увижу. И далеко  мне
придется от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.
     - Скажи, зачем же тогда все было?
     - Что  было? А  ничего такого не  было. -  Уже она другая стала,  когда
накинула  платье, далекая - вот  с этим кружевом на груди. И самое-то лучшее
уже прошло - когда она в первый раз ко мне  припала,  к плечу.  - Ну, что ты
спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так... Пусто мне  в последнее время. Ты в
эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут  еще ты  смерть  пережил. Ну,
прости. Наверное, не надо было...
     Нет,  я  подумал, все  было надо.  Хотя  бы  затем,  чтоб  ты  мне  все
рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться
его - хоть рукой, хоть словом - и совсем следа  не оставить.  Но зачем же ты
пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: "Зачем так жить глупо?" А все мы так
и  живем.  Уходим, чтобы  вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти.  А мне-то уже
подумалось  - я  прибился к какой-то пристани,  и она была,  что называется,
"обетованная". Где-то я такое слышал: "Земля обетованная". Не знаю, что это.
Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.
     Я это  хотел ей сказать - и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже был
динамик.  И по трансляции  объявили: наших шотландских гостей приглашают  на
верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезет их на родину.
     -  Их  еще долго будут  провожать, обниматься, -  сказала Клавка. -  Ты
отдохни еще, все-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дергают.
     - Это не задержится.
     И  точно,   не  задержалось.  Ниже  поименованных  товарищей  попросили
вернуться  на  свое  судно - для несения  буксирной вахты. Перечислили  всех
почти, кроме машинной команды.
     - И тебя позвали?
     - Разве не слышала?
     Клавка ушла к столику, закинула  руки, встряхнула  всю копну  волос.  И
снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.
     - Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.
     Я сказал ей.
     - Вот теперь буду знать. Надо тебе идти?
     - Вахта все-таки. Хотя и буксирная.
     -  Жалко,  я думала: мы  хоть вместе  доплывем. Я  бы  тебя  где-нибудь
устроила.
     - Я бы и сам устроился. Только ни к чему.
     Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было - как на казнь, и
куда я должен был идти от нее - я тоже не знал.
     Все-таки я оделся. И все-таки еще одну глупость сделал. Спросил ее:
     - Не встретимся больше совсем?
     - Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну, иди,
пожалуйста.  Иди, не  терзай меня. Я  даже не  знаю, как я  отсюда выйду.  И
хлопот мне еще прибавилось.
     - Каких же хлопот, Клавка?
     Она улыбнулась через силу:
     - Маленький? Не  знаешь, с чего дети  начинаются?.. Ох, нельзя мне было
сегодня!..
     Никогда я не знал, что в таких  случаях говорят. Я хотел подойти к ней.
Она попросила:
     - Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.
     - Прощай тогда...
     Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала сережки.
     Я  дошел  до  главного трапа и  остановился.  Может быть,  здесь  она и
спрашивала: "Что ты  против  меня имеешь?" Я встал в тени, за огнетушителем.
Мне хотелось еще раз на нее посмотреть.
     Клавка шла по  коридору - медленно  и как  пьяная.  Не как  те  пьяные,
которых шатает.  А  как  сильно  пьяные,  которые уже  прямо  идут.  Шаркала
каблуками по ковру. Остановилась, поправила  волосы и  улыбнулась сама себе.
Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.
     От  других -  когда  я уходил после этого - мне больше всего  отдохнуть
хотелось  душой,  весь я пустой делался. А  ее -  как будто с  кожей от меня
оторвали. Я даже  позвать ее  не смог, когда она  мимо прошла, не  заметила.
Лучше мне было не смотреть на нее.
     Я вышел на верхнюю палубу - там шумно было,  светло и  весь левый борт,
где  причалил крейсер, запружен  людьми.  Там все еще  провожали шотландцев,
никак  не  могли  отпустить.  Обнимались  с  ними,   фотографировались   при
прожекторах.
     Я туда не пошел. Мне  хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы  не
увидеть  Лилю, когда  она выйдет провожать  салаг.  Слава Богу,  они  где-то
задержались, а первыми Шурка пришел и "маркони". Ухман нам подал сетку, и мы
взлетели.  "Маркони" Галка вышла  проводить,  она ему помахивала платочком и
хохотала. Шурку провожала Ирочка, но как будто ей не до смеха было.
     Мы летели, и "маркони" мне кричал:
     - Сеня, ты с прибылью? Тебя поздравить можно?
     - У вас-то как?
     - Все так же, Сеня. Но говорит, с третьего захода еще надежней.
     Принял нас "дед". Он в чьей-то телогрейке был внакидку и в шлепанцах на
босу ногу. Понюхал нас и скривился.
     - Портнишка накушались, славяне. Ай, как не стыдно!
     Я смутился.
     - "Дед", забыл про тебя.
     -  Ты-то  забыл,  а  я  нет,  -  Шурка  из  телогрейки  достал поллитру
"Столичной". - Ну, не я, а просили передать.
     - Кто ж это, интересно?
     - Просили не говорить.
     - Таинственно, - сказал "дед".  - Еще тут два инкогнито мне по  бутылке
армянского смайнали на штертике. Между прочим, пока не начато.
     Спустились еще  Серега и  Васька Буров. Васька  на лету  вспоминал  про
бутылку вермута итальянского -  так она и осталась на столе нераспечатанная,
а дотянуться руки не хватило.
     - А попросить, чтоб передали, нельзя было? - спросил "дед".
     - Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.
     -  И правильно  он  вас не  пускал, -  сказал "дед". - Куда  вас  таких
шелудивых пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, "маркони"?
Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты - взял да полез.
     "Маркони" себя почесал за ухом.
     - Сам удивляюсь. Ну, все полезли - и я.
     - Ох, бичи,  когда  же вы достоинство-то  будете  иметь?  Ну,  вот что.
Насчет двух бутылок  армянского  не пропущено без внимания? Так вот, я  вас,
бичи, к  себе приглашаю. Понимаете - при-гла-ша-ю. Но учтите  - я вас тоже к
себе шелудивыми не пущу.
     "Дед" зашлепал к себе. Бичи тоже разбежались сразу. А я  еще задержался
-  взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть  все-таки, чтоб Клавка вышла
поглядеть на меня. Нет, так не было.
     Вдруг я заметил - в  тени,  возле  капа -  одинокая фигура.  Ушанка  на
глазах, лица не увидишь.
     - Обод, ты, что ли?
     -Ну!
     Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, в пальто ниже колен.
     - Ты почему не на базе?
     - А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?
     - Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.
     "Маркони" мне крикнул из рубки:
     - Сень, ты не забыл - мы к "деду" приглашены. Галстук у тебя есть? А то
могу свой дать, японский.
     Шурка  мне еще  пуловер одолжил, так что  я  прилично выглядел.  Васька
Буров костюм свой вынул - не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато
через  штанины  по  Ваське  можно протащить.  Серега  ему  посоветовал  хоть
галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.
     И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там
не видели в "дедовой" каютке? Пошли к нему - как на медкомиссию. "Дед" перед
нами извинился, что вынужден принять нас  без  пиджака, костюм у него маслом
заляпан, а в кителе - это  как-то  слишком официально. Мы набились тесно  на
диване и на "дедовой" койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий,  как
тень. Спросил робко:
     -  Меня-то  примете?  Я тоже  не  порожним пришел.  -  Вынул из  пальто
поллитру.
     - Входи, беглец несчастный, - сказал "дед". - Как, примем его?
     Приняли мы  беглеца, только пальто  предложили скинуть и  шапку.  "Дед"
показал на столик:
     - Прошу, славяне.
     Но закуси было - тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:
     - Сейчас пойду кандея раскулачу.
     Возвратился  с немалой добычей  -  в  одной  руке  полведра  компота, в
другой,  на  локте, два круга  колбасы, на пальцах  кружки, под мышками - по
буханке белого.
     - Хоть шаром покати на  камбузе.  Все кореши-иностранцы подъели, а ужин
кандей не варил, кум у него обнаружился на "Молодом".
     Васька Буров сказал:
     - Вон  как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а  трагедия. Но простим
кандею, бичи.
     Простили мы кандею. "Дед" понюхал ведро и спросил:
     - Из-под чего ведерко?
     - Из-под угля, - сказал Шурка. - Да я помыл его.
     - Ох, кашалоты, - "дед" засмеялся, - как вас только море терпит.
     "Маркони" разлил  по кружкам  коньяк,  первую  протянул  Ваньке  Ободу.
Ванька ее взял осторожно:
     - Почему ж это мне сначала?
     - А первый тост - за вернувшихся, - сказал "дед".  -  Пока что ты у нас
вернулся, беглец. Мы еще нет. Ванька пошмыгал носом, вздохнул:
     - Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.
     - Топориком? - "Маркони" нам подмигнул.
     - Да, если б застал.  - Ванька опять вздохнул. - Втемяшилось чего-то...
А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам - сиротой вроде останешься.
     - Не остался бы, - сказал  "маркони", -  уже твоей Кларе отбито, что ты
возвращаешься. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.
     Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:
     - Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?
     - Не кайся, - сказал Серега. - Такие же мы, как и ты.
     "Дед" поднял кружку.
     - Поплыли, славяне?
     Мы "сплавали" и вернулись. Возвращение наше отметили  колбасой и запили
компотом, из тех же кружек.
     "Маркони" стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речь
толкал и как он  припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех,
кто пытался их  спасти,  просили  передать  приветы  близким. Все это  он  в
вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали
шуметь -  зачем он это  зачитывает,  а он еще спрашивал: "Что же вы, дорогие
гости, не надеялись на  советских  моряков? У нас ведь так - сам погибай,  а
товарища...   ну,   и  зарубежного   товарища  тоже  -выручай".  И  как  ему
кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему
никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.
     Я поглядел на "деда" - он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды
мы с ним говорили, и он тогда  странную фразу  сказал: "И жалко же мне этого
жалкого человека". Я  спросил: "Притерпелся уже к  нему за  годы?"  - "Ну...
все-таки одного  мы с  ним возраста,  чуть он  меня постарше...  Ведь ничего
делать не умеет.  Всю жизнь -  ничего, только вот глупости говорить. Прогони
его завтра -  под забором мослы сложит.  Разве что  пенсия..." Ах,  "дед", я
подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..
     - Жаль,  -  сказал  "дед".  - Я  думал, хоть  что-то в