Я поглядел, как они уходят. Коньяк свой  они, конечно, нам оставили. Не
такие дураки, с  бутылкой через всю залу переть.  Но я ошибся,  что никто на
нас не смотрит. Вся  "Арктика"  теперь глядела  им  вслед.  И вся  "Арктика"
видела,  как Граков обнимался с  "дедом"... Мне странно вдруг показалось - а
было это все  на самом деле? Ведь не могло  же быть! Но тут у меня в  башке,
наверно, стало  туманиться.  Я повернулся к "деду" - он себе отрезал мяса  и
прожевывал медленно, зубы у него были плохие, у всех у нас такие из-за нашей
воды, и мне отчего-то жалко было на него смотреть.
     - "Дед", а ведь он своего добился. Как же ты позволил?
     Он взглянул хмуро и пододвинул мне фужер.
     - Вот это допей и, пожалуй, хватит тебе сегодня.
     - Скажи,  а почему ты один сидишь в  "Арктике"? К тебе ведь при нем  не
всякий подсядет.
     -  Я с тобой  сижу,  Алексеич.  А глупости  будешь пороть  -  ссядемся.
Уяснил?
     - Ладно, - я кивнул. - Ты посидишь еще? - Минут десять, не больше.
     - Почему так спешишь?
     - А как раз Марья Васильевна моя вещички собрала, сидит теперь скучает.
Надо же и с ней напоследок посидеть.
     -  Понимаешь,  ко  мне  одна  девка  придет. Просила, чтоб  я  с  тобой
познакомил.
     "Дед" улыбнулся.
     - Что-то давно они насчет этого не просят.
     - Ну, не просила, я сам хочу. Подождешь?
     Я пошел в вестибюль. Гардеробщик уже  и двери заложил жердиной, а сам в
окошко смотрел на улицу.
     - Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.
     Я ему хотел дать трешку.
     - Вот это лишнее. Я ту еще не отработал. Пожалте в залу.
     Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а все старались - как будто
их  кто-то слушал. Гомон стоял,  как  на базаре. "Дед"  уже  расплачивался с
официанткой,  вручил ей "Арарат" и  туда показал, на граковский  столик. Она
покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.
     - Опаздывает? спросил "дед". - Марафет наводит. У них это долго.
     - Нет, я повалился на стул. - Вообще не придет.
     - Почему знаешь?
     - Потому что... сука.
     - Ну, ты совсем  хорош!  Может, ей  со мной знакомиться  расхотелось. -
"Дед" поглядел на часы. - На воздух со мной не выйдешь?
     - Посижу еще. -  Жутко мне стыдно было  перед  "дедом":  зачем я ее так
назвал? - Дождусь все-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.
     - Да не ругайся с ней, обещаешь?
     Я обещал. Мы допили - за  тех,  кто в  море, - "дед" застегнул  китель,
поднялся, аккуратно задвинул стул.
     - Завтра на причал приходи, попрощаемся.
     Я  ему пожал руку, обеими своими,  как будто  навсегда мы  прощались, и
смотрел, как  он идет к выходу. "Дед" был тяжелый, а между столами тесно, но
он никого не задел.  Потом я  повернулся и сидел как  очумелый, глядел в тот
угол, на Гракова, ему в  затылок.  Ладно, думаю, ты у меня попомнишь.  Я  не
человек буду, если ты у меня не попомнишь.
     Я услышал: официантка убирает посуду.
     - Принеси, - говорю, - еще полтораста.
     - Ничего тебе больше не принесу.
     - Думаешь,  без денег сижу?  Могу показать.  - Я  расстегнул молнию  на
куртке и нащупал пачку. - Видишь? Я в море уродуюсь, поняла. И все вы у меня
в ногах должны валяться!
     - Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.
     - Кто не велел?
     - А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, "Освежающий".
     - Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.
     - Дурачок ты, - говорит. - Ты тише. Зачем тебе пятнадцать суток сидеть?
     Взяла  мою  руку  с  деньгами, сунула мне же за  пазуху, в  карман. Тут
крепких баб держат, в "Арктике". И не зря -драться  же с  ними не станешь, а
выставить, если надо, выставят.
     Потом вся зала как-то повернулась - с люстрами, с дымом, с музыкой, - и
я уже  с  бичами сидел,  попивал из чьего-то  стакана. Все бы хорошо, да эта
дура трехручьевская перманент свой щипала и бровки супила -  с таким это  ко
мне презрением, меня зло разобрало.
     - Чего ты  все щиплешься? - спрашиваю. - Гляди, облысеешь. И  так они у
тебя, поди, на трех бигудях помещаются.
     - Фу, - говорит, - до чего я пьяных не выношу!
     - Милочка, оно же и лучше, что я пьяный. Буду я трезвый - ты  же у меня
за Софи Лорен не сойдешь. А так - пожалуйста.
     Что-то не допоняла она, но плечьми передернула.
     - Какая я тебе "милочка"!
     - Милочка у него - другая, - Клавка ей говорит. Как раз она против меня
сидела, обмахивалась платочком, улыбалась во все лицо. - Вот он по  ней-то и
страдает,  а нам достается ни за что, ни про  что. Вообще-то она ему верная,
только сегодня чего-то подвела.
     - Глупости, - говорю, - моя верная никогда не подведеет!
     -  Ты  ж видела: он со старичками-то беседует,  а  нет-нет в  вестибюль
сбегает, посмотрит: может, все-таки сжалилась, пришлa.
     - Вот-те на,  со "старичками"! Да какой же он старичок? Ты ж не знаешь,
что ему пережить  пришлось...  Он и  сейчас  твоего пучеглазого  враз  одним
пальцем уложит, а в свое время одиннадцать миль проплыл - и не сдох, поняла?
Знаешь, что такое - одиннадцать миль?
     Клавка рукой махнула и засмеялась.
     - Ну, пошли мили-шмили!
     И  я тоже стал  смеяться. Не  знаю почему.  Ничего она таго  не сказала
смешного.
     - А  прогадал ты, рыженький, - говорит  мне Клавка. - Меня пригласил, а
сам в сторону. Удивляюсь, чем я тебе не угодила. Не хороша для тебя?
     - Слишком, - говорю, - хороша.
     - А хочется, чтоб у тебя такая была?
     - Не-ет, - смеюсь, - от тебя лучше подальше. У меня таких экипаж был, с
меня хватит.
     Вовчикова трехручьевская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.
     - Ну, и напугали же его! - говорит. - Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я
такая страшная?
     - Ты из мужиков черт-те что делаешь, не людей.
     - Пока  что твоя из тебя сделала. Взяла да  не пришла!  И правильно  не
пришла, с вами только так!
     Вовчикова трехручьевская сморщилась, как будто лимон разжевала.
     -  Не  тронь  ты,  -  говорит,  -  его  самолюбие. Видишь,  в каком  он
состоянии.
     И  с такой это жалостью на меня уставилась, - ну, совсем я  погибший во
цвете  лет. А  глаза  -  как  у  мыши,  близко-близко  посаженные, меня даже
замутило слегка. И тоска  вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с
такими корешами  сидеть,  с такими девками. Слова живого от них не услышишь.
"Самолюбие"! "Состояние"! Ах ты, инкассаторшa чертова.  Нечуева,  что  ли, у
ней фамилия?
     - Нечуева, - говорю ей ласково, - не чуешь ты души моей переливы.
     - Остроумно! - шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого - ума не
приложишь.
     -  Показал бы  я тебе одну женщину  - так ты  же удавишься,  оттого что
такие бывают. Клавка опять рассмеялась.
     -  А ты бы сбегал за ней, привел. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом
взглянуть, как ты с ней управляешься.
     В  вестибюле ко мне гардеробщик кинулся, я  его оттолкнул шага  на три,
подергал дверь, а  она  ведь  жердиной заложена, стал ее тащить и чувствую -
кто-то у меня на плечах повис.
     - Отстань, гад однорукий!
     А  это  вовсе  и  не   гардеробщик  меня  двумя   руками  держал.  Это,
оказывается, Аскольд за мной выскочил.
     - Чего тебе, филин пучеглазый?
     - Как то есть чего! - и губища-то, губища распустил. -Ты  же уходишь. А
нам счет принесут!
     - Я сказал - приду.
     - Это еще неизвестно, Сеня.
     -  Ах,  кисанька! Напугался?  На тебе  на лапу, за мной  не  заржавеет,
ступай к своей Клавке, вермуту ей закажи!..
     - А торту? Лидка торту хочет бизейного.
     Я  ему  совал  пятерками,  ронял  при этом,  а он подбирал, присчитывал
бумажка к бумажке. Гардеробщик, хмурый, стоял сбоку, поглядывал - сколько он
у меня берет.
     - Те-те-те, - говорит, - я свидетель.
     Аскольд ему показал,  что  взято, остальное они  мне сунули  в  карман.
Гардеробщик напялил  на  меня  шапку, из-под  стойки  что-то  достал  и  мне
запихнул за пазуху.
     - Капюшон свой не потеряйте.
     Мне плакать хотелось, что я его так обидел.
     - Прости, отец. Давай поцелуемся.
     - Идите, - говорит, - к чертям свинячьим. И не безобразничайте.
     Вытащил наконец дурацкую  эту жердину, и я, на него не глядя, прошел на
улицу.



5



     Одиннадцать миль "дед" проплыл еще молодым, в осень сорок первого года.
     В те времена  он  не  рыбачил, а  служил  мотористом -  "мотылем"  - на
транспорте "Днепр";  как раз перед войной этого "Днепра" спустили и считался
он - гордость флота: из первых дизельных, дизеля-то у нас еще в новинку были
на судах. В войну  его приспособили возить  питание гарнизону, боеприпасы, а
вывозить - раненых. Конвой ему не полагался,  да и не было чем конвоировать;
когда из  порта  шли  - одна надежда  на кресты милосердия, когда в  порт  -
расчехляли два пулемета на мостике.  Ну,  и винтари были, конечно, - образца
девяносто первого дробь тридцатого года.
     Несколько раз им сошло, отбились от самолетов.  Но  как-то, часа четыре
ходу до Кильдина-острова, всплыла рядом с ними подлодка и подала им сигнал -
следовать за ней  к Нордкапу*. "Геен зи битте нах плен, рус Иван!" или вроде
этого сказали им  немцы в "матюгальничек", - то есть в  мегафон, значит, - а
капитан на "Днепре" был мужик горячий,  с Кавказа, он это не перенес,  велел
развернуть  пулеметы и врезать им по очкам. Те ему на это - из  орудия  пару
зажигательных   и   устроили  на   "Днепре"  пожар.   А  тушить  не  давали,
обстреливали,  зажигали снова. Так что кеп уже не пожарную тревогу пробил, а
- шлюпочную. А перед тем, как покинуть судно, он спохватился, что "Днепр"-то
еще  на плаву, потушат немцы пожар своими средствами,  да и  утащат гордость
флота  на буксире.  Тогда он и  сказал  "деду" - то  есть  не "деду"  еще, а
"мотылю": "Надо открыть кингстон". - "Сделаю, - "мотыль" ответил, -  сходи в
шлюпку, Ашотыч". Кеп ему показал на далекий берег:
     *Мыс Нордкап -  самая северная  точка материка Европы. Проходящий через
него  меридиан разделяет моря Баренцево и Норвежское,  а  также и  океаны  -
Северный Ледовитый и Атлантический.

     "Доплывешь с нагрудником?" - "Доплыть не обещаю. А меня не дожидайся".
     Это он потому сказал, что Ашотычу полагалось сойти последним. Но "деду"
он был не  нужен,  "дед" бы и за троих справился. Так что Ашотыч за кингстон
был спокоен и сошел в шлюпку. А "дед" - ушел к своим дизелям.
     Многие  думают,  что кингстон  открыть  просто,  будто  бы  есть  такой
специальный  рычаг для затопления  судна.  Никто, конечно,  таких рычагов не
ставит, все на судне делается, чтоб  плавать, а не тонуть, а через  кингстон
забортная вода  идет к двигателю  на  охлаждение,  и  нужно  еще  там крышки
какие-то отвинчивать. Так что минут сорок прошло, и за это время команды уже
не стало.  Ашотыч велел  - идти  шлюпками  "враздрай"  и  отстреливаться  из
винтовок  : плена-то  ведь  боялись больше,  чем  смерти,  и  тут еще робкая
надежда была, что покуда немцы с одной шлюпкой провозятся, другая как-нибудь
затеряется среди зыбей. А немцы за двумя зайцами и не стали гнаться, они  на
одну  шлюпку положили  снаряд  и  размолотили в кашу, а другую преследовали,
пока там не  кончились патроны, потом подошли спокойно,  подцепили  багром и
всех перетащили к себе на палубу.
     Когда "дед"  поднялся из машины, лодка уходила на погружение, и "Днепр"
тоже  погружался,  а  больше  на  море  живой  души не  было.  Ему только  и
оставалось, что  плыть с  нагрудником к  берегу.  Это одиннадцать  миль,  не
меньше, потом это  место  установили точно по вахтенному журналу с подлодки.
Но "дед" все-таки  доплыл  до  берега,  только  вот  берег был  -  маленький
островишко, он  лишь на морских  картах и обозначен. А до материка  еще было
миль двадцать -  где же силы взять? "Дед" на другой день попробовал, проплыл
милю и вернулся - стал замерзать. Больше не пытался.
     Почти  месяц  прожил он на  этом островишке -  без хлеба, без огня, без
кровли над головой.  Он уже  радовался, когда дожди пошли:  содрал брезент с
нагрудника и собирал пресную воду. "Все ничего, - он  мне рассказывал,  -  а
вот  без  курева  было  скучновато.  Помру,  думаю". Наконец  его засек  наш
самолет-разведчик, но  сесть нельзя было, летчик  ему только банку  кинул со
сгущенкой. И та - об скалу
     разбились,  "дед"  потом  эту сгущенку слизывал. Тогда,  конечно, не до
робинзонов  было: еще трое суток прошло, пока прислали гидросамолет и  сняли
"деда" с утеса. Первые дни он и говорить не мог,  его в  госпитале кормили с
ложечки, потом - ожил, рассказал, как погиб "Днепр"  со всей командой. Он-то
думал  -  они все  погибли. И  пришлось  ему хуже  нет, потому что к нему  в
госпиталь матери  приходили, жены,  и  каждой  расскажи: как погиб Вася, что
перед смертью сказал Коля, - а что он мог рассказать?
     Я вот часто  думаю: если бы он наплел  чего-нибудь  с три короба  - как
вели  бой  с  неравными  силами,  как  он  закрыл  глаза капитану,  как  там
кто-нибудь,  истекая кровью, сказал ему на прощанье: "Плыви, Серега, передай
весточку!" - все бы, может, и  обошлось. Но он только одно твердил: "Ушел  в
машину, слышал перестрелку,  больше  ничего не знаю".  И тут один человек из
штаба порта выразил  сомнение: "А так ли  все было, как травит наш уважаемый
мотыль Бабилов? Не странно  ли, что  капитан,  которого все  мы  знали,  как
настоящего  моряка, партийца,  покинул  судно не  последним.  А последним  -
почему-то  моторист... Не  исключено,  между  прочим,  что  немцы же  его  и
подбросили на этот островишко. Скажем, он мог дать подписку, что, вернувшись
к  нам в  гарнизон... Я  ничего не  утверждаю, я  только прошу заметить - не
исключено".
     "Дед" все допросы прошел - каких нам, наверно, не выдержать, - и ничего
против  него  не доказали.  Так  что под  расстрел не попал. Но  загремел он
хорошо  - на  полный червонец, да  полстолько же  и ссылки  ему  добавили  -
"подозрение в шпионаже", не баран чихал. В конце войны разыскался в немецком
концлагере Ашотыч и  еще  пяток из  команды, рассказали следователю, как все
было  с "Днепром",  как мотыль Бабилов пошел  открывать  кингстон и  суровая
волна поглотила славного героя. Да им тогда и самим веры не было, потому что
все  они шестеро ехали в  те же места, что и "дед", и всю эту историю еще на
восемь лет забыли. А вспомнили, когда нашелся  в архивах вахтенный  журнал с
той самой подлодки,  - ну, он-то, положим, давно нашелся, да  не знали,  как
его к "деду"применить. Выпустить  - не посадить, тут думать надо. Так вот, в
этом журнале все по минутам было расписано, буквально:
     "11.15.  Русский  транспорт охвачен пожаром.  Команда  пересаживается в
шлюпки. Однако  моими наблюдениями замечен  на палубе смертник, оставленный,
чтобы способствовать затоплению судна.
     12.00. Русский транспорт погружается. Подобрав восьмерых  уцелевших  из
его команды,  и  опасаясь,  что  дым  привлечет русские самолеты, сам  начал
погружение. Ухожу подводным курсом к Нордкапу".
     Что вы, про "деда" целая книжка написана! Журналист из Москвы приезжал,
часов  пять с  ним  беседовал, потом прислал  экземплярчик. Про лагерь  там,
правда, вылетело, но насчет пожара и про житье "дедово" на  островишке - это
все есть, и очень даже красочно, "дед" со старухой как ни прочтут - плачут.
     А я вот что спросил у "деда":
     - И как же вы с ним теперь? По крайности, рыла ему не начистишь?
     - Кому, Алексеич?
     - Ну, кто тебе все это устроил. Он удивился.
     -  Это зачем?  Он своим  рылом начищенным еще и похвалиться побежит: за
бдительность ему  досталось. Я-то  его знаю. И - все ведь другие устраивали,
он - только сомнение высказал. Ну,  время не такое было, чтоб сомневаться. А
ты - поверил бы?
     - Тебе, "дед"?
     - Что  человек в нашей воде осенью столько проплывет и сердце у него не
лопнет?
     - За это я, честно скажу, не ручаюсь.
     - То-то вот! - сказал "дед".  - И я б не поверил. Потому что второй  бы
раз не проплыл.




6



     Я шел по снегу, он аж звенел, и мороз палил мне лицо. Капюшон я не стал
пристегивать, ведь это куртку надо снимать и  перчатки,  так и замерзают  по
дурости. У нас один чудик,  бухой, портянки затеял на улице перематывать,  и
заснул на морозе, устал, а после ему полноги отрезали.
     Я только нос в воротник упрятал и  чуть не по полквартала  с  закрытыми
глазами шел. А мог бы и всю дорогу так и не сбился бы.
     Это в большом-большом дворе, на Володарской, пройти  под  аркой и сразу
налево, угловое  окошко  на четвертом  этаже, там она снимала комнату. Там я
бывал  - четыре раза, там  все вещи чужие, ее -  только  накидка на кровати,
коврик,  финтифлюшки на столике, а все-таки думаешь - она  век здесь  живет.
"Главное ничего  не хотеть,  - она мне говорила, - тогда ты еще  хоть как-то
счастлив. Сегодня это мое, а завтра, может быть, нас и не будет".
     Окошко светилось.
     Я постоял  внизу, - нельзя  же к ней сразу, пусть  немного развеет, - и
увидел: кто-то  подошел к окну, она подошла, смотрит на двор. А кругом бело,
ни скамейки,  ни кустика, один я чернею. Нет, не заметила, повернулась туда,
в комнату, я только волосы видел, темную копну, и вот она отошла.
     Парень какой-то подошел,  повернулся затылком, взлез  на подоконник,  к
нему  второй  подошел. Разглядеть я их не мог, высоко было, но как будто они
там  смеялись. Почему бы не  посмеяться, если  тепло,  и выпивка на столе, и
кадровая  девка  под  боком, и  она  им рассказывает, как  я ее  приглашал в
"Арктику",  а она вот не пошла,  с  ними осталась. Господи,  думаю,  ну и не
пошла,  свет клином на тебе не сошелся, только врать было зачем? У меня была
Нинка, посудомойка с плавбазы, я с ней морскую любовь имел -ивплавании, и на
берегу, держал себя с нею по-свински, месяцами не заявлялся, и все же она со
мной таких фортелей не выкидывала. А попробовала бы выкинуть, я  бы ушел, не
оглядываясь. Потому что вот так и делают из тебя нечеловека.
     Вдруг  я заметил: стою, как дурак,  и считаю этажи.  Снизу вверх, потом
сверху вниз. А зачем, я подумал, я их считаю?  Ну,  правильно, мне  же  надо
как-то наверх взобраться!  А  что  я там понаделаю  - видно будет, главное -
взойти. Но только я к  подъезду направился, из него какой-то мужик вышел - в
черном, лица  не  видно. Ступил два шага и заскучал,  с места не  сдвинется.
Ему-то, думаю,  чего меня бояться? А это, наверное, его "Москвич" под окнами
стоял, под брезентом, так он решил - я угонять собираюсь или колеса снимать.
Чего-нибудь бы повеселее придумал!
     - Ступай, - говорю ему, - спи, дядя. Не нужны мне твои колеса.
     Он куда-то метнулся вбок и опять встал. Совсем пропащий человек.
     - Ты кто? - спрашивает. Голос, как из бочки. - Откуда взялся?
     - Туда же и уйду. А ты спи.
     Не  хотелось  мне  этого олуха  тревожить.  Ведь до утра  будет  своего
"Москвичишку" стеречь, замерзнет. Или работу проспит, нагоняй получит. Я уже
на улицу вышел  - а он под аркой встал и смотрит. Печальный такой и скучный.
Пропади  ты, думаю, со своими колесами. И вы  там тоже все пропадите с вашим
сабантуем, уйду я, откуда взялся, вот это верно сказано.
     Конца не  было у этой улицы, я шел-шел и почувствовал - худо  дело.  До
какого-нибудь бы тепла теперь  дошлепать - до общаги или  до "Арктики". Но я
от  общаги  как  раз иду, зачем  же я лишнего  протопал, а в  "Арктике" бичи
сидят, и Клавка будет смеяться. "А что я говорила, рыженький! Не пошла она с
тобой?" - "Ну и не пошла, говорю, очень она мне нужна! И ты мне тоже, стерва
розовая, гладкая, пушистая, не  нужна, лучше я к Нинке поеду, у нее тепло, у
Нинки, она меня  спать положит и не ограбит,  она добрая, Нинка, она за мной
всегда смотрела, не то что другие, которым  только деньги давай, у нас с ней
любовь, с Нинкой".
     Ну, вот я  и  до морского вокзала добрался,  откуда идут  катера  через
залив;  ввалился  весь  деревянный,  насилу  кулаки из карманов  выт