ричал огромная толпища  сбежалась  -  на  него посмотреть. Думали,
сойдет образина,  бородища до самых  глаз, а глаза не  людские. А он сошел -
ясный, спокойный, и улыбался - глядя на землю, на камешки, на щепки  там или
мазутные пятна, от которых  дуреешь, когда возвращаешься. И сразу стопы свои
направил  в  кассу.  Однако и двух шагов не  прошел - свалился, застонал  от
боли. Вы,  наверное, знаете - какие-то мускулы в ногах слабеют, когда  долго
не  ходишь  по твердой земле, без качки, -  так вот, он первые метров двести
едва на карачках не полз, отдыхал у каждого столба. И вся толпища шла за ним
и молчала. А когда он дополз, в кассе и  денег таких не оказалось,  какие он
заработал. Представляете - что такое касса сельдяного флота! Так вот, там не
оказалось. Пришлось  к  нему  приставить  двоих милицейских,  они ему наняли
такси и отвезли в банк. Милицейские потом рассказывали, что все пачки у него
едва поместились  в чемодане, и он оттуда  выкидывал в  урну сорочки, носки,
свитера, белье. Моряки, из его экипажа, ожидали при входе - посидеть с ним в
"Арктике", отметить прибытие. Он к ним не вышел, сидел в  банке до закрытия,
с  чемоданом под боком. Не  знаю - чего он боялся, никто б его и без милиции
не тронул. Ведь  он  же стал легендой, кто ж осмелится испортить легенду!  А
может, он просто устал до смерти - и покуда плавал, и  когда шел от причала.
Та  же милиция  купила ему  билет  на  "Полярную  стрелу", посадила в вагон.
Больше из наших  его  никто  не видел. И  не встречался он в других  местах.
Вдруг как-то обнаружилось, что он ни одному человеку не сказал -  откуда он,
где живет.
     Только слава осталась. К ней потом  все больше прибавлялось легенд. Кто
говорит -  он  четыре  года плавал,  кто - пять. Но я  вам говорю  -  два  с
половиной, а я это знаю от тех, кто был с ним в последнем рейсе. Портовые-то
сколько  хотите прибавят,  а  для моряков  и год  -  это  слишком много. Вам
расскажут  - он  был горилла, якорь мог  выбрать заместо брашпиля, и зубы  у
него все  были стальные,  на спор  комбинированные тросы  -  пенька-железо -
перегрызал.  Но это уже  такая  туфта, что  и  спорить  не о  чем. А если вы
возьмете  старую  подшивку -  там  писали о нем, когда он остался на  второй
рейс,  - увидите его  фото: самый средний  он, слегка  кососкулый, с белесым
чубчиком, с прозрачными глазами.
     Если  подумать, ведь он эти  деньги все равно что  в тюряге  отсидел, а
ради  чего? Если из-за женщины, кто бы его ждал  так долго?  А  если и ждала
какая-нибудь, то писала бы ему, - а ему никто не писал, ни одна душа. Может,
он себе дом хотел отгрохать, со всем хозяйством -  и это можно выколотить, и
не  такой ценой.  Если быть  таким, как он.  А  он,  конечно, был из другого
теста.  Его бы на все  хватило.  Я  вот часто  думал о нем, и  никак  его не
постигну. Но одно я знаю - мне таким не быть, это точно. Вот и вся сказочка.



5


     Мы лежали в койках одетые и ждали, когда позовут на выметку.
     Девятый день, с утра мы уже - на промысле. Та же вода, синяя и зеленая,
и берега  те же,  миль за тридцать от  нас, как горная гряда  под  снегом, и
маячат  норвежские крейсера  - на  границе запретной зоны*. Но простора  нет
уже,  столько  скопилось  тут   всякого  промыслового  народа  -  англичане,
норвежцы,  французы, фарерцы -  все шастают по морю,  как шары по  бильярду,
чертят  зигзаги друг у дружки  под  носом. А смотреть  приятно  на  них,  на
иностранцев: суденышки хотя и мельче наших, но ходят прибранные, борта у них
лаком  блестят  - синие, оранжевые,  зеленые,  красные, рубка - белоснежная,
шлюпки с моторчиками так аккуратно подвешены. И тут влезает наш какой-нибудь
- черный, ржавый, все от него  чуть не врассыпную. Но и то правда,  никто из
них больше чем на три недели не ходит, дом под боком, грех не присмотреть за
судном, а наши - за  сто пять суток - так обносятся, что в порт идти стыдно,
выгонят как шелудивых.
     * Теперь устанавливается зона запрещенного лова в 200 миль от берега.

     И ловят  они  тоже, будьте  здоровы, особенно норвежцы - они свое  море
знают.  Бросают  кошельковый  невод,  обносят его на моторном ботике и тянут
себе  кошелек - обязательно полный. Полчаса работы - тонна  на борту.  Потом
телевизор  идут смотреть. Мне  рассказывал один, - он за борт упал и наши не
заметили, а норвежцы спасли,  - в салонах у них телевизоров штуки по три, не
знаешь, на какой смотреть. В одном ковбои скачут, в другом - мультипликация,
живот надорвешь, а  в третьем - девки  в таком  виде танцуют -  не жизнь,  а
разложение. А роканы у них какие! Черные, лоснящиеся, опушены белым мехом на
рукавах  и вокруг лица,  в таком рокане  спокойно  можно  по  улице ходить -
примут за пижона.
     Сперва   мы  только   присматривались,  как   другие  ловят,   штурмана
поглядывали в бинокли, потом и сами начали поиск. Но весь день не везло нам,
эхолот  одну  мелочь писал,  реденькие концентрации, до ужина  мы  так  и не
выметали.  Теперь  лежи и жди - хоть до полночи,  а то и до двух, - а  спать
нельзя, да и сам не заснешь.
     Всегда  мы молчим  в  такие минуты. Даже салаги отчего-то примолкли, то
они  все  перешептывались.  Наше  настроение им  передалось. А  какое  у нас
настроение, перед первой  выметкой,  - этого я вам,  наверное,  не  объясню.
Пароход носится зигзагами, переваливает с галса на  галс, и вот-вот поднимут
нас, как по тревоге. Видели вы спортсменов перед кроссом? Хочется им бежать?
А ведь никто не гонит их. Вот так же и мы. Но только все, что было до этого,
- переход там, порядок  набирали,  притирались друг к  другу, - все это были
шуточки, а вот теперь-то главное начинается.
     Волна била в скулу,  разлеталась и шипела на палубе, переборки тряслись
от вибрации. И сразу - утихло. Даже отсюда слышно стало, как ветер свистит в
вантах.  Потом  винт  залопотал, взбурлил,  и кубрик опять  затрясся -  дали
реверс.
     - Зачем-то назад пошли, - сказал Алик.
     Ванька Обод ответил ему, из-за голенища, нехотя:
     - Не поймешь ты. По инерции шли, а теперь встали. Нашли ее.
     - Думаешь, нашли рыбу?
     - Чего тут думать? Метать надо, а не думать.
     Васька Буров надел шапку, вздохнул долгим вздохом.
     - Начинаются дни золотые.  Рыбу - стране, деньги - жене, сам -  носом к
волне.
     Тот же час захрипело в динамике. Старпом забубнил:
     - Палубная команда, выходи готовиться метать сети.
     В боцманской каюте  хлопнула дверь,  дрифтер загрохотал по трапу.  И мы
стали подбирать с полу непромокаемые наши роканы и  буксы*, а под них надели
непросыхаемые  наши  телогрейки  и  ватные  штаны,  сунули ноги в  сапоги  с
раструбами, головы покрыли зюйдвестками.

     * Буксы - прорезиненные штаны.

     Навстречу  Шурка проталкивался, прибежал с руля.  Там теперь  вахтенный
штурман заступил. Кто-то сказал Шурке:
     -  Ну,  Шурка,  поглядим,  какую  ты  нам рыбу  нашел.  Так уж  говорят
рулевому: "Посмотрим на твою рыбу", хотя он,  конечно, не  ищет, делает, что
ему велят. И Шурка ответил, как будто извинялся:
     - Эхолот,  ребята,  верещит - аж бумага дымится. Ну, черти его знают, -
может, он планктон* пишет.

     * Планктон - скопление мельчайших плавающих водорослей и рачков.

     Может  быть,  и  планктон.  Это мы  завтра узнаем.  А  пока что  -  оба
прожектора  зажглись,  вся палуба в свету, а за бортом  чернота  египетская,
брызги  оттуда  хлещут.  Мы  разошлись  по  местам,  позевывая,  поеживаясь,
упрятали шеи в воротники. А мое место - у самого капа, надо отдраить круглую
люковину у вожакового трюма,  в пазы уложить ролик,  через него  перебросить
конец вожака и подать дрифтеру -  он его  сростит с бухтой,  что лежит возле
его ног,  под левым  фальшбортом.  А  другой конец  - сам  уже соединяешь  с
лебедкой. И стой, поглядывай в трюм,  как идет вожак, и  покрикивай: "Марка!
Срост! Марка!" - это чтобы дрифтеру заранее знать, где ему  затягивать  узел
на вожаке, а где руки поберечь от сроста.
     В трюме зажглась лампочка, и  в первый раз я его увидел - мой вожак: из
желтого сизаля, японской  выделки.  Толщиной в  руку удав.  Валютой за него,
черта, плачено. Он еще на  вид шелковый, не побывал в море и пахнет  от него
"лыжной  мазью".  А  завтра  придет ко  мне  серый  и  пахнуть будет  солью,
водорослями и рыбой. И  сети тоже запахнут морем, зелень на них потемнеет, и
порвутся не в одном месте, латать мы их будем и перелатывать.
     "Маркони" нам уже музыку врубил - не слишком громко, чтоб мы команды не
прозевали, но как  раз для поднятия  духа.  Дрифтер воткнул  нож в палубу  и
натянул  белые  перчатки.  Да, сказать кому - не поверят, что мы на  выметку
выходим  под звуки  джаза и в белых перчаточках.  Но уж такая работа  бывает
тонкая,  в  брезентовых  варежках ее  не сделаешь. А перчатки  эти -  просто
некрашенные, и рвутся мгновенно, пар сорок он в клочья сносит за рейс.
     Кеп вышел из рубки на крыло. Но не спешил, ждал верную минуту. Наверно,
холодно ему было стоять на крыле - не  от ветра, а от того, что все смотрели
с палубы. Штурман тоже на него смотрел, грудью привалясь к штурвалу.
     - Скородумов! - кеп закричал.  Дрифтер приставил ладонь к уху. -  Какие
поводцы готовили?
     - На шидисят метров!
     Кеп  подумал и  махнул  рукой.  Ладно, мол,  пусть на  шестьдесят.  Это
серединка  на половинку. Обычно от сорока  до  восьмидесяти заглубляют сети.
Тут уже  эхолот  не поможет  - он-то  эту  рыбу нащупал  точно, да мы вперед
должны забежать, а как узнаешь - поднимется косяк или опустится, покуда он к
нашим сетям подойдет? Море до дна не перегородишь, вся-то сеть  - от верхней
кромки до нижней - двенадцать метров, попади-ка в эти двенадцать, угадай, на
сколько их заглубить!
     - Боцман! - опять он крикнул. - Поднять штаговый!
     И на  фок-мачте,  по штагу - к самому клотику - поплыл  фонарь с черным
шаром. Шар виден  днем, а фонарь - ночью. Это значит,  мы  застолбили косяк,
просим других не соваться. Какая б там ни была рыба - она теперь наша, мы ее
будем брать.
     А штурвал уже положен круто на борт, и пароход летит  с креном, чуть не
черпает бортом. Описывает циркуляцию. Секунда, еще секунда, и кеп кричит:
     - Поехали!
     И  тут-то все началось.  Дрифтер  нагнулся, сграбастал всю бухту разом,
швырнул ее через планширь. За нею полетели три концевых кухтыля, шлепнулись,
зацепились за воду, запрыгали на черной дегтярной волне и - пропали из глаз.
И  тут  же  пополз  мой  вожак  -  сначала  как  неживой,  а  потом зарычал,
заскрежетал  роликом.  Желтый  он,  пока еще желтый, и вот выползла  первая,
чернью намазанная, отметка.
     - Марка!
     Дрифтер  уже  присел  с  поводцом  в  руках,  обметывал  вокруг  вожака
выбленочный узел. И на марке  -  одним рывком!  - затянул его, а сам  руки в
сторону. Первые-то  марки  легко идут,  и у  него, и у  меня, я  их поначалу
различал стоя,  а  потом они замелькали, вожак уже пошел вразгон, и мне тоже
пришлось присесть - различать их при лампешке в трюме. Там этот черт носился
кругами, отлипая от бухты, змеился тяжелыми кольцами и вылетал с рычанием.
     - Марка! Еще марка!
     Серега снимал поводцы с вантины,  подавал дрифтеру по одному, -  но это
работа нетрудная,  у всех у  нас работа нетрудная,  а вот у дрифтера главное
дело в руках. Привяжи их,  попробуй, когда вожак уже  разогнался. Его теперь
всем  хором  не остановишь. Зацепится - выворотит к чертям горловину, а  она
литая, чугунная.
     - Срост идет!.. Прошел... Марка! Еще марка!..
     Я  один из всех палубных имею голос. Даже кеп молчит. Его дело сделано.
"Поехали!" - и больше ничего не поправишь. Он постоял и ушел. Ни один кеп не
ждет конца выметки. Да и что тут смотреть, завтра посмотрим.
     Кухтыли  танцевали  на  волне и пропадали за  рубкой.  Струились  через
планширь сети, три километра сетей, - все, что мы тут  навязали, уложили. Мы
их провожали торжественно, как линейные на  параде,  - как будто  бы  с ними
уходили  и все наши глупости, страхи и тревоги. Я-то знаю, что каждый теперь
чувствует.  Я  ведь  на  всех местах стоял,  а  теперь  вот  стою вожаковым,
покрикиваю:
     - Марка! Срост! Еще марка! Еще!..
     Я  и  в кухтыльнике был,  кидал на палубу  кухтыли  - там теперь  Алик.
Подавал  их, как  Димка  теперь  подает,  помощнику  дрифтера - привязать  к
верхним  поводцам. И,  как Васька Буров и Шурка, я расправлял сети, сторожил
их, чтоб шли без задева. Только вот вожаковым еще не был. Крупные перемены в
моей жизни, я прямо растроган, не скрою от вас!
     Пожалуй, отсюда мне лучше всего всех видно. Они ко мне стоят спиной или
боком.  Смотрят в  ночное море, куда  уходят сети.  Смотрят,  не  отрываясь.
Стоят, расставив ноги, на  кренящейся палубе, воткнув в нее ножи. И, облитые
светом, мы  сами светимся, как  зеленые призраки,  -  нездешние  этому морю,
орловские,  рязанские, калужские,  вологодские мужики.  Летим в черноту, над
бездонной прорвой, только желтые поплавки оставляем за собой.
     Однако работа есть работа. Она когда-нибудь кончается. Все меньше сетей
на палубе, и бухта вожаковая все ниже в трюме.
     - Много там?  - спросил дрифтер. Совсем он упарился. Почти сотню  узлов
навязал.
     - Сейчас отдохнешь.
     И все  зашевелились,  забормотали  кто  о чем.  Вот  и последняя  марка
вылетела. И тут  уж, кто мог уйти,  повалили оравой в кубрик. А мне еще чуть
работы  -  люковину задраить, сходить  на  полубак,  посмотреть  там,  чтобы
стояночный  трос лежал бы  на киповой планке, не терся  об планширь. Когда я
вернулся,  Алик  и  Димка  стояли  посреди палубы.  И бондарь заливал  бочки
забортной водой  из шланга. Все стихло, ветер сразу улегся - мы уже лежали в
дрейфе.
     - И больше ничего? - спросил Димка.
     Они думали - час уйдет на выметку. А прошло, если хотите, минут десять.



6



     И тут стало видно,  что и  другие  все выметали - англичане,  норвежцы,
французы,  фарерцы,  наши таллинцы  и  калининградцы.  Все теперь стояли  на
порядках, ни  один  огонь не  двигался.  Россыпь стоячих  огней.  И отовсюду
музыка, со всех судов.
     Я сбегал переоделся в курточку и вышел - "погулять по  проспекту", пока
там в кубрике не улягутся.
     Алик пришел ко мне на полубак, сел рядом на бухту канатов. Там еще были
штуки три,  принайтовленные по-штормовому, однако сел на мою.  Тоже погулять
вышел. Гуляем и молчим. Вот это самое лучшее.
     - Красиво! - он мне говорит.
     - Угу!
     Оно  действительно  было  красиво  -  когда прожектора  погасли и стало
светлее  от  звезд  и топовых  огней.  Но скучно  же  говорить  про это.  Он
засмеялся.
     - Много лишнего говорится, верно?
     - Ой, много.
     - Но я не об этом, - он кивнул на море и на огни, - я про выметку. Это,
правда,  красиво. Я сверху  смотрел, из кухтыльника. Грандиозно, старик! Все
прямо как викинги... Свинство, если завтра пустыря потянем.
     Для него ведь,  и правда, это первая была выметка. Я-то их насмотрелся.
Но первая всегда волнует.
     - Особенно тоже  не рассчитывай на  завтра, - сказал я ему. - Сейчас не
заловится - потом возьмем, к марту.  Когда она в фиорды пойдет, с икрой. Там
только успевай выбирать.
     - Зря мы, наверное, ходим зимой? Лучше бы в марте.
     - Да.  Если только она калянуса не нажрется. Тогда ее придется шкерить.
Потрошить.
     - А это трудно?
     - Все  нелегко.  Вообще такого  вопроса на пароходе  не задавай.  Ты ее
дома-то хоть шкерил?
     - Так, штуки по две, к водке.
     - Тонну не пробовал? На холоде, в перчатках без  пальчиков. Если  палец
себе не отшкеришь, считай - повезло.
     - А что это - калянус?
     - Рачок такой. Когда она его жрет, у ней кишки соль не принимают. Гнить
будет.
     - А летом она его не жрет?
     - Летом она не косякует. Разбегается из фиордов поодиночке.
     - Да, это все равно, что выловить Атлантику. - Он вздохнул отчего-то. -
Спасибо.
     - Это за что?
     - Ну, как... Теперь вот я кое-что знаю. Покурим?
     Он мне протянул  пачку, зажег спичку  в ладонях. И  когда я прикуривал,
вдруг он сказал:
     - Между прочим, старик, вода от винта вскипает.
     - Вон как?
     - Да. Это называется "кавитация". Вредная штука, разрушает  винт. Когда
число оборотов превосходит критическое,  на засасывающей стороне  появляются
пузырьки воздуха. Пар, конечно, не идет, но - все признаки кипения.
     - Знаешь!
     Он пожал плечами и опять вздохнул.
     - Все мы учились понемногу... Возился с подвесными моторами.
     - Зачем же ты пошел?
     - В корму? А я не пошел. В  гальюн забежал. Но я все-таки  доставил вам
удовольствие?
     Я поглядел  на  него  -  он  красивый был,  рослый мальчик; девки  его,
наверное,  любили. Отчего же  он с Димкой  держался  за младшего. Но правда,
было  в  нем  что-то  -  как вам  объяснить?  -  всем его  хотелось оберечь,
приглядеть  за ним -  как бы он  там подальше был от  лебедки, от натянутого
троса, не удалился бы невзначай "в сторону  моря".  За Димкой же никто и  не
думал смотреть.
     - Тяжело тебе плавать?
     -  Что  ты! -  он улыбнулся. -  Я себя  никогда так  не чувствовал. Чем
тяжелей, тем лучше.
     - Вот это здорово!
     - Я  правду  говорю.  Рано  или поздно,  а нужно же  себя  когда-нибудь
сделать. Изменить лицо.
     - Это как?
     - Не помнишь - у Грина? Читал когда-нибудь? "Алые паруса", кажется. Или
- "Бегущая по волнам".
     - Ну, предположим.
     Не читал я этого Грина. Я вообще про моряков не могу читать. Вот только
Джека  Лондона уважаю, он правду  написал:  "Человек  никогда не привыкнет к
холоду". Знал, что пишет.
     - Там это  сильно  сделано.  Как  у  него вырастали мозоли  на  руках и
менялось  лицо...  Но  я, наверно, слишком  много  читал. А если задуматься,
судьба у меня страшная.
     - Чем же так?
     - Не  тем,  что  ты думаешь. Никто у меня в тюряге не сидел. Все, слава
Богу, живы. Но все так благополучно - десять лет по одной и той же дорожке в
школу,  два квартала туда, два обратно.  Потом - одной  и той же  дорожкой в
институт.  Потом  в  другой. Вот так  подохнешь от информации  и никогда  не
увидишь  - архипелаг Паумоту...  остров Пасхи... или  как танцуют  таитянки.
Только в  кино. А сам никогда не будешь сидеть с венком на шее. Который тебе
сплели дочери вождя.
     - Знаешь, я тоже умру и не увижу.
     - А! Не в  этом дело! - Он выплюнул  окурок за борт. - Ты живешь.  Хоть
один день из недели врежется в память.
     Потому что  человек  помнит  -  когда  ему было трудно. Как он голодал.
Валялся в  окопе. Как делили цигарку на троих и  ему оставили бычка. А когда
он жил в  теплой квартире, с  ванной и унитазом, это прекрасно, черт дери, а
вспомнить нечего...
     Хороший  мотивчик  к  нам  долетел  с  какого-то  датчанина.  Алик  его
подхватил, стал насвистывать.
     - Не надо, - сказал я ему. - Рыбу распугаешь.
     - Да, прости.  Это одно  из  ваших уважаемых  суеверий. В  старое время
боцман  бы  мне  линька дал?  - Потом  забыл,  опять  засвистал  и бросил. -
Привязалось... Давай еще покурим. Рот нужно чем-то занять.
     Я спросил:
     - Ты потом, после экспедиции, в институт вернешься?
     - Конечно.  Куда же  еще?  Мы себе взяли академический отпуск - так это
называется... Хороший способ крупно  побездельничать. Но все-таки мы кое-что
урвали! Хоть поплавали на сейнере.
     - Какой сейнер! На СРТ ходишь.
     - Ну да, но как-то не звучит.
     Он глядел, улыбаясь, на море и на огни. А я вдруг стал припоминать, где
я уже  слышал про этот "сейнер". И  не этого ли малого я видел тогда в окне,
на Володарской? Не он ли там у Лили сидел на подоконнике, справлял сабантуй?
Нет, снизу не разглядеть было, и глаза у меня слезились от холода.
     - Слушай, - я спросил, - ты мне чего  скажи... Вот у вас, когда девки с
ребятами соберутся в компании, они - тоже ругаются?
     - В смысле?
     - Ну, матерно. Как парни.
     Очень я удивил его.
     - Бывает. И еще как.