увели.  Со  всеми  шмотками,  с  чемоданом.  Хорошие  мне  соседи попались в
вагоне-ресторане, и имел я дурость их в свое купе пригласить: зачем же им на
жесткой плацкарте валяться, когда у меня свободно? Один, помню, пел неплохо,
другой -  на гитаре; в  общем, дай Бог попутчики... Хорошо - в том же вагоне
свои  ехали, скинулись мне  на обратный  путь. Ну, и "деда"  я уже встретил,
он-то меня и выручил, я хоть в Ялту на три недели смотался, отогрелся  после
Атлантики. Вот так и пришлось во второй раз  идти. Но уж, думал,  только раз
еще, больше меня туда не заманишь...
     А Люсю  эту я  помнил. Не  такая  уж она красивая,  но  я с  ней первой
целовался, и кажется - любовь была; хотя, когда я из школы ушел, мы все реже
и реже встречались.  И все  же она  провожать пришла,  когда меня  призвали,
ждать обещала - четыре года. А вот, оказывается, и до сих пор ждет. А может,
и не ждет, просто судьба не сложилась.
     И Тамару я помнил, только  мы не  вместе в школу ходили, а - по  разным
сторонам улицы, как незнакомые. А потом она ко мне в  депо пришла и сказала:
"Теперь ты для Люськи ничто, понял.  А для  меня - все". Может быть, и здесь
любовь была, она тоже на вокзал примчалась  провожать, хотя я  не звал ее, и
смотрела издали, как я Люсю целую, - такими злыми глазами, в упор.
     Все это - детство, к нему уже не вернуться. Я стал читать от Лили:
     "Милый Сеня!
     Пишу на этот раз коротко. Не обижайся, что я не пришла. Я, должно быть,
нарушила  одну очень важную  традицию, не помахала платочком  с пирса,  и по
этому поводу усиленно угрызаюсь совестью. Но  ты меня простишь, я знаю.  Тем
более что есть  надежда  увидеться очень скоро. И притом - в море. Вижу твои
удивленные  глаза.  Правда,  правда.  Потому,  что  есть  такой  решительный
мужчина, товарищ Граков, начальник отдела добычи, который очень-очень ратует
за сближение науки  с производством. Говорит, что мы ни черта не стоим, пока
не увидим воочию, как она ловится - та самая селедочка, которая так хороша с
луком  и подсолнечным  маслом. Это,  правда,  уже не он говорит, это  я порю
отсебятину, вкладываю  свои слова в  уста  высокого  начальства.  А он решил
взять  с  собою   нескольких  молодых  специалистов.  Представляешь,  не  на
"Персее", а  на самой  настоящей  плавбазе. Там  мы проживем  недели две  и,
конечно, сблизимся с производством на все сто и пять процентов. Не знаю еще,
на какой именно плавбазе, но там же  все это рядом, так что  ты сможешь меня
разыскать. Если, конечно, захочешь. Послезавтра отходим, а у меня еще ничего
не готово.  Надо написать уйму всяких писем и как минимум сделать  прическу.
Посему закругляюсь. Крепко жму твою мужественную руку, добывающую для страны
неисчислимые рыбные богатства. До встречи в море!
     Лиля .
     Число  она не  проставила,  но я  так прикинул:  "Медуза" шлепала  семь
суток, а база-то шла быстрее, уже она там. Только какая база? Их на промысле
бывает и  по две, вопрос еще, к какой мы  подойдем? "Там же все это рядом...
Если захочешь".
     Ладно,  я  его  отложил,  сунул под рокан,  в телогрейку.  Стал  читать
третье:
     "Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!
     Сеня, а мы про тебя вспомнили.
     Не знаю, где ты  сейчас, где тебя море качает. Может, Северное  качает,
может  Норвежское,  может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня.  А мы
как  раз  там. То есть не там,  а  тут. Хека серебристого  берем  и камбалу.
Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.
     Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном  море, в Сочи,
влажность большая, а это  вредно, как  врачи  установили, и за эту вредность
решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету
в  оплате,  так лучше же  в Сочи ловить,  чем  на  Жорж-Банке. Влажность  мы
как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
     Сеня, вот я  к тебе и обращаюсь. Ты же  у нас землепроходец. Ты же  все
разведаешь, как и  что. И мне  напишешь. Обязательно?  Ты  же не  подведешь,
Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь...
     Сеня, а помнишь, как  мы с  тобой в "Арктике" гуляли и немножко  посуды
побили, когда у нас арктические девчат  наших захотели  отбить. Хорошо мы им
врезали, Сеня.  А  потом ты меня под  носом  у милиции  провел  и  в  общагу
притащил на  себе.  Есть что  вспомнить, Сеня!  И  в  память об  этом я тебе
посылаю  фотографию  меня  и  товарищей   по  экипажу.  Остаюсь  кореш  твой
задушевный.
     Толик".
     Что-то никак я  не  мог этого  Толика  вспомнить. Вообще-то у  меня  их
четыре было,  и с  каждым  у нас  что-нибудь такое  примерно  случалось.  На
фотографии, на обороте, так было написано:
     "Если встретиться нам не придется,
     если так уж сурова судьба,
     пусть на память тебе остается
     неподвижная личность моя".

     А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".
     А какой третий - справа  или слева? Там  их шестеро  было  "неподвижных
личностей",  и  все  в роканах,  под зюйдвестками. Кто-то  их  против солнца
снимал,  да  отпечатал  - хуже нельзя; как сквозь  мутную воду  они  на меня
смотрели.
     Нет. Сколько  я  ни  копался  в  памяти,  но так я  этого Толика  и  не
вспомнил.

14

     Лилино письмо  я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял  на
руле и  все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и
я его еще раз прочту. И может  быть,  вычитаю что-нибудь  между строк,  чего
сразу не заметил.
     Третий мне что-то всю вахту втолковывал - впрочем, то же самое: у тебя,
Шалай,  голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами
жить, купишь себе макен,  надо  быть резким человеком. Спрашивал  -  сколько
предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по
морской практике. Оказалось - девяносто  шесть предметов.  Едва я  дождался,
пока сменили.
     Но  я не сразу  еще пошел  в кубрик, пересилил себя. Лучше  я его после
ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю
раз  десять  на сон  грядущий. А  пока  слазил  Фомку покормил, почистил ему
гнездышко.
     В  салоне за  ужином  я как чокнутый  сидел, все думал про  это письмо.
Потом  услышал - смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не
сказал:
     - Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.
     Я  поднял голову - он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил - что же
я теперь  сделаю?  И я почувствовал: сейчас это  надо с  ним решить. Встать,
перегнуться через стол и врезать. Пусть он еще хоть одно слово о ней скажет.
     Шурка спросил:
     - Поди, хороша Лиличка?
     -  Хороша ли, не  знаю. Да только она у них одна на троих. У него да  у
салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.
     Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали.
Я встал и ушел из салона.
     Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.
     На другой  день мы управились к полудню,  и я пошел стояночный трос для
выметки потравить, чтоб потом в темноте с ним не чухаться.
     - Не надо, - дрифтер меня остановил. - Метать сегодня не будем.
     - Это почему?
     - А груз набрали. Сейчас к базе пойдем.
     Ну верно, я все забыл. Вчера же еще последние бочки запихивали.
     - А к какой базе, не знаешь?
     - Одна сейчас в Норвежском на промысле, "Федор".
     - "Достоевский"?
     - Ну! Сейчас кеп "добро" запрашивает.
     Часам к пяти дали  "добро",  и мы зашлепали. Последняя рыба, тонны две,
так и осталась  на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал
нам  в воду  бочек двадцать. А мы  ему за  это два  шланга подали -  солярки
отлили и пресной воды.
     Уже  вечерело,  когда  мы  все  дела закончили.  Те,  кто оставались на
промысле,  провожали  нас гудками, и мы  отвечали  им. Хоть мы  и не  в порт
уходили,  но  все  же прощание.  Может  быть,  нас  от  плавбазы в  Северное
завернут, к Шетландским и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это
как где заловится,
     У нас еще оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки.
Все-таки надо  к плавбазе чистыми  прийти,  а у  нас  все  пропотело,  рыбой
пропиталось.
     Нижнее я постирал, когда мылся,  но  это одно мучение, а не  стирка,  -
кабинка, как  душегубка,  и не знаешь,  за что раньше хвататься -  чтоб тебя
самого,  голого, о  ржавую переборку не било, или шайку бы не выплеснуло,  с
постиранным.  Так  что я  с  верхним  не  стал мытариться  -  со  штанами  и
робой-малестинкой,  а  решил  постирать  старым  морским  способом.  Штертом
обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идет, за ночь ни
пятнышка не остается.  А мы полным шли,  узлов по двенадцати,  к базе всегда
спешат, почти так же, как в порт.
     В  это время  они  и подошли ко  мне,  Алик и Димка. Взялись  за  леер,
смотрели, как я кидаю робу в волну.
     - Чудно, - Алик сказал. - И выстирывается?
     - Завтра увидишь.
     - Тогда уж лучше с кормы бросать?
     - Лучше. Но можно и на винт намотать.
     - Да, верно.
     Я чувствовал -  они о  другом хотят спросить. Алик постоял  и отошел, а
Димка все наблюдал - как моя роба волочится в струе и  штерт похлестывает по
обшивке.
     - Шеф, ты с ней давно знаком?
     - С кем?
     - Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.
     - Ладно, не будем делать вид. Тебе - зачем знать?
     - Слушай.  -  Он  взял  меня  за локоть, я отодвинулся. - Ты не дичись,
пожалуйста. Дело в том, что я ее чуть не с  детства знаю. Мы в  школе вместе
учились.
     Ну что ж,  в общем-то  правильно я догадался.  Интересно только,  из-за
кого она тогда не пришла - Алик у нее или Димка?
     Он спросил:
     - У тебя с ней что-нибудь было? Мне просто хочется знать  - далеко ли у
вас зашло.
     Я пожал плечами. Вот уж о чем не хотелось бы.
     - Не было, - сказал Димка. - И скажи спасибо. И ничего не будет.
     - Так ты уверен?
     - Шеф,  речь же идет не  об переспать. С таким парнем ей это даже будет
интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность,  я к ней такие же
чувства питаю, как и к тебе. Но  я знаю - роман у вас все равно не склеится,
только для нее  это пройдет бесследно, а для тебя - нет. Я на тебя посмотрел
в салоне, и понял, что нет.
     - Чья она? Твоя или его?
     - Ничья, шеф. Отношения чисто товарищеские. Такая застарелая платоника,
что уже неинтересно  по-другому. Шеф...  Ты  извини, старик,  что я тебя так
зову. Ну, привязалось. И тут ничего нет плохого.
     - Да хоть горшком.
     - Так вот, шеф. Мне  жаль  тебя огорчать. Ты славный парень.  И  мне не
хочется твоего разочарования.
     - Она, ты хочешь сказать, стерва?
     Он засмеялся:
     - О нет! Это было бы даже прелестно!
     - Ну, может, она какая-нибудь...
     - Шеф, она никакая!
     Мне смешно стало.
     -  Ну,  это я  уж и не верю. Какая-нибудь  да  есть.  Просто, ты ее  не
знаешь.
     - Почему я думаю,  что я ее все-таки знаю,  шеф. Потому,  что сам такой
же. Понимаешь, мы, наверное, все  серьезно  больны. Я и о  себе,  и об Алике
говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам
компанией. Все милые, порядочные  люди. Не  гадят в  своем кругу. Не  делают
карьеры  один  за счет другого.  А это уже  доблесть, шеф. Но на самом  деле
положиться на  них нельзя. Потому что - никакие. Наверное, когда людям долго
говорят одно, а потом - совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце
концов, рождается поколение, которое уже  не знает, что  такое хорошо  и что
такое плохо.
     - Что ж вам такого говорили?
     - Ну, не нам, предкам нашим. Мы еще не так далеко от них ушли... Это же
все было - отрекись от  отца с матерью, если  их в  чем-то там подозреваешь,
забудь про гнилые родственные  чувства. Потом - сказали наоборот: нужно было
верить своему сердцу,  а не  верить - ложным  наветам. Теперь как будто  все
верно? А вот  во время войны  - мне отец рассказывал - висел на  нашем  доме
такой  плакат:  "Граждане, не  верьте ложным  слухам!" И никто не смеялся, а
ведь смехотура - как же их распознать, где ложные, а где нет?  Ну, хорошо, а
если  наветы  были  -  не  ложные?  Действительно  предкам  чего-то  там  не
нравилось.  Тогда  отречься  -можно? Тогда  разоблачить  их - это  доблесть?
Скажешь,  эта ситуация вроде  бы миновала. А  не слышал ты, что не нужно нам
"ложного  чувства товарищества", а  нужно перед всем  коллективом  выступить
против лучшего друга  своего?  Пожалуй, не  совсем  миновала? Вот так,  шеф.
Сначала одно, потом совсем другое,  потом опять - то  же самое. И все,  черт
меня дери, с пафосом!  Где уж  нам разобраться, кто  там прав был - отцы или
дедушки? Нам бы как-нибудь прожить без подлостей.
     - Так все-таки - насчет Лили?
     - Шеф, вот за что я тебя  уважаю.  Ты последователен. Дитя природы.  Ты
все-таки  хочешь  знать  -  хорошая  она  или плохая. Слышал  ты  про  такую
философскую  систему  -  "данетизм"? Один  мой  приятель,  Вадик  Сосницкий,
считает себя ее основоположником. Он великий человек,  Вадик. Может быть, не
меньше, чем Аристотель. Это такой философ был в  древности, воспитатель Саши
Македонского,  первого  фашиста.  Он  же,  по  некоторым сведениям,  выдумал
диалектику.  Так  вот, "данетизм"  -  это  ее  дальнейшее  развитие,  высший
расцвет,  дальше уже  развиваться  некуда. Понимаешь,  в русском  языке есть
слово  "да"  и  есть  слово  "нет".  А  вот  слово  "данет"  катастрофически
отсутствует. Вадик Сосницкий считает, что его  просто  необходимо ввести,  с
каждым десятилетием человечество будет все больше  в нем нуждаться. Мы с ним
затевали такую игру: "Вадик, любишь ты свою Алку?  " - "Данет". - "Хочешь на
ней жениться?" -  "Данет". - "Хочешь, чтоб  она  ушла  и  не  появлялась?" -
"Данет". Спросишь его, уже для смеха: "Но кирнуть с нами, в смысле - выпить,
- хочешь?" - И что думаешь - Вадик и тут себе верен: "Данет"!
     - Делать вам больше не хрена!
     - Теперь,  шеф, я  скажу тебе о  Лиле.  Насколько я  понял,  это ты  ее
приглашал в "Арктику".  Так вот, она весь вечер  говорила  об  этом. Что она
должна, должна,  должна пойти. Что ее мучит совесть, совесть, совесть. Нам с
Аликом  это просто  надоело,  мы  ее уже  в шею  гнали. А  она  - клялась  и
продолжала с  нами трепаться.  Не  знаю, как  ты, а по мне - так лучше, если
тебя  отшивают сразу  и  посылают подальше, чем вот такие вшивые  угрызения.
Нравишься ты ей? Данет. Она такая  же данетистка, как и Вадик Сосницкий. Ну,
вот, шеф.  Если  ты хоть  что-нибудь понял  -  я  счастлив. Озадачил  я тебя
сильно?
     - Ничего, переживем.
     - Тогда я  могу спокойно заснуть.  Сном праведника.  Чао!  Он ушел. А я
залез повыше, на ростры, сел там под шлюпкой. Там было ветрено, и трансляция
ревела джазами над  самым ухом, и  сажа летела из трубы, но  хоть можно было
одному побыть и кое о чем подумать. Одно я понял  -  не нужно мне  читать ее
письма, ничего  я там не найду между строк. А нужно встретиться и посмотреть
на нее - пристально, как я никогда, наверно, к ней не приглядывался.
     Черные  облака несло ветром в корму, и уходили назад корабельные огни -
топовые, ходовые, гакабортные и лампочки на вантах. Какой-то  праздник был у
англичан, и все мачты оконтурились огнями.


Глава третья. Граков


1

     Утром я первое что увидел - базу.
     Я вышел  поглядеть,  как там моя  роба, и  сразу в  глаза  бросилось  -
огромный серо-зеленый борт, белые надстройки, желтые мачты и стрелы. База от
нас  стояла  к  весту, в четверти мили  примерно, а за  нею плавали  в дымке
Фареры - белые  скалы, как  пирамиды,  с лиловыми  извилинами, с  оранжевыми
вершинами, прямо сказочные. Подножья их не было видно, и так казалось - база
стоит, а они плывут в воздухе.
     Перед нами еще  штук восемь было траулеров, и  все, конечно, друг друга
стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.
     И  тихо  было  вокруг,  временами  лишь  вахтенный штурман  с  плавбазы
покрикивал в мегафон:
     - Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу. Или там:
     - Отходите, отдать шпринговый, отдать продольный!
     Я вытянул свою  робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке
опустилось стекло - там кеп стоял и старпом.
     - Что там в кубрике? - кеп спросил. - Спят?
     - Просыпаются.
     - Пошевели. Сейчас нам причал дадут, надо бочки выставить.
     Бочки - это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает,
это  вещь  таинственная;  на  таких калошиках, как  наш  пароход,  он всегда
отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю  очередь  - раньше  чем через  пару
часов причала нам не видать.
     В  рубке, слышно  было, посвистели в переговорную  трубку. Кеп подошел,
послушал.
     - Чо? - спросил старпом.
     - "Дед" напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей
заплатой.
     - Это уж как дадут!
     - Ладно, - сказал кеп. - Попросимся правым.
     Бичи вылезали понемножку - на базу поглядеть. Там у каждого почти кореш
или зазноба. Много там женщин плавает - буфетчицы, медички, рыбообработчицы,
прачки. У меня там  Нинка плавала. Да и утро было хорошее - как не вылезешь.
Тихое, штилевое, волна  лоснилась  как  масляная,  небо  чистое, чуть видные
перышки  неслись по ветру.  Ненадолго, конечно, такая погода - колдунчик* на
бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведет.

     * Флюгер в виде конуса.

     По случаю  базы  кандей  Вася пирог  сделал  с  кремом  - в базовые дни
какая-то   чувствуется   торжественность,   хотя,  если   честно   говорить,
торжественного мало, а работы много  - и самой хребтовой, суток на двое  без
передышек, без сна.  Поэтому чай  пили  молча, и  даже  за пирог  кандея  не
похвалили,  хотя  он все  время  у  нас  над  душой  стоял, напрашивался  на
комплимент.
     Потом услышали:
     - Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал! Подходите!
     Кеп попросил в мегафон:
     - Нам бы правым, если возможно!
     - А что вы такие косорылые?
     - Такие уж!
     Там подумали и ответили:
     - Тогда к седьмому, убогие!
     - Спасибо вам!
     Непонятно было, за что он благодарит - за причал или за "убогих".
     Машина заработала  веселее,  и  боцман сунул  голову в дверь, выкликнул
швартовных  - по четыре на полубак и в корму. И тут уже было  не  до пирога,
уже  в иллюминаторе  показался  борт  плавбазы,  высоченный,  в  полнеба. Он
придвигался и закрыл все небо, и мы пошли, не допив.
     В корме я оказался с Ванькой Ободом и с салагами. Очистили кнехты - там
стояла кадушка с капустой и мешки с углем.  Борт плавбазы проплывал над нами
- с ржавыми потеками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и  старый
тузлук. Наконец  вахтенный  к нам подплыл - в  синей телогрейке,  в шапке  с
торчащими ушами.
     - На "Федоре"! - спросил Ванька. - Медицина на месте?
     Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.
     - Глухари тут, - Ванька махнул рукой.
     Но уже было не до разговоров, пошли команды  - и с плавбазы, и с нашего
мостика, - и вахтенный нам подал конец.
     Потом  его  снова  пришлось  отдать,   плохо  подошли,  никак  нос   не
подваливал.
     - Пошли чай допивать, - сказал Ванька.
     Салаги удивились:
     - Сейчас же опять зайдем.
     - Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдем, уж пить некогда будет.
     Они все же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.
     - На самом деле списываешься? - я спросил.
     Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.
     - Что задумал, то сделаю, понял. Только симптом надо придумать. Симптом
должен быть. Погляди - ухо у меня хорошо дергается?
     Ухо у него не дергалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.
     - Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше
получается. У меня тогда глаз как-то идет.
     - Я думал, ты все шутишь - насчет топорика.
     - Хороши  шутки! Я уже вот так дошел. - Ладонью провел по горлу. - Р